Исторический роман
© Антонина Шнайдер-Стремякова
Часть третья
И жизнь, и слёзы, и любовь...
А. С. Пушкин
***
В полях на нет сошёл незаметно снег, но в лесах и буераках он всё ещё потягивался –выживал вяло и лениво, как летом в погребах выживаетлёд. Несмотря на двухдневный зной, что спешил освободить землю от ватного одеяла, оголяться не спешили не только низины, но и лесные косогоры.
Близился посев зерновых. Жили в ожидании троицы.
После очередной воскресной службы родственники собрались у Китти и Михаила Пфаннештилей. Йоханнес незаметно отделился от семьи и примкнул к группе молодёжи. В ночь под троицу он «посадил» с друзьями роскошный Маi у дома Марии-Катарины Хильд, иЛуиза, боясь, что внук разбалуется, настаивала на его женитьбе.
Вдомевисел аппетитный запах Kröppel. Рядом с Безъязыкой, что издавалалибо одобрительные, либо неодобрительные звуки,сидели заговорщикамиОтто и Курт; беззаботные малыши гонялись друг за другом – Катарина на них строжилась. Глаза Луизывесело скользнули по гостям:
- Похоже, надо готовиться к свадьбе.
- Ещё рано, парню 16 всего, – не согласился с нею Матиас.
- Ему, пап, 17 скоро, – уточнила Катарина, нарезая солёный арбуз, – и он совсем от рук отбился.
- Наговариваешь, – возразил Лоренц. – Он помогает в хозяйстве. Ты только коров доишь, а за скотом Йоханнес смотрит.
- Ещё бы! Два мужика в доме. Но я тоже думаю, что его пора женить.
- Конечно, пора, – подхватила Луиза. – Несвободная душа и в лесу тоскует.
- Вся его свобода сейчас в одной Марии-Катарине Хильд.
- Тогда отпустить его надо, – поддержала их Китти.
- Он ещё ребёнок! – не соглашался Матиас.
- Да он, пап, выше тебя! – сказала Катарина, ставя на середину стола чашку с арбузами. – В семнадцать женится. Как раз нормально.
Дверь открылась, и на порог ступил щеголеватый рослый парень в сапогах – брюки заправлены в голенища, на белую рубашку с отложным воротником натянут жилет.
- Лёгок на помине. Ребёнок… – усмехнулась Китти.
- Тётя Китти, я есть хочу, – широко улыбнулся он.
- Иди уж! Садись! – легко подтолкнула его к столу Катарина. – Есть он хочет! Помирает...
- Скажи-ка нам, внучок, только честно: хочешь жениться? – утюжнул Матиас по волнистой гриве внука-любимца.
Розовое лицо улыбнулось, глаза озорно скользнули по собравшимся, и после короткой паузы он с вызовом бросил:
- Хочу.
Все засмеялись.
- Молодец, не юлишь, – похвалил его Михаил Пфанненштиль.
- Что, нравится девчонка? – прищурился Матиас.
- Да, нравится. По мне – так лучше всех.
Любуясь сыном, Лоренц подумал: «Какой-нибудь год-два и сделаюсь дедом. Едва успеешь осмыслить жизнь, глядь – пришло твоё время уходить».
Китти и Катарина сервировали стол, на котором парились котлеты, Tampfnudeln mit Kraut und Kartoffeln . Китти раскладывала еду по тарелкам, Матиас разливал вишнёвую настойку, дошёл до Йоханнеса и вопросительно скосил на Лоренца:
- Может, нальём?
Йоханнес решительно протянул стопку.
- Наливай!
- От, сорвавец! И не стыдится, – засмеялся Лоренц.
- Так нальём или нет? – повторил Матиас.
- Ну, плесни, – снизошёл Лоренц.
Безобидная дробь ироний щедро сыпалась на Йоханнеса, а он молчаливо её заедал – поглощал всё, что подкладывала Катарина. Наконец, вздохнул и отодвинул тарелку.
- Ой, хорошо-то как. По телу аж лЕнко пополз…
- На вот ещё арбуза, – подвинула Катарина тарелку.
- Ленко, ленко, выплюнь семечки – тогда съем.
Разноголосый смех прокатился по комнате. После обеда Матиас на правах старшего сообщил, что осенью зашлют к Хильдам сватов, а после нового года отпразднуют свадьбу.
- Выбелим избушку, прикупим постельное бельё, но тебе, Йоханнес, помогать придётся, топливом запасаться.
- Лады. Сделаю, что скажете-прикажете.
Знойное лето шоколадило тела. Мужчины становились поджарыми, женщины – румяными и, как девочки, стройными. Страда мобилизовала физические силы. Лето вытянуло Йоханнеса – из юноши он на глазах превращался в мужчину. На его фоне Штефан Клотц, коренастый красавец, похожий на отца, смотрелся подростком.
Он приезжал на лето в колонию, жил в своём доме, но на обеды и завтраки приходил к Луизе. Иногда приносил ей рыбу и раков, помогал полоть и поливать огород. Гимназия и занятия живописью оставили на нём свой отпечаток: в его внешности появилось нечто, чего не было во внешности местных.
С восходом солнца уходил он на высокий берег Карамана, и, забывая про еду, рисовал деревню, журавлиный клин и волнистые облака, стадо и вечернюю зорьку. Луизе становилось иногда не по себе от его цепкого глаза, что смотрел, казалось, сквозь предметы.
- Штефан, тебя не пугает, что видишь и замечаешь то, мимо чего равнодушно проходит большинство? – спросила как-то она.
- Люди видят мир таким же, как и я, только рисовать его хотят не все, для этого нужно большое терпение.
- Родной ты мой, – пригладила она его махры, – дай Бог, чтобы счастливым был. Девушка-то есть?
- Нет, бабушка Луиза, но мне моя соседка нравится.
- Соседка? Твоего возраста?
- На пять лет старше. Она такая красивая!
- Мама знает?
- Знает.
- И что говорит?
- Улыбается. Она её тоже любит.
- И кто она?
- Дочь нашего учителя.
- А ты ей нравишься?
- Думаю, да.
«Одна мотыга поля не вспашет – лошадка нужна, – думала Луиза, – помоги, Господи, встретить ему хорошую лошадку»
***
У Матиаса Цвингера оягнилась овца. Ягнёнок был таким слабым, что Матиас занёс его в дом, и Луиза отпаивала и выхаживала его, как ребёнка. Он начинал подниматься, шерсть – лосниться, но слабость всё ещё держалась. Матиас отправился к Штаубу – пожаловаться на феномен «слабака», какого ещё отродясь не видел.
Палочка в дверной петле значила, что дома никого нет. Матиас направился в сарай, но хозяев не было и там. Он оглядел скотину. Вышел. Подождал. «Куда это они запропастились?» – шагнул он с подворья.
Колонисты отходили от нашествий – начинали шутить и разыгрывать друг друга, ив мозгу Матиаса засвербела шальная мысль. Он развернулся, вошёл в сарай, выловил в загоне справного ягнёнка и зашагал с ним к своему подворью. В своём сарае опустил его в ясли, вошёл в дом, взял своего ягнёнка. «Ты куда?» – крикнула Луиза. «Я сейчас», – отозвался он и вышел. Зашёл в сарай Штаубов и опустил ягнёнка в их загон.
- Не обижайте… – напутствовал он, словно овцы понимали, и вышел, воткнув палочку в петлю.
Живность жалобно мычала. «Странно, где это они пропадают?» – постоял, подождал и, заинтригованный, отправился домой.
Шесть прожитых с Луизой лет сцементировали их союз. Любая его шалость находила в ней поддержку. Мысль о близости разжигала в нём страсть, открывая второе и третье дыхание. Несмотря на свои 55, он казался вечным любовником. В том, конечно, была и её заслуга.
- Неужели этому когда-нибудь придёт конец? – улыбалась она рядом с ним, обессиленным.
- Придёт. Когда умрём.
- А если у меня молока не будет?
- Как это?..
- У старых не бывает молока.
- Пей жидкости побольше. Я чаще буду опорожнять бочонки, и никуда молоко не денется. И в 70 будет, и в 80.
- Пора, Луиза, на покой, – говорил он в гостях, и она начинала млеть – знала, что будет, когда придут домой.
Вот и сейчас… Насытясь, он спросил:
- Куда это Штаубы подевались? Два раза к ним ходил, а их всё нет и нет.
- А чего ходил?
- Да так – проведать. Схожу, однако, ещё раз. Гляну… Вдруг что случилось?
Оделся и вышел. Штаубы ужинали.
- Здорово, Матиас, садись, угощайся. У нас Rahmaultaschen (пироги со сметаной) и чай с вишнёвым листом.
- Вы где это пропадали?
- В Саратове, на базаре.
- Живность-то кричит – голодная, небось.
- Щас управляться пойдём.
Матиас взял пирог.
- Я в сарай заглянул... Проголодалась скотинка. Давай фонарь зажгу. Там у тебя ягнёнок – такой доходяга. Отчего бы? Как думаешь?
- Не знаю. Ягнёнок как ягнёнок – нормальный.
Штауб натянул конюшенные брюки, старую рубашку, и они вышли. На столб в середине огромного сарая повесили фонарь. Выдержав паузу, Матиас подошёл к овечьему загону и пригляделся к своему ягнёнку. Его опекала взрослая овца. «Молодец», – мысленно похвалил он её и крикнул хозяину, что нёс зонтом сено на вилах:
- Вишь какой слабый да маленький. Его, однако, в дом надо, там ему теплее будет.
Штауб положил сено в ясли, распотрошил его руками, подошёл к Матиасу, взглянул на ягнёнка и – оторопел.
- Ни-чо не понимаю, – растягивал он от удивления слова, – утром был нормальный, а щас доходяга. Не мог же он за день так дойти.
- А вот – дошёл. С тоски, видать.
- Болтаешь что попало.
- Это я-то болтаю!.. Животинка корячится, а я «болтаю»?..
- Чего уставились? – недовольно спросила Линда, взяла вёдра и вышла к колодцу. Вернулась, поставила воду коровам. Они с жадностью начали её высасывать.
- Смотри, Линда, что сталось с ягнёночком – совсем доходяга.
- Как это – «доходяга»? Не мешай, Матиас, мы и без того замешкались.
Матиас перелез через загон и поймал ягнёнка.
- В дом отнесу. Не забывай, Линда, поить его парным молоком.
- Ты чего раскомандовался? Иди уж – как-нибудь без тебя решим.
- Приходите на нашего взглянуть – богатырь!
Утром, когда к Матиасу явился Штауб, лошади мирно пожёвывали овёс, поросёнок похрюкивал у корыта, овцы грызли полынь, коровы хрумтели сеном. Гость оценил скотный двор и подошёл к овцам.
- Ну, показывай ягнёнка.
- Гляди, позавчера родился, а какой богатырь! – засмеялся Матиас.
- Да-а, крепкий...
- Как думаешь, почему твой доходяга, а у меня богатырь?
- Всяко бывает… – пожал плечами Штауб.
- Плохо кормил, должно быть...
- Да пошёл ты… Всех одинаково кормил – в семье не без урода.
- Помучайтесь, понянькайтесь, – издевался Матиас, – вырастет, однако.
- Знамо, вырастет. У нас с Линдой да не вырастет?..
«Окрепнет – возьму назад», – веселился в душе Матиас.
В одно из воскресений отправился он к Штаубам посмотреть на своего ягнёнка. Линда гостила у соседки, хозяин поставил на стол вишнёвую наливку и квашеную капусту. Они пропустили не одну уже рюмку, были навеселе и шутили, и Матиас осведомился про ягнёнка.
- Выправился, бегает, брыкается, – усмехнулся довольный Штауб.
- Но мой лучше. Пойдём – глянешь.
И они зашагали к дому Цвингеров.
- Вишь, какой. Твой лучше или мой?
- Твой, конечно.
Матиас сгрёб ягнёнка и подал его Штаубу:
- Дарю, а я возьму твоего.
- Да ты чо, Матиас!..
- Бери, бери. Мне твой больше нравится...
Штауб хотел было опустить ягнёнка, но Матиас перехватил его и решительно вышел из сарая. Гость семенил следом, удивляясь «щедрости» соседа. Со словами: «Пойдём, родной, загостился» поднял своего ягнёнка в загоне Штаубов и зашагал домой.
- Ты куда это ягнёночка понёс? – задержала его шедшая из гостей Линда.
- Домой, куда же ещё.
- Он зачем ягнёнка унёс? – развела она руками.
- Мы поменялись.
- Родной мой, – поглаживал Матиас ягнёнка, – пошутил я, прости. Вот так-то, Линда, наша это животинка. В семье много чего не углядишь – бывает...
***
Как напрягает и перенапрягает гроза, так напрягало и перенапрягало колонистов лето. С наступлением заморозков ритм жизни замораживался. Люди расслаблялись – резали скотину, делали колбасы и в кипящих котлах пекли хворост-Kröppel.
Луиза и Матиас пригласили детей на Metzelsuppe , чтобы обговорить ритуал сватовства – привилегию исключительно мужчин. Сватовство по традиции проходило ночью, чтобы «корзина» – Korb, – означавшая отказ, не получила большой огласки.
- Кого зашлём к Хильдам? Кто у нас напористый да надёжный? – беспокоилась за ужином Луиза.
- Можно моего Петера, – улыбнулась Тони Тильман.
- Не, Петер не годится, – возразила Китти.
- Это почему же?
- У него опыта нет.
Из родственников, кто бы набил на этом деле руку, никого не оказалось, и Луиза предложила пригласить Штауба.
- Штауб, Матиас и мой Михаил... Нормально, – засмеялась Китти.
- Матиаса нельзя – он дедушка. Думаю, лучше всего подойдут Штауб, Петер Тильман и Михаил Пфанненштиль.
На том и порешили. Накануне зимы (стоял уже конец октября) Линда Штауб подстерегла родителей Марии-Катарины Хильд и как бы между прочим проговорилась, что Шнайдеры собираются заслать к ним сватов.
Хильды засуетились и, как было принято, легли пораньше, предварительно заперев дверь, которую прежде никогда не запирали. В 22 часа раздался требовательный стук в окно.
- Кто там? – спросила за дверью мать.
- Михаил Пфанненштиль с друзьями – Петером Тильманом и Штаубом. Поговорить надо.
Хозяева наскоро оделись, зажгли свечи и с морозной свежестью впустили „нежданных гостей“.
- Чем обязаны в столь поздний час? – зевнул отец невесты.
- Вы что так рано ложитесь, засони? – начал Штауб, – ночь-то длинная.
- Ложимся, когда хотим. Тебе какое дело?
- Не кипятись, Хильд, – улыбнулся Михаил Пфанненштиль, – мы по делу.
- Если по мирному, проходите. А нет – так в два счёта выставлю.
- Не всё сразу. Урожай-то у тебя в этом году как – удался? – усаживался Михаил за стол.
- Не обижаюсь. Киргизы, слава Богу, не беспокоили.
- Да, киргизы поприутихли, – поддакнул Петер Тильман.
- Зерновые обмолотил или в снопах ещё? – пытался Штауб придать голосу миролюбивый тон.
- Часть обмолотили, а часть ещё в снопах.
- Рук, видно, не хватает? – прищурился Петер.
- Помощничка, конечно, не мешало бы, да девки у меня.
- А девка-то, слыхать, на выданье… – подмигнул Михаил.
- Ей время гулять ещё.
- Вы вон работящие все да чистюли. И дочь у вас приметная, белолицая да весёлая. Хорошо, коль по себе парня встретит, а коль дорогу перейдёт лентяй да слюнтяй?
Хозяева отмалчивались – выжидали.
- Да, Мария-Катарина – девка видная, – подключился Штауб. – Ей замуж самое время.
- Йоханнес Шнайдер – заметный в колонии парень. Что скажете? – озвучил Петер Тильман цель визита.
Хозяева держали паузу. Наконец, мать Марии-Катарины отозвалась, что о замужестве и свадьбе ещё не думали.
- Слава Богу, невестыподросли, подоспели. Согласных на замужество много, можем и другую засватать, – добавлял Штауб ложку дёгтя.
- Да подожди ты, Штауб! Свадьба не завтра и не послезавтра, а после нового года, – остановил его Михаил Пфаннештиль. – Время ещё два месяца…
- Нет, мы не планировали свадьбу. Все силы отнимала работа на земле, не до приданого было, – кочевряжился хозяин.
- За два месяца не одно, а целых два приданых приготовить можно, – поддержал Тильман Михаила.
- А ежли что прикупить надо либо сшить, так после свадьбы доделаете, – продолжал торг Михаил.
Штауб вытащил из-под полы красивую бутылку шнапса, припасённую женихом специально для сватовства.
- Разговор у нас… вялый какой-то, – играл он бутылью. – Подогреть бы надо… Хозяйка, неси стопки.
Не спеша, будто исподволь, хозяйка вынесла рюмочки. Поставила их, подумала, вздохнула и – пошла за солёной капустой и огурцами. Петер вытащил ливерную колбасу, изготовленную на днях. Мужчины выпили.
- Хороша стерва. Крепкая, – крякнул хозяин, взял щепоть капусты и отправил в рот. – А дочь у нас, и вправду, работящая, красивая, здоровая и весёлая, – похрустывал он, пожёвывая.
- Дак и жених не лыком шит, – накручивал Михаил цену, – умный, рослый, работящий.
Выпили по второй, и подобревший хозяин махнул рукой:
- Ну, так и быть – зовите его.
Петер Тильман выглянул в холодные сенцы и позвал жениха, что прятался за дверью, как того требовал обычай.
- Смотрите – красавец! – подтолкнул он к столу смущённого Йоханнеса.
- Ну что, парень, как тебе наша Мария-Катарина? – спросил самодовольным тоном хозяин.
- Прошу её у вас в жёны.
- Так уж и в жёны?.. А обижать будешь?
- Не буду. Мне без неё не жить.
- А она согласна?
- Давайте у неё и спросим, – Михаил Пфанненштиль отправил в рот кусок колбасы и, смакуя, хитро взглянул на хозяина.
Мать пригласила из соседней комнаты дочь. Она поздоровалась и потупилась.
- Мария-Катарина, ты согласна замуж за Йоханнеса Шнайдера?
Девушка подняла искристо игравшие глаза – казалось, глянуло само небо.
- Если родители согласны, и я согласна.
- Раз Мария-Катарина согласна, так тому и быть, – перестал тянуть резину отец, – подайте, дети, друг другу руки.
Жених одарил невесту поцелуем младенца, дал ей 20 рублей, а она вынесла заранее приготовленную для него рубашку. Хозяева пригласили к столу жениха. Теперь угощение (сковороду с котлетами и бутылку красного вина) подавала уже невеста.
Сваты оценивали котлеты и нахваливали достаток в доме.
- Приходите завтра договариваться с Шнайдерами. Мы предупредим их, что сватовство состоялось, и Korba (отказной корзины) не было, – с такими словами сваты покинули дом.
После воскресной службы Йоханнес и Мари-Катрин были обручены. Новость оглашалась все три ближайших воскресенья.
***
Линда Штауб и Тони Тильман расхаживали по селу с корзинами, и в комической форме приглашали на свадьбу со своими вилками, ложками, ножами и стаканами:
„Messer und Gabeln darft ihr nicht vergessen,
Sonst müßt ihr mit den Fingern essen“
Свадьбу проводили в доме жениха. Подновлённый, вычищенный и выбеленный, он был оснащён всем необходимым: столами, лавками, кроватью, постелью, утварью.
В прохладно-мягкий, как шёлк, день жених и невеста в сопровождении гостей направились к церкви под духовую музыку с шаферицей и шафером. Чёрное платье невесты символизировало загадочность, чистоту и совершенство; белая фата и кружево у ворота и рукавов подчёркивали нетронутость; венец и цветочная гирлянда на груди и юбке означали новое начало. Жених был в чёрной трековой пиджачной тройке с белым на груди бантом, концы которого свисали до колен. Красный бант на груди и шапке, опоясанной шёлковой лентой, отличал наряд шафера Штефана Клотц. В русой косе шаферицы огненно пылал красный бант, голубое платье было в тон её глазам.
Королевой к алтарю первой шагнула невеста, затем подошёл и рядом встал жених, далее по обе стороны выстроились шафер с шаферицей. После краткой напутственной речи патера, обмена кольцами и благословения процессия двинулась к накрытым в доме столам, – теперь впереди королём шёл жених, невеста следовала за ним.
Яркой звездой промелькнула в церкви Антуанетта – кивнула Лоренцу и исчезла. Едва процессия отдалилась, изыскала возможность подойти к Луизе и поздравить её.
После смерти любящего Андре жизнь её пошла кувырком. Длинными вечерами грустила о прошлой родине и тех, с кем прошла дорогой эмиграции.
Годы научили Лоренца ценить людей и жизнь – в душе его щемило... Он повторится в детях и, Бог даст, во внуках, а Антуанетта с чуткой и отзывчивой душой, способной глубоко и искренне любить, уйдёт, будто её и не было. От бессилия, что он не мог повлиять на судьбу любимой, его сердце пОлнилось тоской.
В глазах Антуанетты всё чаще читалась грусть и неудовлетворённость бабьей долей. Ей выпало быть преданной тому, кто рядом, но к разряду тех, в ком видят смысл жизни, Корнелиус не относился. Про таких, как он, обычно говорили: «Хаму, что он хам, ты не докажешь – дураку, что он дурак, не скажешь».
Лоренц накинул городской кафтан и вышел на крыльцо. Снег осветлял деревню, что погружалась в сон, – жёлтые огни в оконных стёклах были меткой, где ещё не спали. Дом Антуанетты не просматривался, но тоскливая уверенность, что её думы о нём, была настолько сильна, что он поднял руки и в сердцах попросил: «Господи, пожалей её, смилуйся!»
Его обняли со спины, и меж его лопаток легла голова Катарины:
- Стареем мы, Лоренц, через год дедами станем.
- Нам всего по 35, вся жизнь ещё впереди.
- Вспоминаю места, где мы родились и выросли. Отсюда они кажутся такими прекрасными! На сердце радость и грусть.
- Да, – он развернулся, обнял её, и они вошли в дом.
Посреди стола красовалась кукла, в блюдо рядом бросали по серебряной монете на бельё будущему ребёнку.
«Старики» заняли комнату поменьше, молодёжь разместилась в большой. Невесту усадили меж шаферами, что её охраняли. В разгар празднества они потеряли бдительность, и мальчишка под столом стащил с невесты башмак, но обнаружилось это, когда обувку продавали уже с молотка. Чтобы её вернуть, шаферам пришлось раскошелиться. Невесте это было на руку: она получала не только башмак, но и деньги.
После обильного угощения гости отодвинули к стенам сиденья, у окна расселись скрипачи, виолончелист и комик, музицировавший на разделочной доске (Hackbrett), на которую бросали деньги за игру.
Танцевальное веселье открыли жених с невестой. Их тур повторился традиционно трижды – по пять минут каждый раз. За ними танцевали шафер с шаферицей, их сменила молодёжь, далее шли женатые гости по старшинству. Нарушать субординацию было не принято.
Мужчины пили шнапс, дамы – вино. Щедрым жестом наливали за компанию ещё и музыкантам. В полночь под благословение родителей и бабушки с дедушкой к свадебному ложу увели молодых.
«Старикам» к тому времени надоели чинные разговоры в малой комнате, и они начали вытеснять из большой комнаты молодёжь, которая не прочь была уединиться, а потому с лёгкостью уступала место «старикам», танцевальный шабаш которых продолжился до рассвета. Утром явились свежие гости, но уже со своей выпивкой – закуска, однако, полагалась хозяйской.
На второй день шафер и шаферица привели невесту в дом жениха – теперь уже навсегда.
Днём для обозрения – zur Beschau – шаферы в рожнатых санях на паре быков катали вымазанных сажей фальшивых молодых в соломенных венках. Музыканты наяривали стоя, «молодые» и гости громко распевали с бутылками в руках. Шум, гвалт, крики и смех оглашали всю колонию.
В третий день на арену выходили повара, стряпчие, дворники, кочегары, подметалы и прочие помощники. «Заспанным, немытым и нечёсаным» гостям предлагали «услуги» с кухонными тряпками и мисками с водой. Чтобы избежать «услуг», гости спешили опустить в миску серебряную монету. Того, кто мешкал, мыли кухонной тряпкой под злорадное ликование и смех.
Лоренц смог расслабиться только на третий день. С лёгкой и стройной Кити отстукал он три тура гопса-польки – танцевать с одной и той же дамой больше не полагалось. Разгорячённые гости хлопали им от восторга.
Гордая детьми и внуками Луиза ощущала полноту жизни. Несмотря на потери первых лет, она была счастлива и не сомневалась, что «Каспар радуется – оттуда».
***
В конце апреля 1781 года, вскоре после женитьбы Йоханнеса, вышел указ, вступивший в противоречие с вызывным манифестом и ознаменовавший беспредел на государственном уровне: была упразднена Саратовская контора опекунства иностранцев. Наступившее после этого лихолетье представляло собой планомерное уничтожение народа, который по замыслу царского двора должен был заселить, укрепить и облагородить юго-восток России. На деле же… колонисты пребывали в неизбывном горе .
Указ уравнивал их с «подлыми рабами-холопами», что подвергались жестокому унижению и произволу. Бесправное существование воцарилось, казалось, навсегда. 15 лет такого произвола перечёркивал смысл и цену человеческой жизни. Те, кто выжил, сходились по прошествии лет во мнении, что эти годы принесли несчастий больше, чем утомительный путь в Россию и разрушительные по своей жестокости разовые нашествия киргиз-кайсаков.
Вкупе с бесправными крестьянами немцы были отданы во власть чиновничества, что не несло никакой ответственности за свой произвол. Корысть и продажность «чернильного племени» исключала справедливость: повинность со двора взымалась зачастую, вместо одного раза, по нескольку раз в году. Бумагокоптители были усердны – горели желанием отличиться, прославиться и заявить о себе.
Об указе какое-то время ничего не знали. Колонисты заволновались, лишь когда по домам начали разъезжать чиновники с требованием платить подать. Ничего не понимая, люди недоумевали, и бывший форштеггер Петер Пфанненштиль ознакомил колонистов с указом, по которому, наряду с Конторой, упразднялась и должность форштеггера. Все пребывали в шоке: раньше их продавали киргизы – теперь их продала царская корона!..
В один из ярких весенних дней беременная Мари-Катрин сидела за рукоделием. Во дворе остановилась коляска, и городского вида человек в картузе, сапогах и при папке направился к дому. Мари-Катрин не понимала требовательного тона. Чиновник распалялся – она краснела. Когда он подошёл вплотную и, разглядывая, коснулся её живота, она с отвращением оттолкнула его: «Weg, Dreсksau!» , распахнула дверь и поспешила к дому Шнайдеров – Лоренца и Катарины.
Лоренц выслушал невестку, дрожа от негодования. В дом сына он вошёл разгневанный. Первое, что бросилось ему в глаза, – нахальное лицо развалившегося на лавке незнакомца. Сдерживаясь, он поздоровался и поинтересовался, что «сударю» угодно. «Сударь» отвечал тоном уверенного в себе человека:
- Я сборщик налогов: подушного – 5 рублей, казённого – 6 рублей и трёх рублей на каждого работника от 16 до 60 лет.
- Подушного нало-ога?.. Молодых? Его месяц назад заплатили дедушка с бабушкой!
- По моему списку никто ничего не платил.
- Это ошибка. Матиас Цвингер и Цвингер Луиза продали корову и бычка и уплатили налог за внука, Йоханнеса Шнайдера.
- У нас не бывает ошибок.
Не понимая причину пренебрежительного отношения, Мари-Катрин интуитивно чувствовала недоброе. От обиды и беспомощности она закрыла руками лицо и завизжала жалобно, словно младенец.
- Это молодая семья, она плохо знает русский язык, имейте снисхождение. Налог за них заплатили – оставьте нас.
- А я говорю – не заплатили.
- По тому же вопросу и в той же комнате я разговаривал месяц назад с одним из ваших людей – точно так же, как говорю сейчас с вами. Налог, повторяю, за них заплатили Луиза и Матиас Цвингер. А сейчас – уходите.
- Я не уйду, пока не получу денег.
- Моя фамилия Лоренц Шнайдер. Это мои дети. Прошу вас – уходите.
- Заплати налог – уйду.
- А без налога?
- Не уйду.
К лицу Лоренца прибывала краска... Не сказав больше ни слова, он скрутил нахала и, барахтающегося, вытолкал за дверь. Чиновник грозился: «Я это так не оставлю».
Вскоре Лоренца уведомили о жалобе – пришлось ему отправляться в Саратов. Он заехал к Марии-Терезе и Штефану, жившим по-прежнему при гимназии, распаковал гостинцы и телеграфным текстом изложил причину приезда.
- Дядя Лоренц, давайте зайдём к директору гимназии, – предложил Штефан, – он тут всех знает, подскажет, что делать.
- С ними бесполезно связываться, –почесал за ухомдиректор,пообещав поговорить с директором экономий, – они и на каторгу могут упаять.
Благодаря вмешательству директора гимназии инцидент был улажен, – нашлись и деньги, которые месяцем раньше внесли за внука Луиза и Матиас.
На обратной дороге Лоренц размышлял, что от переселения выиграли пока только два человека: Мария-Тереза и Штефан – перебрались в город, обрели статус мещан, овладели русским, в то время как в колонии все в одночасье превратились в бесправных и «подлых холопов-крестьян». «Дети бесправны да ещё и беспомощны: русского не знают, – думал он, понукая лошадь. – Надо хотя бы своих детей обучить русскому языку».
Из родственников Лоренца выплачивать налог было под силу только Китти и Михаилу: пай от дохода с мельницы братья Пфанненштиль делили поровну.
Позже, когда подворное землепользование заменили на подушное, у «подлых холопов-крестьян» оказалось земли гораздо больше, нежели у колонистов, так что выплачивать казённый долг было им не с чего и нечем. Засухи и неурожаи не позволяли кормить разросшиеся семьи: колонисты вымирали, нищали и грубели. Если в годы переселения они были нацелены на интеграцию и изучение русского языка, теперь коснели, как и крестьяне, в невежестве и нищете.
Не без страха ждали 1794 года – года окончательного срока выплаты казённого долга. Колонисты снова не пахали и не сеяли: закупать семена и лошадей, вместо павших, было не на что. Уплата долга становилась такой обременительной, что многие ходили по дворам и Христа ради просили подать для монарха («eine Kronschulden-Almose aufheben“).
Доведённые до отчаяния, немцы отправили к императрице делегацию «ходоков». Делегация доложила «о полном изнеможении» колонистов и «несостоянии их к уплате», так как «по причине незнания языка и земских обстоятельств» «непроизводительно израсходовали полученные при водворении деньги». Ранее их истребляли пугачёвцы и киргизы – теперь же, лишённые привилегий, они вымирали от малоземелья и самоуправства чиновничества. Ходоки просили вернуть самоуправление, наделить их землёй наравне с русским крестьянством, дать лес на ремонт церквей и школ.
Сенат рассмотрел жалобу, признал факты, но мер по их устранению не принял – крестовый беспредел на нищету и вымирание продолжался.
Горе и беды становились привычными. Колонисты завидовали тем, кто успел умереть и кому удалось выехать из страны.
***
Чтобы выжить, Антуанетта сдалась на уговоры Корнелиуса, и корову пустили под нож. Из живности в её хозяйстве оставалась теперь одна только лошадь.
Но убийственным была не бедность, а то, что день начинался с упрёков Корнелиуса: не нажил с нею богатства, не родила ему ребёнка. Упрёки сопровождались побоями, и душа Антуанетты обрастала комом неприязни. И однажды она не сдержалась – отправилась поплакаться к Луизе.
- Антуанетта! Какими судьбами? – обняла её Луиза. – Проходи, у нас пироги с тыквой. Времена нынче, как и в первые годы, трудные, но от голода, слава Богу, не пухнем.
- Потому и не пухнем, – поддержал её Матиас, – вкалываем, как проклятые, а народ вымирает…
- Да, в трудолюбии вам не откажешь.
- Как живёшь, Антуанетта? – вытерла Луиза руки о фартук.
- Да потихоньку. Посоветоваться я, тётя. По старой памяти.
Луиза с грустью всматривалась в прекрасное когда-то лицо. Поблекшее, оно всё ещё хранило следы былой красоты. Как оживает увядающая роза, если расправить её лепестки, так с мороза оживала и хорошела Антуанетта.
- Да ты разденься, – пригласил Матиас, – мы хоть полюбуемся на тебя.
В ответ она лучисто и благодарно улыбнулась:
- Да чего уж?.. Одежду донашиваю, пустой бабий век коротаю.
- Жизнь, как луна: то полная, то на ущербе, – заметила Луиза.
- У вас она больше полная.
- Ну да, – согласился Матиас, – если бы не этот указ, что делает нас нищими, жаловаться было бы не на что: мы, словно молодые, по-прежнему любим друг друга.
- Это главное, – осветила их снова улыбка Антуанетты.
- Раздевайся, дорогая, чаю попьём.
Она размотала белую шаль, пригладила волосы, расстегнула пуговицы короткого пальто.
- Ну, рассказывай, – Луиза подставила глиняную чашку под кран самовара и подождала, пока она наполнилась.
- Плохо у нас с Корнелиусом. Пилит и пилит. Бить меня начал.
- Бить?.. За что?
- Ребёнка не родила, живём бедно.
- А какая в том твоя вина? – удивился Матиас.
- Всё грожусь патеру пожаловаться, что он руки распускает. Как думаете – жаловаться или нет? Больше спросить мне не у кого.
Луиза голубоглазо опечалилась и глубоко вздохнула:
- Антуанетта, дорогая, если бы это помогло!
- Вы сколько лет вместе? – спросил Матиас.
- Тринадцать.
- Неужели 13 уже? Солидный срок, пора бы и поумнеть.
- Горбатого могила исправит, – безнадёжно взмахнула ладонью Луиза. – У нас тоже беда за бедой. У Мари-Катрин с Йоханнесом груднички всё помирают. Двоих ангелочков похоронили уже… Жизнь, вишь, какая… Беременная, а еды нужной нет. Женщины выполняют ту же тяжёлую работу, что и мужчины. Едва от киргизов оклемались, с крестьянами сравняли. Пока запас был, мы платили налоги за внука и за себя. Теперь не с чего. Лоренц тоже концы с концами сводит… Когда в школе работал, всё какая-никакая копейка прибавлялась, но сейчас люди не об учёбе думают, а как бы прокормиться.
- Значит, и Лоренцу худо? – выдохнула Антуанетта, будто это и было целью и смыслом её прихода.
- Худо, родная. Было б хорошо, он давно бы дедом был.
- Придумали – бить шелепами по голому телу!.. Было б за что, а то за долги! – возмутился Матиас. – А после порки потомещё семь дней на общественных работах горбатиться... Кто ж такое выдюжит?
- А что – и Лоренца били?
- Лоренца, слава Богу, не били, – вздохнул Матиас, – но живность почти всю за долги увели. А убивает его, что с намиобходятся, как со скотом. Жалко мне его, сердце у него тонкое, чувствительное. Страдает мужик...
- Там не сладко жилось, и здесь не легче, – кивнула Луиза.
- Значит, пАтеру о побоях Корнелиуса пока не говорить? – вернула их Антуанетта в русло визита.
- Не знаю… Может, и рассказать?
- Подумаю, – поднялась она. Поблагодарила хозяев, простилась и вышла, не сняв свинцовую тяжесть с души.
- Где была? – грозой встретил её Корнелиус.
- Гуляла.
- Гуляла? А муж голодный? – и медвежьей лапойокрасилей щеку.
Она упала к его ногам. Пришла в себя, подняла голову и сухо пообещала:
- Я пАтеру скажу.
- Попробуй, Sau , только скажи! – выругался он.
На ночь забралась она на печь. Корнелиус требовал исполнения супружеских обязанностей – она не подчинилась.
- Противен ты мне, жить с тобой больше не буду. Меня никто никогда не бил: ни мать, ни брат, ни Андре, ни даже первый муж.
- Какой ещё такой «первый муж»?
Антуанетта бросила наживку – рассказала о «муже», что остался «там». Наживку Корнелиус проглотил – инициатива жалобы переходила теперь к нему. По католическим законам поступок Антуанетты, скрывшей венчаниепри живом муже,считался греховным; он требовал наказания.
В случае развода она оставалась одна.
***
Патер вскоре развёл их.
Корнелиус хотел увести лошадь – Антуанетта не дала: «Её жеребёнком покупалАндре – не ты!» Зимой кормила её едва не с руки, чистила, как маленького ребёнка, разговаривала с нею, и, когда весной вывела в загон, все глазели: какая холёная скотинка! Выживала Антуанетта на картошке и овсяных отварах, но отдыхала от оскорблений, набиралась душевных сил и мозговала, как избавиться от налога, – удавки такой же, как и Корнелиус. Ценной вещью оставалось у неё платье – подарок брата. «А если его продать? Может, посчастливится за 6 рублей...»
У выхода из церкви она подождала Луизу и Матиаса.
- Тётя, вы на базар не собираетесь?
- Милая, нам не с чем ехать, – развела руками Луиза.
- А Лоренц?
- Не знаю. Вон они подходят – спроси.
В окружении детей приближались Катарина и Лоренц. Он бегло оглядел её, в простом платье, жакете, чепце и фартуке, и увидел ту, что прикрывалась распущенным волосом.
- Здравствуйте, – согнулась она в полупоклоне.
- Здравствуй, Антуанетта, – отозвалась Катарина. – А что? Ты опять одна?
- Одна, Катарина. И повыть не с кем...
- А что так?
- Боязно одной – компанию ищу.
- Компанию повыть? – подхватил игру Лоренц. – С довольствием.
- Да ладно вам! – прервала Луиза. – Лучше одной выть, чем с кем попало. Бог счастье поровну не делит, и в оглобли его не впряжёшь...
- В Саратов не поедете? – спросила Антуанетта негромко.
- Не поедем, – сказала, как отрезала Катарина.
Йоханнес обнял Мари-Катрин:
- Мы бы поехали, да лошадки у нас нет.
- А со мной поедете?
- А троих лошадка выдюжит?
- Выдюжит.
- На город посмотрим… А, Мари-Катрин?
- Хорошо бы, – кивнула она.
- Пап, время пахать ещё не подошло. Ружьё дашь?
- Возьмите, конечно. Стрелять ты умеешь.
- Овёс на дорогу есть? – спросила Луиза.
- Овёс у меня не только на дорогу.
И они выехали в ночь, чтобы меньше глаз видело.
Антуанетта прикрепила к верхнему кольцу дуги зажжённый фонарь, бросила в телегу «звонницу», подставку с куском чугуна, чтобы в случае необходимости отпугнуть волков. Лошадка бежала рысью, седоки вели негромкий разговор. Красивая тётя выговаривалась.
- Просыпалась и отправлялась к ней, любимице своей. Чистила её, кормила с ладони. Себе отваривала воду из овса, а разбухшее зерно относила ей, так что перезимовала она сытнее меня.
Йоханнес восхищался лошадкой, расточал похвалы в адрес хозяйки, Мари-Катрин грелась под боком мужа. Она начинала понимать, отчего бабушка Луиза жалела эту красивую тётю, которая, словно кукушонок, попала, по словам бабушки, не в гнездо даже, а в открытое поле. Оперилась и живёт без страха перед одиночеством и трудностями.
Мари-Катрин слушала и – всё более влюблялась в неё.
- Тёть Анет, а почему у вас детей нет?
- Грешна, наверное... не дал Бог родить. Тебе вот даёт, да дети помирают. Но неудачи впустую не проходят – закаляют…
Морозная свежесть проползала под одежду. Беспокойно заржала лошадка. Антуанетта и Йоханнес превратились в слух – несколько минут ехали молча. Заря, осветляя темень, вытесняла свет фонаря.
- Постучи, Мари-Катрин, о железку, – велела Антуанетта, – отгони нечистую силу.
Чугунное эхо озвучило тишину. Антуанетта сошла с телеги, погасила фонарь, погладила морду, приложилась к ней щекой:
- Устала, родная?
И, взбираясь на телегу, застыла.
- Посмотри, Йоханнес, что это там впереди?
- По-моему, всадник.
- Приготовь ружьё.
Копыта ритмично зацокали. Ехали в тишине.
- Может, ему помощь нужна? – предположила Мари-Катрин. – Мы стуком о себе заявили, вот он и поджидает.
- Стой! Кто такие? – крикнул всадник, когда оставалось шагов сорок-пятьдесят.
Йоханнес и Мари-Катрин не понимали – Антуанетта молчала.
- Кто такие? – повторил всадник.
- Из колонии, – отозвалась на русском языке Антуанетта, натянула вожжи, чтобы остановиться, но в это время из-за дерева выскочило ещё двое – высокий и коренастый.
Всадник, как по команде, пнул ногами впалые бока лошади, крикнул: «А ну, слезай!» и с обрезом ринулся на телегу. Высокий и коренастый спешили сбоку.
- Стреляй! – крикнула по-немецки Антуанетта, направляя лошадь в объезд.
Грянул выстрел. Всадник закричал, но продолжал скакать. Видя, как извивается от боли их товарищ, изумлённые единомышленники притормозили.
- Убью, суки! – крикнул высокий, бросаясь к телеге.
Йоханнес выстрелил во второй раз – высокий упал. Раненый продолжал скакать, но его лошадь уступала лошади Антуанетты. Телега громыхала по бездорожью, коренастый бежал за нею и, когда всадник свалился, он, крича и ругаясь, вскочил на лошадь, как циркач.
Антуанетта размахивала бичом и улюлюкала, Йоханнес целился и кричал, будто разбойник понимал:
- Ich schiesse! Ich schiesse !
Сообразив, что преследовать бесполезно, разбойник повернул назад, спЕшился и поспешил к пострадавшим собратьям.
- Тёть Анет, он не будет больше догонять. Мари-Катрин, милая, испугалась?
Йоханнес поцеловал её и отнял вожжи у Антуанетты.
- Это беглые крестьяне или воровские, бежавшие с каторги казаки. Волга – божья дорога, вольная. Развелось всяких… Надо русский учить: мы, Катрин, не поняли даже, о чём разбойник кричал.
- Да, – тихо согласилась она, – я вся дрожу.
- Пока земля отогреется и наступит время пахоты, надо с отцом каждый день читать книги. Азбуку мы знаем.
- Да, чтение помогает учить язык, – поддержала Антуанетта.
Ехали быстрее обычного и тревожно поглядывали по сторонам. Серый, без паутин, чистый, как после генеральной уборки, рассвет клонил ко сну. Большие голубые глаза на порозовевшем лице Мари-Катрин устало слипались. Возбуждение Йоханнеса сменилось безразличием – свежей и бодрой оставалась одна Антуанетта.
- Вздремните, теперь можно, – разрешила она, когда обозначился контур города. – По городу ехать ещё долго. Когда прибудем, разбужу.
Прижавшись друг к другу, молодожёны вскоре задремали.
Пробуждался день. Антуанетта с любопытством разглядывала сонную, деревянную окраину. Двухэтажные дома обтянуты тёсом; кирпичный фундамент – редкость. Ближе к центру строения попадались всё больше каменные, с пышной и роскошной отделкой. А вот и Троицкий собор… Лёгкий, стройный, устремлённый ввысь, он впечатлял резными балясинами, легкими арками, кокошниками, окнами-"слухами". «Грамотный был и, как Бог, знающий», – уважительно подумала она о его создателе. Вспомнила венчание Луизы, Лоренца, своё с Андре и легенду Лоренца о Саратове. Прискакали татары на гору «тау», увидели жёлтую («сары») степь и назвали местность Сарытау, что трансформировалось в Саратов. Большие часы на колокольне обслуживал "часоводец" – умелец по управлению всем этим сложным механизмом. Названия улиц указывали на занятия: Кузнечная, Тулупная, Мясницкая, Шелковичная, Кирпичная.
Несмотря на ранний час, Мария-Тереза и Штефан возились на конюшне. Женщины занялись самоваром, Йоханнес остался помогать Штефану.
- Сегодня никого не будет, – поглаживал он коня. – Прокачу вас с шиком по городу в коляске, рисунки свои покажу.
- Нельзя нам задерживаться.
- Хорошо, что мы из колонии выбрались, – рассуждал, крутя колодезную ручку, Штефан. – Оклад получаем, с казённым долгом рассчитываемся, а то мыкались бы, как и вы.
- Не только с казённым – подушным тоже.
- Ну да, ещё и с подушным, а вам копейку взять неоткуда – с хозяйства живёте.
Молодые разъезжали по городу, а Мария-Тереза и Антуанетта стояли с платьем на базаре возле традиционной в тех местах рыбы и соли. Народ любовался платьем, интересовался ценой, но она кусалась.
Антуанетта собралась уже было уезжать, как подошли поп с молодой попадьёй. Мария-Тереза скромно заметила, что платье «исключительно качественное, заграничное, и стоит недорого – всего 10 рублей». Антуанетта вскинулась, но – вовремя смолчала. Попадья предложила поехать примерить. Мария-Тереза объясняла, что при желании из него можно сшить ещё два...
Жили поп с попадьёй в роскошном доме; они приказали поставить самовар и ушли примерять. Попадья вертелась у зеркала, пока поп не велел вынести 10 рублей, и Антуанетта пожалела, что расстаётся с платьем.
- Ты стала такой практичной, убедительной! – улыбнулась Антуанетта Марии-Терезе.
- Да, город сделал меня уверенней.
- Почему?
- Может, оттого что живу в стороне от родных, а, может, что повзрослела.
- Замуж не собираешься?
- Что ты – нет, конечно.
- Одной не скучно?
- Я же не одна!
- Ну да. А я, как перст, одна – тошно бывает. Но с таким, как Корнелиус, ещё тошнее: не уговоришь и не угодишь.
- Желчному хмырю угодить трудно.
- Это точно.
Йоханнеса и Мари-Катрин застали они за разглядыванием рисунков Штефана. Спешно пообедали, попрощались и отправились в обратную дорогу. Причины для радости были, но говорили мало. Напряжённо вслушивались в звуки... Йоганнес не выпускал ружья. А вот и разбойное место. Тихо. Трупов нет.
- Слава Богу, мы никого не убили, – понужнула Антуанетта лошадку.
Но расслабились они только километров через десять. Домой вернулись за полночь с тушкой зайца и лисы.
В очередной раз Антуанетта выложила чиновнику налоговый долг за два года. «Странные люди эти немцы, – удивлялся он, отъезжая в коляске от её дома, – не было гроша, да вдруг алтын».
(продолжение следует)