Яков Иккес
Роман
(главы из романа)
Игра в папку-мамку
редакция:
Антонины Шнайдер-Стремяковой
1935 год. В Кутейниковке, районном центре Калмыцкого района Ростовской области, куда мы переехали в 1935 году, прижиться не удалось. Весь заработок родителей уходил на питание. Ночами выстаивали в очередях за хлебом, крупой, маслом, керосином и другими товарами повседневного спроса. Держали свиней, корову, птицу, но возникли проблемы с кормами. Да и содержать их негде было.
Однокомнатные квартиры находились в общих, похожих на кошары, бараках, без простейших надворных пристроек. Общий, с несколькими ячейками туалет на более чем сотню жителей барака, был во дворе. Воду таскали с пруда. Летом коромыслом и ведрами, зимой на санках. Там же стирали и полоскали белье. Для отопления каждая квартира имела свою печь с чугунной плитой. Топили тем, что было: курай, солома, кизяк. Нас выручали стружки и щепки, которые мы с Петькой таскали со строительства, где работали наши родители. Жители бараков были такие же бродяги, как и мы, только разных национальностей: русские, татары, украинцы, калмыки и несколько беглых после раскулачивания семей немцев. Вокруг бараков царила полная антисанитария. Вонь нечистот, днем - рой мух, ночью - тучи комаров и миллиарды клопов не давали людям житья. Зимой все это сковывалось морозом и превращалось в сугробы до самых крыш. В сортирах и прокопанных до сортира проходах творилось по утрам столпотворение.
В длинных, как туннели, коридорах общежития было темно и холодно. Из квартир разносился по коридору запах национальностей: у немцев - жареные семечки, у русских - кислая капуста, у украинцев - картошка в мундирах, у калмыков - протухшее мясо, у татар - кислый запах выделанных шкур и общая вонь немытых человеческих тел.
Напротив жила семья Горбуновых. Они часто приходили к нам по мелочам: то кружку им надо, то нож, то топор или просто пощелкать семечки и посплетничать. Но чаще всех посещала нас их темноглазая дочь. Она была шустра и непредсказуема:
- Меня звать Галя! - сказала она летом при первой встрече и, вытерев рукавом курносый нос, спросила: А тебя как?
- Яша, - ответил я неохотно, стругая палочку для чижика, - а тебе зачем?
- Ой, какой ты конопатый! Конопатый, конопатый! - запрыгала она передо мной, смешно ударяя себя обеими руками по ляжкам.
Увидев, как я начал краснеть и принимать позу атакующего, она взмахнула косичками, показала розовый язык и помчалась по переулку, поднимая пыль босыми ногами. Моя попытка догнать и поколотить её не удалась. Порхая передо мной, как стрекоза, она забежала в комнату и захлопнула дверь. Я обиделся. Через минуту девочка как ни в чем не бывало улыбалась в окно. Это было наше первое знакомство. Я действительно был конопатый: крупные конопушки разбросаны по всему лицу, как кляксы из коричневых чернил. Посмотрю, бывало, на себя в зеркало и вижу страшного "урода": выгоревший на солнце желтый волос делал меня похожим на сказочного чертика. Только рожек не хватало. А тут еще эта "шмакодявка." «Ну, погоди, поймаю за косички!» - успокаивал я себя. В ней было что-то заманчивое, озорное, веселое. Я вспоминал ее непритворное кокетство, этот розовый язычок между пухлых, бантиком, губ. «Красивая девчонка, - подсказывало что-то изнутри. - Нет, нет, все равно отлуплю! Надо выждать случай и поймать ее одну!»
Но куда там! Она, гордо закинув голову, обходила меня стороной, а если за чем-то забегала к нам, делала вид, будто меня не замечает. Когда наши взгляды встречались, обжигала темными, как ночь, глазами. А когда, кривляясь, передразнивала меня, казалось, что она смеётся над моим бессилием и беспомощностью. Это бесило и волновало. Однажды (это, кажется было зимой), я открыл дверь и увидел в коридоре её. Она копалась в сумочке у своих дверей. Наверно, не находила ключ от замка. Наши взгляды встретились. Я таинственно поманил ее пальчиком и пропустил в дверь своей комнаты.
- Ага, попалась! - закричал я, захлопнув за собою дверь. В тот же момент её сумка с картошкой загуляла по моей спине. Она била в мою грудь маленькими кулачками, стараясь прорваться к двери. Я обхватил ее за талию и прижал к себе. Она яростно сопротивлялась, дрыгая руками и ногами. Зацепившись за неровности пола, мы упали. Борьба продолжалась молча. Мы, как два тигренка, сопя и задыхаясь, катались по полу. Я чувствовал ее горячее дыхание, тепло разгоряченного тела, и почему-то пропадало желание её колотить. Оказавшись внизу, я вдруг разбросал руки и ноги и закричал:«Сдаюсь!»
- Ага-а-аа, сдаешься! - торжествовала она, сидя на мне верхом и прижимая к полу мои руки.
- А ты!.. Ты задавака! Обрадовалась? Да? - хрипел я, делая безвольные попытки подняться. - Ты презираешь меня, дразнишься! Я не нравлюсь тебе, я конопатый, а ты…ты… - задыхался я, не находя слов.
Румяная и решительная, она закрыла глаза и прильнула к моим губам. Очнулся я, когда за ней захлопнулась дверь. Первым делом я смахнул рукавом рубашки с губ противную мокроту ее губ. Схватив кружку с водой, я долго брезгливо полоскал над тазиком рот. В маленькое зеркальце на стене посмотрел на свои горевшие и распухшие губы и громко произнёс: «Дура ненормальная!» Но теперь, при встречах, у меня почему-то сладко ныло в груди. Тайком, краснея, я все больше присматривался к ней. Мне было стыдно, а ей хоть бы что. Она все чаще прибегала ко мне учить уроки или приглашала домой «пожрать» что-нибудь вкусное.
Зима была в полном разгаре. В конце февраля двухнедельный буран полностью похоронил наши бараки под сугробами, так что еле откапывали друг друга. Дружба наша с Галей крепла. Родители этому не придавали значения. Мой дядя Александр дразнил нас «женихом и невестой». Друг Петька все больше злился, что я реже стал к нему заходить. Всё его свободное время уходило на капризы матери по уходу за новым братиком, которого назвали Витей.
Целовались мы с Галей теперь все чаще. Мне с каждым разом становилось это приятнее. Первая брезгливость исчезла. Обхватив меня за шею, она впивалась в мои губы, как пиявка. Я обхватывал ее за талию, чувствовал подвижное тепло тела и от страха не знал, что делать.
- Мамка с папкой тоже целуются! Долго-долго! А потом папка берет ее на руки и несет на кровать, - шептала она мне на ухо. – Ну, Яша, ну попробуй! - просила она умоляюще, заглядывая мне в глаза.
Я непонимающими глазами смотрел то на нее, то на кровать, куда папка зачем-то уносил мамку. Показывая, как это делает ее папка с мамкой, падала мне на руки, и я волок ее на кровать. Там была она уже полной хозяйкой. Мы барахтались на постели до тех пор, пока она не оказывалась верхом на моем животе. Я покорно поднимал руки, разрешая расстегнуть рубашку. Затем она принималась деловито целовать меня, показывая проделки своих родителей. Начинала с макушки, потом глаза, нос, губы, шею, грудь и все ниже до живота. Когда переваливала губами пуп, я вскакивал от неприятного ощущения щекотки, которую терпеть не мог.
- И еще, когда я была маленькой, они часто играли в папку-мамку!
- Как это?
- Я тебе когда-нибудь покажу! Можно и сегодня! - спохватилась она, и полезла под кровать. Потарахтев там пустыми бутылками, вернулась раздосадованной:
- Эх, все выпили!
- А что выпили?.
- Водку или вино, все равно что! Они выпьют бутылку, потом папка кричит: "Мамка, раздевайся, будем играть в папку-мамку»! Знаешь, Яша, раздеваются голыми. Папка давит, давит, давит мамку! А она кричит: Ой, милай, еще хочу, - сказала она, вращая широко карими глазами, – наверно, водку!
- А ты пробовала?
- Не-е-ет! Они мне вино наливают.
За этим занятием и застали нас наши родители через несколько дней. Мой отец с субботы на воскресенье уехал с дядей Филиппом в Нем-Потаповку сватать Александру невесту. Родители Гали уговорили мать посмотреть с ними немое кино. При отце она, конечно, не пошла бы, но тут решила посмотреть, что это такое - кино. Любопытство взяло над религией верх. Едва в коридоре успел смолкнуть шум шагов и скрип морозного снега, Галя примчалась за мной. На столе стояла недопитая бутылка вина и чашка с квашеной капустой. Тут же стояло два граненых стакана и кусок черного черствого хлеба. Сияя, Галя кинулась мне на шею. «Вот! - показала она на бутылку и достала еще одну полную. - И водка есть! Хочешь - налью?»
Я со страхом и любопытством смотрел то на Галю, то на бутылку. В нашей родне никто никогда не пил. Бутылки с вином и водкой я видел только на прилавках магазина. Первое, что пришло в голову:
- Галя, это же грех! А если родители узнают?
- Папочка, на, держи, - сказала она таинственно и подала полстакана темной жидкости. - Папочка, милый, если хочешь меня, пей! Делай, как я! - она выпила содержимое, поднесла к носу кусочек хлеба, понюхала и торжественно положила в рот: « Аа-а-а-а!» - выдохнула она демонстративно.
У меня ныло под лопаткой, руки тряслись так, что темная жидкость в стакане выплескивалась наружу. В голове крутилась мысль - бросить стакан и бежать. Другой голос подсказывал: «А что подумает Галя? Ты же мужчина, сумей постоять за себя и свою подружку!» А Галя в это время блестящими от слез глазами смотрела на меня и тихо шептала:
- Ну, чего тянешь? Пей скорей и пойдем играть в папку-мамку!
Она подталкивала под локоть и подводила стакан к моим губам. Жидкость оказалась сладкой – не такой противной, как мне казалось. Через минуту, позабыв обо всем на свете, мы кружились вокруг стола, подражая старшим. У меня поднималась температура, кружилась голова. «А Галя, милая Галя! Какая она красивая, хорошая! - думал я, прижимая ее горячее тело к себе.
Мы выпили еще. Кажется, попросил я! Затем уже смутно помню. Галя, как всегда, упала мне на руки... Мы добрались до кровати. Она стояла передо мною голая и настоятельно требовала, чтобы я тоже разделся... Всё в доме кружилось и плыло. Свет лампы на столе то удалялся, то приближался... Потолок, окна, стены, печь, все терялось в тумане... А Галя... казалась сказочной феей. Нет, нет, богиней... Она командовала... Я подчинялся... И... провалился в бездну...
Меня мучило, обвивая волосатыми щупальцами, какое-то мокрое чудовище! Я отчаянно сопротивлялся и взывал о помощи!
- Мама, мамочка, ма-а-а-ма! - орал я, просыпаясь и дрожа от страха.
- Сыночек, сыночек! Я здесь!
Я открыл глаза и обрадовался родному голосу и тому, что это был всего лишь сон.
Передо мною все вращалось, как на каруселях. Меня тошнило. Мать подставляла тазик под болтающуюся во все стороны голову. Меня выворачивало наизнанку... Пробирал озноб... Бросало в жар. Трясло, что зуб на зуб не попадал.
- Ой мама, мамочка, родная, умираю! Аа-а-а-а! - орал я над тазиком, изрыгая содержимое желудка.
- Ах Гот! Крозер Гот! - молилась она, рыдая над своим чадом.
- Аа-а-а-аа! О-о-ох! У-у-о-о! - содрогался я всем телом.
С постели я не поднимался двое суток. Все молчали. Мне было стыдно спросить, почему не приходит Галя. "Что же произошло с нами?" - мучился я в догадках.
А произошло то, что родители досмотрели кино и вернулись домой. Не нашли меня дома. Соседи шумели и стучали в дверь, чтобы Галя открыла. Никто не отзывался. В окне горел свет, и через щель занавески они увидели нас на кровати голыми. Первое, что пришло им в голову: «С ними, наверное, что-то случилось!» Отец Гали силой сорвал с крючка дверь. Забежали и ахнули… Мы, голые, лежали в обнимку и что-то несвязно бормотали. «Пьяные! – наконец, дошло до них. - Быстрей и тише, чтоб никто не слышал!» - шепнул отец Гали и, подняв меня на руки, отнес домой.
С Галей мы встречались теперь только в школе. Моя мать почему-то не ходила на работу и следила за каждым моим шагом. Родители Гали запретили ей заходить к нам в комнату.
- Сами творят, а нам нельзя! Так, Яша? - возмущалась она по дороге из школы, глядя на меня полными слёз глазами. - Еще и отлупили... Весь зад распух!
- Галя, мы с тобою что-то неположенное натворили. Мои родители вообще молчат. Мне стыдно. Лучше бы поколотили!
- Эх ты! - отвернулась она от меня.
- Мы уезжаем! - крикнул я ей вдогонку.
- Мы тоже, через неделю! - сказала она и, подбежав, обняла за шею и поцеловала так, что шапка свалилась с головы.
Через неделю, не попрощавшись, они уехали на станцию Куберле. А мы в конце марта уехали в село Потаповка, где нас ждал мой дядя Александр с молодой женой.
Мой друг Ваха Матуев
1954 год. Я работал уже механиком и завгаром МТС.
Ваха Матуев, которому директор доверил новую полуторку, пропал без вести - не без моей рекомендации. Вторую неделю разыскивает его отец и жена. Наконец, не выдержал и директор МТС:
- Куда мог исчезнуть с новым автомобилем твой друг Ваха? - напал он на меня, пригласив в кабинет. - Вторая неделя как исчез! Подлец, просился ведь только на три дня.
- Может, в Акартюбе поехал. Он мне как-то говорил, что там много чеченцев из города Грозного, - вспомнил я.
- Так вот, Яков! Если к утру не прибудет, жми в розыск! Не найдешь, через три дня комендатуру подключу! - горячился директор, вытирая платочком не закрывающийся с рождения глаз. – И тебе не повезет...
В полночь раздался осторожный стук в окно.
- Яшу можно? - услышал я хриплый голос Вахи.
- Где автомобиль? - закричал я, выскочив полураздетым на улицу. - Директор обещает и тебя и меня в порошок стереть! Отец и жена с ума сходят....
- Да подожди, не горячись! - остановил он меня. - Автомобиль в порядке. Ничего не случилось с ним. Вот только мне не повезло....
- Что случилось?
- Беги, оденься, разговор долгий будет.
Через пять минут мы шагали в сторону чеченской семьи Амирова, туда, где Ваха оставил автомобиль.
- Ты почему домой не поехал? И меня зачем разбудил, - наседал я на него.
- Домой боюсь! Отец убьет и жена... Не знаю, что мне делать?
- Ты можешь толком объяснить, что случилось?
- Сейчас все поймешь.
Автомобиль стоял во дворе Амировых, а рядом пыхтел самовар. В окнах приземистой мазанки горел свет керосиновых ламп. В прихожей пахло творогом и кислыми шкурами. Жена Амирова встретила нас у двери, по-мусульмански скрестив перед собою руки. Сам хозяин восседал на двух одеялах и сурово смотрел то на вошедших, то на молоденькую чеченку, сидевшую в углу.
- Ну, что будем делать, Яков? Твой друг Ваха привез вторую жену из Акартюбе. - обратился он ко мне. - Вот посмотри!
Огромные, темные, как ночь, глаза, чеченки сияли, как у пантеры. Проглотив от удивления язык, я начал рассматривать то, на кого хозяин показал рукой. Это была молоденькая, стройная, красивая, лет семнадцати, девчонка. Она была одета в шелковое платье, на ногах кожаные самодельные сапожки, на руках блестели серебряные браслеты, что было по тем временам большой роскошью. Ваха, стоя у двери и виновато озираясь по сторонам, наконец, выдавил:
- Пошли, Яша.
Выйдя на освещенную полной луной улицу, он спросил :
- Ну, понял теперь?
- Понял, что ты подлец! - рассвирепел я. - Всего я ожидал от тебя, только не этого. Нажрался водки и чеченская кровь заиграла, да?
- Дa ты послушай меня....
- Не хочу слушать! И правильно отец сделает, если убьет!
- А какая мне теперь разница, кто убьет - отец или та чеченва в Акартубе. Отец может простить, а те убьют...
- Как это убьют!! - опешил я.
- Ты же наши чеченские законы не знаешь. Запросто зарежут..
- Как это зарежут? Ты, баран, что ли? За что?
- За нее... За эту чеченку.
- Ты что - украл ее?
- Пошли отсюда подальше. Могут подслушать.
Выйдя за село, он рассказал мне следующее:
- В городе, в ресторане, я встретил группу чеченцев из Акартюбе. Они набрехали мне, что в Акартюбе горы, как на Кавказе, и живут они там в горных аулах, а девочек, как горных коз, навалом, хоть пруд пруди, и что все они из города Грозного. Во, думаю, может знакомых одноклассниц встречу, и по пьянке согласился отвести их домой. Три дня мы раскатывались по казахским аулам Луговского района, перевозили скот, зерно, людей. В, общем, это оказались чеченские головорезы, которых боялась вся округа, а я с новым автомобилем пришелся им кстати. Сначала это все мне нравилось: водка, бабы, чеченские танцы... Но когда я понял, куда попал, было уже поздно. И чтобы я случайно не удрал, двое постоянно дежурили около меня. Да еще с дури я похвалился, что не женат, что понравилась мне дочка хозяина, у которого мы часто останавливались в Акартюбе. Мне эти головорезы сказали, что она будет моя. Я это принял тогда за шутку, но оказалось... Что видишь.
- Ну, а дальше что? - разгоралось мое любопытство.- Как же ты избавился от них, и как она очутилась у тебя?
- Бос чеченцев, приехавший из района, потребовал, чтобы меня немедленно отпустили, иначе все попадут за решетку. Готовится, мол, облава. Изрядно выпив с ними ночью на прощание и получив кучу денег за работу, я выехал за село, в сторону города. Внезапно в свете фар увидел верховых, потребовавших остановиться. Не успел я остановиться, как мне в кабину затолкали это чудо, что ты видел. Я начал сопротивляться, кричать, что пошутил, что женат, что выброшу ее по дороге. Тогда меня вытащили из машины и приставили нож к горлу. Один из них, ее братишка, прочитал суру из корана и поклялся за позор сестры отомстить... Мне сказали, что назад в дом её теперь не повезут. Выбирай - или заберешь, или.... Что я мог сделать?! - застонал Ваха. - Помоги, Яша?
- Чем же я могу тебе помочь? - растерялся я.
- Сходи к отцу и расскажи ему все, что со мной случилось.
- Ты, что же - хочешь, чтобы отец на мне зло согнал! Неееет!
- Ты мне друг или портянка? Я ж прошу тебя...
- Так ты что хочешь - привезти её в дом второй женой?
- А что делать прикажешь!
- А эту красавицу как звать?
- Так же, как и жену... Тамарой.
- Ну, ты даешь! Между двумя Тамарами собираешься спать?
- Меня лишь бы отец простил, а с женой я сам разберусь.
- Бросит она тебя и детей заберет!
- Я точно знаю, что жену и детей отец не отпустит. Ты, Яш, если расскажешь ему все, как было, он быстрей остынет. Главное, первый удар отвести. Тебя он не тронет. Вы же его и всю нашу семью тогда в сорок третьем от голодной смерти спасли.
Старик Матуев не спал. Услышав мой голос, он выпрыгнул из дверей и, предчувствуя беду, закричал:
- Говори сразу: живой или нет!
- Живой Ваха! - поспешил я успокоить его.
- Ну, слава Аллаху! Живой, живой Ваха! - закричал он в окно, откуда уже высунулись головы жены и матери Вахи. - Где он, говори, Яков. Раз он сам не пришел, значит, что-то натворил.
Чтобы рассказать Матуеву по секрету, я взял его под руку и увлек подальше от дома.
- Дядя Салман. У вас, чеченцев, за нанесенные обиды, особенно если это касается женщин, что делают?
- Мстят!
- Как ?
- Режут кинжалом, стреляют! А что Ваха? Он кого-то кровно обидел?
- Нет-нет, он просто по пьянке сотворил глупость и попросил меня, чтобы я вам рассказал, что с ним случилось там, в Акартюбе.
- Акартюбе - это ж чеченское бандитское гнездо. Как он попал туда? - возмутился Матуев.
- Если ругаться не будете, я вам все по порядку расскажу. Выслушайте внимательно, а потом делайте, что хотите. Он ваш единственный сын.
- Говори, сынок.
Я рассказал ему все то, о чём рассказал мне сам Ваха и как я сам представлял положение друга между полымем и пламенем.
- Ёбаны ихны матери! Я так и знал, что он что-то натворит! Где он с ней сейчас?
- В машине, - ответил я неопределенно.
Не сказав ни слова, Матуев пошел к своему дому, а я на всякий случай спрятался за угол соседнего. Долго ждать не пришлось. Матуев появился с палкой в руках и, не найдя меня, матерясь на чем свет стоит, помчался по улице села. Обогнув стороной дом, я помчался к Амировым сообщить результат моей разведки.
- Все рассказал? - спросил Ваха.
- Все!
- Ну и что он сказал?
- Да ничего! Взял палку и побежал тебя искать.
- Теперь вот что. Садись в машину, найди его и скажи, что Ваха у меня дома, - сказал все слышавший Амиров. - А потом посмотрим! И о случившемся никому ни слова.
Старика Матуева я нагнал возвращавшегося домой. Проезжая мимо, я крикнул:
- Дядя Салман, они у Амирова!
Что там произошло дальше, я знать, конечно, не мог. Никто в Уюке долгое время не подозревал наличие у Вахи второй жены. Отец, как Ваха и предполагал, первую жену с двумя детьми поселил у себя, а Ваху с молодой женой определил в отдельную комнату. Долго старый Матуев наводил мосты с Акартюбинскими чеченскими стариками, и только через год увез туда молодую Вахину жену, прихватив в кузове пару телок и около двадцати баранов.
Дорого обошлась Матуевым беспечность моего друга Вахи.
Слово о книге
Агнес Гизбрехт,
председатель литобщества немцев из России,
Автор в своих воспоминаниях описывает очень живые картины своего детства на Волге, голод периода коллективизации, скитание в степях Калмыкии и село Немецкая Потаповка, где они поселились волей случая в конце тридцатых годов. Потом война, депортация, описываемая им глазами мальчишки - свидетеля происходившего.
После долгого, изнурительного, месячного рейса в скотских вагонах депортированные немцы села Нем-Потаповка без средств к существованию прибыли в Южный Казахстан, где были распределены по сотням мелких казахских аулов Таласского и Срысуйского районов. Наслушавшись антинемецкой пропаганды, казахи-кочевники должны были, казалось, от них отвернуться, но, жившие в примитивных условиях и впроголодь, они принимали в землянки и юрты пришлых «врагов» и делили с ними последний кусок лепешки.
По сравнению с кочевниками-казахами, немцы разбирались лучше в технике. Ко двору пришлись казахам жестянщики, кузнецы, плотники, штукатуры... Но, чтобы выжить в экстремальных условиях пустыни, где не было ни больниц, ни магазинов, а ближайший телефон был в Уюке за двадцать километров по ту сторону р. Талас, пришлось многому научиться у казахов и немцам. Ко всему нужно добавить языковый барьер. Казахи не знали ни русского, ни немецкого, а немцы - ни русского, ни казахского. Понимать друг друга они начали только через годы. Казахи всё больше убеждались в абсурдности пропаганды. Они поняли, что эти люди - не фашисты, а, как и они сами, миролюбивые трудяги и нищие.
Свою собственную слепоту и веру в светлое коммунистическое завтра автор тоже не скрывает: он правдиво описывает примеры постепенного прозрения и освобождения от большевистской пропаганды, вбитой ему в школе с детских лет. Веря еще в справедливость, он в бараке пятнадцатилетним трудармейцем предлагает своим сверстникам написать письмо товарищу Сталину о том, что здесь не кормят, обращаются хуже, чем с рабочим скотом, бьют и заставляют работать под палящим солнцем: «Уже вторую неделю работаем без хлеба. Сколько же можно терпеть?" Ночью его забрали, увели в пожарку, избили до полусмерти и приказали молчать, если хочет жить.
После этого он начал понимать, что они здесь всего-навсего рабы, которые даже в списках не значатся, и с двумя друзьями совершает неудачный побег через пески. Очутившись в колонии уголовников, он, к своему изумлению, узнал, что заключенных содержат лучше, чем трудармейцев, - кормят сносно, водят в баню и ведут борьбу со вшами.
Война победоносно завершена. Жизнь в Уюке, куда постепенно стали перебираться окончательно обнищавшие потаповцы, стала постепенно улучшаться. Но в жизни депортированных народов, мечтавших о возвращении на родину, ничего не изменилось. В Уюке появилась спецкомендатура. Без ведома всесильного коменданта выезд без разрешения в соседний аул карался двадцатью годами каторги. Только в 1956 году через три года после смерти "вождя всех времен и народов" позорная комендатура наконец-то была снята... но без права возвращения на родину.
Воспоминания автора описаны не только правдиво, но и художественно. Диалоги его протагонистов грубоваты, как сама жизнь, но они живые, резкие и надолго остаются в памяти. Историческая подоплека повествования представлена иногда, как в учебнике, но влияние большой истории на живых конкретных персон делает их наглядными.
Про депортацию в Сибирь написано уже много, но такого интересного описания о немцах, депортированных на юг Казахстана, в глубь пустыни Бетпак-Дала, впоследствии прозванной тюрьмой народов, читаю впервые. Особенно интересно описаны быт и обычаи казахов, их своеобразное жизненное пространство, медленно разрушаемое большевиками. Уникальная природа полупустынь: восходы и закаты солнца, невыносимая жара, прохлада ночей и суровые зимы - описана автором почти поэтично.