(Автобиографическая повесть-воспоминание)

(окончание)

Роберт Вебер

Изд-во «Перо», Москва 2015,

ISBN 978-5-00086-747-1

* * *

Когда я, будучи уже студентом, приезжал к родителям в их уютную квартиру в подмосковной Купавне на субботу и воскресенье, то всякий раз натыкался на этот горький снимок. Апрель 45-го года. Сибирь. Изголодавшееся село Сарбала. Мама больна желтухой. У нее на коленях грудной ребенок с шустрыми, любопытными глазенками. Он слюнявит горбушку хлеба. Он ее не то сосет, не то жует. Это — мой младший братишка Володя. Рядом старший брат в серой залатанной рубахе — латка на латке. А вот и я с бледным, чуть синеватым, как цветы картофеля, личиком.

На фото не видно нашего стола. Это и хорошо. Потому что это был примитивный стол, кое-как сколоченный из грубо обтесанных досок — в общем, обыкновенный, оскобленный ножом дощатый стол. На нем лежали — это я хорошо помню — майские хлебные карточки. Мама называла их «кроссвордами». Поскольку не так уж легко было решать, как прокормить целую семью.

Несмотря на хорошую резкость и светостойкость, фотография безотрадна. Она производит впечатление удручающее. Глаза у всех какие-то огромные, стылые, будто жизнь остановилась. Приняла расплывчатые черты. И это несмотря на солнечный день.

Фотографа я уже не помню. Но до сих пор слышу скрип его диковинной ноги: «Смейтесь, деточки! Улыбайтесь! Смотрите сюда, в это круглое окошечко. Сейчас отсюда вылетит птичка!»

Но мы не смеялись. Мы не улыбались. Мы не верили в его «пташечку».

Я глажу маму по седой голове.

— Ты же хотела спрятать это фото. С глаз долой — из сердца вон!

— Ох, да все позабываю … Склероз.

И так каждый раз.

Фото

Это было зимой, мне помнится.

С «фотокором» пришел сосед,

и с тех пор висит в нашей комнате

фотоснимок военных лет.

Сколько раз у себя я спрашивал:

Для чего этот снимок тут?

Как не вяжется память страшная

И сегодняшний наш уют.

«Это фото я снять наметила», —

говорила под праздник мать.

И всегда почему-то медлила,

не решаясь его убрать.

* * *

В Сарбалу часто наведывался старый, всегда улыбающийся бродяга Митроша. Повсюду царили голод и страх, а Митроша смеялся! Женщины бежали ему навстречу с хлебом и вареной картошкой. Он всегда появлялся на краю деревни неожиданно, сиплым голосом подбадривая женщин:

— Не плачьте, бабы! Не хнычьте! Не распускайте слюней и слез! Пришла беда, покупай ума. Хоть без одежды, но не без надежды. Дум сперо, спиро! — как говорят в Сибири.

О Митроше поговаривали, что когда-то он был сельским учителем. Но кто-то его оклеветал, якобы он читал детям выдержки из Евангелия. Он ушел из школы и какое-то время работал грузчиком на железной дороге. Но потом спился и попал в дом сумасшедших. Да и теперь его везде считали «тихо помешанным».

— Катя, милая моя девочка, а я твоего отца видел, — бесстыдно лгал он. — Это в Омске было. Там проезжал санитарный поезд. Серега был ранен в голову. Смешная рана. На затылке у него шрам. Хотя рассказывать об этом я тебе не должен. Его после госпиталя направили в военное училище секретных войск. Будет разведчиком, понимаешь? Если сообщат тебе, что он пропал без вести, то соображай, в чем тут дело. Жди Сергея, вернется! Терпенье принесет спасенье! Хлеб-соль кушай, а добрых людей слушай. Хи-хи-хи! Золото в дерьме — не убыль, кто даст мне рубль? Да чтоб переночевать — угол?

Женщины отдавали ему все, что у них было. Только бы он им что-нибудь рассказал. И он рассказывал:

— Знаете Ивана Ермилова из Калтана? Нет? Его жена три года тому назад получила бумажку, что он без вести пропал. А потом выяснилось, что эти три года он в подвале сидел. Его просто завалило. А в подвале был склад с уймой консервов. Три года их ел. Представьте себе! В оккупированном районе! Потом пришла Красная Армия. Какой-то лейтенант вспомнил о консервах, нашел то место и откопал Ваньку. У Ваньки только три банки консервов осталось. А он за это время так растолстел, что никто из роты не мог его узнать. Лучшим врачам дали задание установить его группу крови. Все точно. Такая же кровь, как в документе. Только у него теперь зрение плохое. Он носит темные очки. Эх, бедный крот! А так, вообще-то, здоров и бодр. Домой его привел поводырь. Жена руками всплеснула: «Ванюш, откуда ж ты?» А он: «С того света, Мань! Где дети? Отпразднуем мое второе рождение!» А она: «Да у меня только картофельные очистки, ничего больше …». А он: «Давай очистки картофельные! Мясом я сыт по горло!» Вот так!

Женщины с надеждой вздыхали. Их лица понемногу светлели. Митроша скручивал «козью ножку», слюнявя языком края бумаги, нервно курил.

— За правду не ручаюсь, Настя. Но понаслышке точно знаю, что твой Рудольф в университете изучал фашистский язык. И сразу в штаб-квартиру Гитлера. А там тут же вылез в генералы! Однажды Гитлер, значит, прогуливал свою овчарку. А Рудольф в это время стянул у него со стола в кабинете карту с планом одного очень крупного сражения. Так что ты не обращай внимания на похоронку. «Это не Сталинградская ли битва была?» — робко спросила Настя. «Да, как раз она, — говорит Митроша и протягивает наполовину выкуренную самокрутку стоящему рядом юнцу. — По носу видно, что куришь. Ха-ха-ха! Нет дыма без огня! А огонь начинается с искры. Хи-хи-хи! Постойте, бабы, погодите! Век протянется, на каждого достанется. Дай-то Боже, чтоб все было гоже! Ха-ха-ха! Прощайте, бабоньки, не забывайте, что вы солдатки!»

И он шел дальше своей дорогой. Никто не знал, где он живет, откуда пришел и куда уходит …

* * *

Володя уже третью неделю кашлял и хрипел. И немудрено: ветер гулял по нашей жаркой избушке. Соседка Ефросинья принесла гусиное сало и натерла «пацана». «Дюжий хлопец, а не жилец!»

— Это почему же, Фрося? — забеспокоилась гроссмама.

— А потому ж! Целый год я тебе гутарю. Поменяй, Тереза, свою поганую веру на нашу православную. Никаких болезней не будет. Пока этот гарный засранец крохотный, его можно в Ступинскую церковь протащить. Незаметно. Токо ты уж молчи, что ты лютеранка. И ни про какого Томаса не болтай! А война кончится, вот тогда артачься. Делай, шо хошь! Ишь чего придумали! У солдат на пряжке «С нами Бог!» Черт там нарисован двуликий! А сам-то наш вечный уже карает. Карает!!! Уже по всей Руси великой и по всей земле… Унесли ли в ту ночь моего братишку в Ступино? Как все было? Это осталось тайной. И вряд ли она раскроется. Кто что ни говори, а только ночи в Сибири темные и снежные. Тайны заметаются легко …

***

Что мы непременно хотели увидеть в совхозе «Майский», так это школьный сад. Он встретил нас душистой тишиной осенних цветов в сочно-зеленом море: и каких только красок тут не было!

Алекс оживился:

— Сделаю несколько цветных фотографий! Дети и цветы — это же здорово! А если нам Яшу Дика, комсомольского секретаря, в кадр взять? Просто невероятно, что мы в пришкольном саду. И такую роскошь могут вырастить дети!

— А почему бы и нет! — вступил в разговор Яша. — У ребят есть и огород. Сначала многие были против. А потом все убедились в пользе такого труда. Ребята с удовольствием работают в саду. Заработают деньги, купят себе игры, книги, проигрыватель и многое другое. А первого сентября откроет двери так называемая гостиница. В ней ребята смогут в будние дни оставаться на ночь, особенно, когда мороз или метель. В гостинице есть все: мебель, верблюжьи одеяла, одним словом — комфорт! И это не подарок, это — преобразованный труд. В конечном итоге цветы оживают в предметах. Ведь эти цветы отнесут на рынок …

Самые прекрасные цветы ждали начала учебного года. До него оставалась неделя.

* * *

Зима 44-го была в Сарбале особенно суровой. Я учился в первом классе. На уроках мы сидели в ватниках. Чтобы чернила — настой сажи и луковой шелухи — не замерзали, мы носили чернильницы в нагрудных карманах.

На перемене никто не резвился. От половника горохового супа не повеселишься. Большинство первоклассников приходили в школу голодными, принося с собой кусок вареной кормовой свёклы или жмыха

До школы топать три километра. Это изматывало. Через оконные стекла, покрытые толстым слоем инея, на наши длинные столы — парт тогда не было — падал тусклый свет позднего рассвета. Голод и холод. Серый класс и грустная учительница. У нас не было желания говорить. Нам хотелось спать. Все время спать, пока не наступит более радостное детство. Мой двоюродный брат Эдик сидел рядом со мной в широком обрезанном, но еще достаточно длинном дедушкином пальто. Моя любовь — Марийка — тоже ходила в наш класс. Ее худенькие плечи прикрывала дырявая шаль, присланная ее мамой из трудармии. Удержать тепло под истрепанной одеждой было почти невозможно. Мы дремали. Тогда меньше хотелось есть. Зима была самым голодным временем года. В классе тихо. И с трудом верилось, что где-то идет война. Однако инвалиды и калеки, возвращавшиеся в Сарбалу, напоминали о ней.

Раньше все боялись почтальоншу Кадыму. Едва она появлялась на улице с сумкой на брезентовом ремне через плечо, все боязливо торопились пройти мимо. Муж Кадымы тоже был на фронте. У нее было трое детей. Но никому не приходило в голову хоть разок посочувствовать ей. Она уже во многие дома принесла смерть. Шла от деревни к деревне. Долго стояла у ворот дома, перед тем как занести роковое письмо. И тихо плакала.

А в прошлом году, в конце марта, она простудилась и умерла. Ее сын Рамиль, наш ровесник, который хотел вместе с нами пойти в школу, попал в Омский детский дом. Под подушкой Кадымы нашли шесть похоронок. В тот день плакала вся деревня.

Новый почтальон Николай, однорукий, был инвалидом войны. Он всегда был подвыпившим, с мрачным лицом. Он сразу же приказал всем повесить на ворота почтовые ящики. А то не будет носить письма! Он-де не выносит женских слез. Самые жуткие письма Николай опускал в ящик ночью. А утром деревню будил душераздирающий крик …

Я «взял» Николая в одно из моих стихотворений, написанных на немецком языке, «Aus der Kindheit» (Из детства)7:

Рассвет. Созревает светлый клубок Солнца.

Солнечные спицы вяжут теплое утро.

Я просыпаюсь. Как высок небосвод!

Нежность синевы — тоньше дыхания.

Оплыл огарок свечи на окне.

Тут же пустила росток прошлогодняя луковка.

Роса рассыпалась в дне новорождённом.

Сегодня цветы сверкают ярче обычного.

Открываю скрипучую дверь.

Она выводит меня в чудесный мир…

Мирный дымок над крышей.

Нежный пар над овощным огородом.

Красные сережки ягод на кусте смородины.

Пауки в серебряной паутине.

Притворяются, будто уснули.

Освежающим дуновением тянет с пруда.

Тихо гудят, возвращаясь в улей,

дедушкины рабочие пчелы.

И вдруг — у соседнего дома — истошный крик,

жалобный, женский, отчаянный.

На улице почтальон Николай

с эхом войны в почтовой сумке.

Но нет, не все было мрачным в нашем детстве.

Весной мы, а иногда и взрослые, ходили на поля, искали мороженый картофель в еще влажной земле. Его пропускали через мясорубку, добавляли немного муки и пекли оладьи — «тошнотики», как их тогда называли. Даже в самый страшный голод нам не очень хотелось их есть.

Чай пили с солью или с кусочком пареной свёклы.

Все чаще стучали в нашу дверь нищие. Они были благодарны за все, даже за «тошнотики». Но теперь все люди жили как нищие — и подать ничего не могли.

Весной на березах начинала шелушиться кора. Так бывает после лютых морозов. А кедры, как всегда, стояли сочно-зеленые, поскольку они — настоящие сибиряки. Мы, дети, тоже немного закалились. Во-первых, мы две зимы помогали фронту. Шили табачные кисеты с вышивкой «Смело в бой, солдат Красной Армии!» В каждом кисете были махорка, расческа и маленькое зеркальце.

Во-вторых, мы научились хозяйствовать. Картофель сажали не целыми клубнями, а в каждую лунку срез с одним глазком. Для рассады капусты брали ранние сорта. Между грядками сеяли чеснок, укроп. Лук и редиска были у нас на столе уже в мае. Все грядки были поделены между нами, детьми. Мы так усердно пололи наши делянки, что к вечеру у нас болели животы и коленки. Зато те, у кого урожай был лучше, получали клетчатую рубашку или байковое платье.

Летом мы работали в колхозе. И все же оставались детьми. Удили рыбу, ставили в реках верши. Сбор хвороста, колосьев, грибов, ягод мы считали забавой. Нам хотелось играть и смеяться.

На рынке мы часто видели человека с морской свинкой, которая вытягивала из маленького ящичка записочки с судьбой. Это было очень интересно. Желающих узнать что-нибудь о своем будущем часто было больше, чем «судеб» в ящичке.

Я очень хорошо помню старый патефон Гринёвых. Борька Гринёв, первый хулиган на деревне, брал с нас, малышей, деньги за каждый концерт. Один давал ему пакетик сахарина, другой — корку хлеба, третий — луковицу. Он проигрывал военные песни.

Наверх вы, товарищи, все по местам!

Последний парад наступает.

Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,

Пощады никто не желает.

Потом вдруг раздавалась веселая матросская песня:

Эх, яблочко, куда ты котишься?

Ко мне в рот попадешь — не воротишься.

Вслед за ней звучало торжественно:

Вставай, проклятьем заклейменный,

весь мир голодных и рабов!

Мы не могли наслушаться — о синеньком скромном платочке, о девушке, которая на позицию провожала бойца. Конечно, у Борьки не было ни одной немецкой песни. Откуда ей быть? Все немецкое было ненавистно. Или лучше сказать, само себя сделало ненавистным.

— Почему мы немцы? — спросил я как-то маму. —Мы тоже, значит, плохие?

— Плохие не немцы, а фашисты, — ответила мама. — Многие немцы борются против Гитлера. Нет плохих наций. Просто одни бывают несчастливее других …

Бабушка взяла со стола Библию и показала на переплет: «Этой книге больше ста лет. А наши предки переселились в Россию двести лет тому назад. Что же у нас может быть общего с этим Гитлером? Мы ведь советские люди!»

— А почему наш папа не на фронте?

— Он на фронте. На трудовом фронте. Я тоже была там. — Думаете, там легче?

Вечером бабушка сказала:

— Дети, у нас нет больше керосина. Теперь мы должны раньше ложиться спать.

При тусклом свете коптилки мы наскоро заканчивали свои уроки. Приближался конец учебного года. Мы замерили свой рост и вырезали восемь новых зарубок на дверных косяках. Они, несмотря ни на что, поднимались все выше.

***

— Чайки? Откуда здесь чайки? Здесь же нет моря, — удивился Алекс. — Кругом одна степь.

Гурзо улыбнулся.

— Честно говоря, у нас есть озеро, о котором вам никто не станет рассказывать. Вон там, за березовым лесочком, недалеко от деревни. Мы пробурили три скважины. Там раньше была лощина. Мы ее расширили, углубили и заполнили водой. Сейчас наши степные жители учатся плавать. Мы уже заложили у озера парк и сад. Скоро выпустим в озеро мальков.

— Ну, об этом мы просто обязаны подробно написать! — оживился я.

— Лучше подождите немного. Пока озеро будет совсем готово. Весь совхоз вот уже год помогает мечте. Я уже сегодня представляю, каким оно будет. Много лодок. Люди гуляют по пляжу или загорают на лежаках. Дети играют в мяч, строят крепости из песка и спешат к киоску с мороженым. А неподалеку совхозные рыбаки ловят рыбу. У нас поселятся не только чайки, но и утки, лебеди, аисты.

Мы поехали на озеро. Нам захотелось искупаться. Над нами пронзительно кричали чайки. Они спокойно и нацеленно летели к новым водам, уже ставшим для них родными.

* * *

Третий год по весне старались приучить коров пахать. Дневные надои все скудели. Но не должны же поля пустовать! Коровы не могли и не хотели тянуть плуг сразу после дойки. Они смотрели на доярок такими озадаченными грустными глазами, они так жалостно мычали, что те не могли сдержать слез. Доярки шли за плугом и всхлипывали:

— Ласточка, птичка моя дорогая. Потерпи еще немного! Скоро победа, золотая ты моя. Скоро все будет хорошо, скоро мы отдохнем.

Корова громко и протяжно стонала, будто бы только одного и хотела, только об одном и просила: чтобы отвели ее на бойню. Кнут больше не помогал. Только нежность и слезы женщин-пахарей. Копыта у коров полопались. И все же бедняги тянули плуг с утра до вечера по необъятному полю. Они пахали его под последний урожай военных лет.

А вечером на «пятачке» доярки пели такую частушку:

Вот окончилась война,

Я осталася одна.

Я — и лошадь, я — и бык,

Я — и баба, и мужик.

Пели, правда, и такую:

Из колодца

вода льется,

через желоб сочится.

Хоть и плохо мы живем,

а любиться хочется!

И вот такую:

Не скажу, в какой деревне

баба трактор родила.

Четыре года с половиной

в положении была.

Люди всё реже говорили о своих горестях и заботах. Собрав оставшиеся силы, они жили надеждой на скорый мир. Все новые и новые инвалиды возвращались с фронта. Они привозили иногда фашистские пластмассовые ордена и алюминиевые медали:

— Фюрер проклятый! Награждает солдат эрзацем вместо настоящих орденов. А это конец, бабы, конец!

Как-то молоденькие доярки очень уж заволновались. Это было в начале апреля. В деревню должен был приехать тракторист. Молодой человек. Вообще-то, у него не было трех пальцев. И мочки уха. Так говорили, но все остальное было вроде в порядке. Девушки начали принаряжаться и разучивать песни. И скоро по вечерам раздавалось: «Капитан, капитан, улыбнитесь! Ведь улыбка — это флаг корабля!» или «Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь» и, конечно, «Расцветали яблони и груши …»

И вот тракторист объявился! На своем тракторе. Все девчата побежали ему навстречу. Но вдруг остановились как вкопанные, воскликнув хором только одно: «Ах!» Такого дивного парня они еще никогда в жизни не видели! Девушки были ошеломлены. Широко распахнутые глаза мечтательно и влюбленно смотрели на мир. Удивительно!

— Такой симпатичный. И такой молоденький! Совсем мальчик! А походка — быстрая, пружинящая! А глаза — голубые, задорные, с блеском! А голос! Такой нежный, как у подростка. И где только откопали эдакого славного паренька?

Вечером все девушки сидели в поле у костра и ждали тракториста, работавшего вот уже шесть часов без передышки. Чем темнее становилось, тем громче, завлекательнее и старательнее они пели. А парень пришел, когда все голоса уже чуть охрипли.

— Дайте-ка мне парочку печеных картошек! — попросил он и сел поближе к огню. — Петь не устали?

— Мы можем петь день и ночь! — взглянула на тракториста девушка, сидящая поблизости.

— Лучше бы, конечно, петь после победы, но одну песню я вам с радостью спою.

Тракторист снял телогрейку. И доярки во второй раз воскликнули: «Ах!» Тракторист оказался девчонкой. Совсем юное существо. Над полем звенел ее высокий мягкий голос:

Нас утро встречает прохладой!

Нас ветром встречает река!

Кудрявая, что ж ты не рада

Веселому пенью гудка?

* * *

Маленькая Лиля играет с соломенной куклой и поет:

Милый мой, милый мой,

приходи с войны домой!

Хоть без рук, хоть без ног —

стань на свой родной порог…

Сегодня мы чистим картофель для колхозной сушилки. Там его высушивают и отправляют на фронт. Вся наша семья сидит вокруг большого медного таза. Постепенно он заполняется спиралями очисток. Очищенный картофель ведрами — на сушилку, очистки — на ферму. Затем приносим домой новый мешок картошки, новую порцию работы, которая проходит строгий контроль счетовода Ефима. За работу мы получаем несколько килограммов картофеля. Если его порезать и поджарить, то он похож на шоколад. Наша бабушка изобретательна. Вчера мы ели картошку с тушеной капустой. Сегодня блины из картофельного крахмала. А на завтра бабушка обещает картофельные пирожки с капустой.

Только б ты вернулся — ах! —

с головою на плечах.

Надо думать, как нам жить,

малых детушек растить.

— Баб! Расскажи сказку, — просит Элла.

— Я уже рассказала вам все, что знаю.

— Расскажи еще раз про Гансика и Гретель!

— Нет, лучше про бабушку Метелицу! — умоляют Белка и Элка.

— Бабушка! Давай про скатерть-самобранку! — решает за всех Эдик.

Бабушка всегда рассказывала сказки. Удивительно, но в последнее время у нее только веселые.

— У короля была дочь. Красивая-прекрасивая. Но такая гордая и высокомерная, что ни один жених ей не нравился. Одному за другим она отказывала да еще над ними посмеивалась. Однажды король устроил большой праздник. Он пригласил на него женихов из всех стран — далеких и близких. И никто не мог ей угодить. Один был для нее слишком толстый, другой — не в меру длинный, третий — чересчур маленьким …

У нас хорошая бабушка. Справедливая. Никого из нас просто так не обругает и не накажет. Мы никогда не слышали, чтобы она повышала голос. А какая она всегда живая, деловитая! С утра до вечера без устали трудится. На заре она зажигает лучину. И вот уже в печке начинает гудеть огонь. В доме становится все теплее. И мне снова хочется заснуть. На улице холодно. Воет ветер. Может, сегодня не надо идти в школу? Однажды такое уже было. Как здорово! Бабушка сидит у печки и вяжет перчатки. Наш класс хочет послать на фронт большую посылку.

— Бабуль! — шепчу я. — Это правда, что в крапиве больше витаминов, чем в черной смородине? Или ты над нами подшутила?

— Ты же знаешь, что я никогда вас не обманываю. Спи, глупенький! Спи, и пусть тебе приснится что-нибудь хорошее. Еще рано. Ра-но!

***

Я сплю. И во сне слышу голос моей давно умершей бабушки. Она поет колыбельную.

Потом я, как в альбоме, вижу лица соседей. Война сблизила людей. Все раздоры забыты. Люди ходят друг к другу, чтобы почитать вслух письмо с фронта, подарить детям несколько картофелин или просто подбодрить друг друга. Я вижу луг, солнечную траву и пеструю бабочку. Кто-то кричит: «Уже весна, прошла беда!» А эхо отвечает: «Победа! Победа! Победа!»

И вдруг:

— Скоро наш самолет произведет посадку в аэропорту Внуково …

— Проснись! — говорит мне Алекс Швальбе. — Подлетаем к Москве. Как можно спать в самолете? Для этого надо иметь очень здоровое сердце и спокойную душу.

Последнее, что я вижу, прежде чем открыть глаза: большими хлопьями падает снег. На маленькой северной железнодорожной станции стоит запряжённая лошадь. Она маленькая и худая. Она прядет головой. Она будто отгоняет последних крупных озорных мух зимы. Порывы ветра бросают в лицо уже чуточку влажный снег. Какой-то мужчина бежит сквозь снежный серпантин нам навстречу. Это — наш папа. Он что-то кричит, но я понимаю только одно: «Наконец-то, мы все вместе!»

***

Я еще только прилетел в Москву, еще только добрался до дома, но уже успел снять пальто — разрывался мой телефон:

- Роберт, ты здесь? А что затаился? Даем неделю! Нет-нет, никаких возражений. Перо в руку! Давай! Отпишешься. И снова в путь. Интересный материал. Представляешь? Под Карагандой мы обнаружили корейско-немецкий колхоз. Вот тебе и пироги. Немцы свинину производят, а корейцы — их в свое время выселили в Казахстан откуда-то из-под Хабаровска — растят приправу, травку фунчозу, вкусно — завал! Живут как бы автономно, зато очень дружно. Еще бы! Ведь обе нации — трудяги! Сразу же садись за стол!

Но в этот день за стол я не сел. Надо дать себе отдохнуть. Возьму-ка я что-нибудь из классики, пойду в Краснопресненский парк, посижу, почитаю, а затем поднимусь по Гоголевскому бульвару к Александру Сергеевичу — за вдохновением. Может, сегодня же удастся написать какой-нибудь небольшой стих, что-нибудь легкое, искрометное, рифмованное, как у него. Чтобы вдруг воскликнуть: «Ай да Вебер! Ай да сукин сын!»

Весна и мир

Стало небо голубей.

Стал рассвет алее.

Вижу белых голубей

в парке на аллее.

Большеглазый мальчуган

кормит их семейку.

Я ж держу в руках роман,

сидя на скамейке.

Крошки хлеба на пальто.

Голубки воркуют.

«Вот так книжка! Дядь, а кто

сочинил такую?»

Нет, тебя, кто мал и мил,

не спугну я словом …

Книга чья? «Весна и мир».

Дедушки Толстого.

В парке именно белые голуби. Эти не суетятся, не воруют друг у друга хлебные корочки, зерна и семечки даже тогда, когда они в избытке, не взлетают на кудрявую голову величайшего поэта России, не «бриолинят» его африканские волосы. Это делают уличные голуби — сизари. Они живут в городе без всякого чувства ответственности. Очень любят они по новым временам лысые памятники, чтобы все стекало… При этом никто их не гоняет. На любой улице России, тем более центральной, — а это, как правило, улица Ленина — им есть где разгуляться. Кстати, не сходить ли в кинотеатр «Россия», что за спиной Пушкина? Что там сегодня? «Братья Карамазовы»… Попробуй еще билет достать! Но, быть может, действительно засесть за стол да «отписаться»? Так и сделаю!

Будьте счастливы, голуби, воробьи и, конечно же, люди!