Виктор Горн
Опубликовано в литературно-художественном журнале
«Алтай»-2011 к 65-летию поэта В. Башунова. Публикация на
литпортале приурочена к 70-летию и 10-летию смерти поэта.
«Час мой утренний, час контрольный,-
Утро вечера мудреней,-
Мир мой внутренний и окольный
В этот час на смотру видней».
(Aл-др Твардовский)
1
Я часто слышу голоса, уходящие в прошлое...
Голос Володи подрагивал от волнения, когда он читал стихи. Свои ли, чужие ли, но в чем-то близкие по духу. Потеряв многих близких мне по жизни друзей, – в первую очередь Владимира Башунова, – я утратил и часть себя.
Володя любил утренние часы (хотя и писал в сборнике «Третья стража» о ночном времени, но я знаю твердо, что тишину утренних часов он почитал не меньше), да и годы, особенно последние, Башунов воспринимал как контрольные.
Написание этих заметок-воспоминаний явилось для меня непредугаданным ударом, от которого мои уста до сих пор немеют.
Бог мой, кажется, как давно это было! Нет – совсем недавно, будто вчера...
Встретились мы в далеком 1966 году и с тех пор не расcтавались. Не в смысле «расстояний, верст, миль», а в том глубинном, естественном движении душ друг к другу, которое не поддается объяснению.
Сентябрь 1966 года. Нас отправили «на картошку» - собирать «урожай. Там мы и сдружились: Владимир Башунов, уже писавший в то время стихи, умудренная студенческим опытом второкурсница Виктория Дубровская и я, 17-летний первокурсник, влюбленный в литературу.
Вот там в вечерних раговорах мы и соединились с Володей раз и навсегда. Теперь-то, обогащенный опытом жизни, понимаю, редко так бывает. Или почти не бывает.
Володю «перетянула» со спортфака на филологический, увидев в нем поэтический дар, наш преподаватель Г.М. Шленская, а я не стал поддаваться на уговоры и поступать на спортфак (играл в то время за юношенскую сборную края по баскетболу) и поступил на филфак.
Ах, как мы жили все эти годы. Мы влюблялись то в Вознесенского, то, благодаря нашему просвещенному декану, в Лорку, потом одолевал Блок, и мы «в усмерть» спорили вечерами в стройотряде, как там у Блока: «мне чье-то сердце (или солнце?) вручено», читали запоем роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи». В стихотворении «Клеть» Башунов даже помещает название романа в качестве эпиграфа, подсвечивая трагические строки:
...А вьюга бешеная гикнет
И пролетит, и просвестит.
Кто искренней, тот раньше гибнет.
Кто не погибнет, Бог простит.
2
Восхищались Павлом Васильевым, цитировали Бориса Корнилова, боготворили Анну Андреевну Ахматову (Володя так и величал ее всю жизнь: Анна Андреевна), страдали вместе с Мариной Цветаевой, с почтением относились к Твардовскому – несть числа... Володя не раз цитировал мне одно из любимых:
На дне моей жизни,
на самом донышке
Захочется мне
посидеть на солнышке,
На теплой пенушке.
...Я думу свою
без помехи подслушаю,
Черту подведу
стариковскою палочкой:
Нет, все-таки нет,
ничего, что по случаю
Я здесь побывал
и отметился галочкой.
Ночи напролет мы спорили о литературе. Это было время культа Книги. (Многие книгочеи, наверняка, помнят объявление в газете о том, что хозяин автомобиля меняет его на Библиотеку Всемирной литературы).
Но был один поэт, сопровождавший Володю всю жизнь, со школьной скамьи, – это, конечно, Пушкин. Помню, как в один из самых первых своих приездов в Москву (я учился с 1974 по 1977 в аспирантуре) Володя попросил отвести его к храму Большого Вознесения (я просто в то время лучше знал Москву), называемом в народе пушкинским (в нем Пушкин и Гончарова венчались).
Стройотряды.... Студенческие годы. Факультетская газета «Юность», на страницах которой мы резвились и по-своему самоутверждались.
И, наконец, в 1970-м, в год нашего окончания института, вышла первая книга Владимира Башунова «Поляна». Трудно сейчас в какие-то злобно-завистливые времена представить ту всеобщую радость, которая охватила всех нас, его друзей, да и практически весь факультет, на котором учились в большинстве своем девушки, завороженные поэзией и поэтами.
И теперь, пытаясь сказать несколько слов, я чувствую, как одно слово тянет за собой другое, одно воспоминание накатывается на иное.
И тут-то уместно прозвучит строчка Володи, навеянная любимым Пушкиным, «когда бы знать как продолжать»...
Поэзия Башунова пронизана бесконечным ощущением живого на земле.
Володя обладал каким-то магическом даром писателя перекодировать в поэзию, казалось бы, обычные слова, вбирающие в себя и жизнь, и смерть, и любовь... И сотворять совершенно непонятное всем нам, смертным, чудо смысловой бездонности поэзии. Он вроде и не стремился к бьющей в глаза новизне.
3
С точки профессиональной, написать о стихах Башунова было, наверное, привычнее. Но нет во мне некой нужной в этом деле отстраненности. Как-то наш общий друг писатель Александр Родионов со свойственной ему прямотой сказал, что мало я пишу об алтайских писателях, в том числе и о Башунове. Оставлю ненужные споры, но приоткрою занавес. Когда-то давным-давно Володя «выбил» из меня своеобразное обещание: не писать статей и рецензий на его стихи. Его взыскательная душа словно боялась разрушить дружеские отношения, которые были дороже всяких рецензий. Хотя, разумеется, в беседах мы говорили обо всем, и я вполне откровенно высказывал свое мнение.
Стихи последних лет отличаются от стихов в первой, студенческой, еще беззаботной, светлой книжке «Поляна».
«Пушкин в молодые годы и Пушкин в зрелые лета – совсем не одно и то же. Далеко не...», - написал Башунов в своих этюдах о Пушкине. Думаю, тоже самое можно сказать и о Владимире Башунове.
И к великому моему сожалению, больше не будет Володиных удивительно сердечных, остроумных, иронично-трагических писем. Перечитывая заново сохранившиеся письма (увы, многое я растерял в бесконечных переездах), я еще отчетливее увидел этот страшный рефрен безысходности последнего десятилетия. Владимир Башунов не был небожителем, не думающем о низком быте. Плоть и дух были в поэзии Володи не всегда раздельны. Башунов бывал всяким - возвышенным и отстраненным, веселым и печальным, но даже в гульбе он был внутренне сосредоченным, а в потаенных мыслях и чувствах своих становился все более трагическим.
«Уж не знаю, где я больше дома: на кладбище или в городской суете».
«Жизнь в конец разбежалась, и, кажется, насовсем. Такой тяжести у меня еще не было».
«Жизнь утекает сквозь пальцы и бесследно. Физическое состояние какое-то дурное, то на денек взбодришься, то следом расклеишься. Видно, старость. Азарта нет – вот что плохо. И все надоело, кругом «обман и подделка».
Мы часто с Володей соответственно обстановке цитировали эти строчки из стихотворения Юрия Кузнецова «Здравица»: «Нас, может, двое, остальные – дым. // Твоё здоровье, Кожинов Вадим».
А еще он постоянно с шутливой печалью на книгах, в письмах (он в них даже негодует как-то по-чеховски со смехом), писал:
«Вите с Галочкой – поплачьте надо мной и над нашей общей судьбой, только не шибко! Обнимаю издалека».
«Курбатову написал, что уеду к тебе. Ты меня отвезешь под Париж, и я останусь навсегда бомжевать на берегу Сены».
Или: «...Кого люблю, тому дарю – до встречи на Монмартре. Обнимаю».
«Обнимаю всех, то есть весьма немногих...» , - вторит Башунов вслед Пушкиным.
4
Володя был открыт в своих письмах ко мне.
Как обычно, сразу же после получения письма я звонил, и мы долго разговаривали.
Процитирую «Этюды о Пушкине»: «Мы теперь почти не пишем писем... все остальное общение заменяет телефон».
Вот и я, грешен, в последние годы, все телефон да электронная почта, которая у Володи так и не появилась. Володя умел писать письма, но в телефоне тоже были свои достоинства – быстрота реакции, отклика и удивительная возможность слышать голос, разговоривать будто вот он - рядышком.
Володя любил шутку, любил поерничать: « Помнишь, были у нас в гостях батюшка с матушкой, Вторушины, Чепурнаевы. Когда ехали от нас в троллейбусе, Галя спросила у Вали Вторушиной: «Какого жанра ваша собака? Веселились». Надо сказать, потом долго веселились в узком кругу, переиначивая фразу: «А какого жанра у вас сегодня выпивка и закуска?» и т. п.
После очередного письма я, как всегда, позвонил (вот тут и начинался наш устный карнавал) и рассказал ему о «бомжах» Парижа, что живут они не так уж и плохо, лучше, чем некоторые поэты Барнаула, и называются они по-другому – «клошары». А в Германии их называют «пеннеры». Во Фрайбурге «бомжи-клошары-пеннеры» выпускают свой журнал, который называется «Свободные граждане», и продают его за один евро на улицах этого милого города.
Да и государство их не обижает. Даже собаке, которая есть почти у каждого профессионального пеннера, выдает ежемесячное пособие.
Володя удивлялся и от души хохотал над моими веселыми рассказами и говорил, что тем более хочет стать теперь уже „клошаром“ или „пеннером“.
И вообще свободным гражданином...
Мы оба, конечно, понимали литературную меру этим играм. И любили их.
Не надо воспринимать это все буквально. Он не рвался к заграничной жизни. Его душа тосковала и умирала в этой, он мечтал вырваться хоть на время из закодированного круга, взглянуть издалека и как-то «остраненно» на пронесшуюся жизнь.
Он говорил мне, а о некоторых своих душевных привязанностях Володя не любил распространяться, не принято это было меж нами, и так все было ясно, хотя и потаенного меж нами не было: «Эх, Витя, Витя, ну почему тебя нет рядом... Уверен, что критики мои (особенно некоторые) остереглись бы печатно выливать свою злобу на меня. А все она, непонятная зависть, да и человеческая и «творческая» несостоятельность...» А на книге «Авось» Володя написал: «Витя, жаль, что мы поврозь обороняемся от обстоятельств и тягот жизни – вместе было б легче. Но – постоим еще!»
Вот и Валентин Курбатов твердил мне: « А если бы ты вернулся, было бы паки и паки хорошо, - и тебе, и Башунову, да и всему порядку вещей, чтобы все потихоньку опять начинало становиться на место, а то что-то у Володи там все сбилось, и он никак не попадет в нормальный ритм...»
5
Сегодня в письмах трагическое вышло на первый план, а тогда, когда они приходили, и мы их взахлеб читали, они казались полными юмора и печали, а не только трагизма.
Нет больше писем, нет голоса Володи по телефону. Еще раз подчеркну, что мы говорили постоянно, была в этом взаимная потребность. С Володей безвозвратно ушла осмысленная и важная часть нашей жизни.
Осталась Память. Конечно, остались Стихи. Но исчезла надежда, что когда-нибудь мы вновь соберемся, как в юности, как в зрелости, в горести, в радости – вместе.
У Г. Маркеса когда-то прочитал, что жизнь – это не прожитые дни, а дни запомненные. Теперь и мысль Платона о том, что всякое знание есть воспоминание, высветилась по-иному.
Как было на одной из подписанных Володей книг: «Вите и Гале, чтобы поминали».
Вот мы живем и помним...
Каждый год, особенно в ноябре и феврале, я испытываю чувство бесконечного сиротства. И все отчетливее слышу голос Володи:
«Все шире, шире круг знакомых.
Все уже, уже круг друзей».
«Все в мире яд – важна лишь мера» - это мой постулат, оселок сегодня. Не хватает ни времени, ни сил».
«Ничего, перебедуем,
пыль и прах с Творенья сдуем,
как-нибудь переживем
это лихо и поруху,
принимая на поруку
дым Отечества и дом.
(«Круговая порука»)
Жизнь человеческая строится по двум направлениям одновременно: горизонтальное – ведет в мир дольний и вертикалькое – устремляется в мир горний. Их пересечение символизирует крест. Так и Поэзия содается поэтом одновременно и по горизонтали, и по вертикали, словно подчеркивая неразрывность быта и духа.
Мысль эта и приводила меня в согласие с душой, когда я решился на публикацию этих разрозненных горестных замет и писем. Ведь и любимый поэт Башунова Пушкин, словно играючи писал: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботах суетного света он малодушно погружен...». И Ахматова со своего Олимпа взирала : «Когда б вы знали, из какого сора...»
6
Собственно, где-то здесь и происходит прорыв из быта в бытие, неразрывность бытия и духа, отчетливое понимание, что само начертание жизни крестообрано.
Я помню все: и Турочак, куда я прилетал, еще беспечный, на скрипучем «кукурузнике». И свой приезд в Ельцовку, и работу Башунова в книжном издательстве, и газету «Прямая речь», которую он буквально нянчил (я в это время возглавил журнал «Алтай»), и нашу долгую жизнь в Москве во время учебы Володи на ВЛК (Высшие литературные курсы), когда он уговорил меня перебраться к нему, в его комнату из гостиницы Союза писателей... Там однажды он прочитал мне стихотворение «Притча о
волчице» и сказал, что это о нас – тебе говорю, так как вряд ли кто догадается, что это и о тебе.
Я помню нашу жизнь.
Вот спрашиваю себя, а когда появилось ощущение, что Владимир Башунов – поэт? Не просто человек, пишущий стихи, каких много, а именно Поэт? Понимание этого родилось уже в институте и вполне отчетливое, и оно со временем все более укреплялось, усиливалось... Духовно вырастая и обогащаясь, мы становились все ближе и ближе.
Вообще, не проводя никаких параллелей, попутно хочу заметить, что люди духовно богатые и ведут себя соответственно. Как-то в 1989 году мне довелось работать в Италии, на Капри, с такими выдающимися представителями русской культуры, как В. Белов, В. Кожинов, доктор наук Павел Флоренский (внук священника и религиозного мыслителя Павла Флоренского), П. Палиевский, Н.Скатов, В. Крупин. Мне казалось, что, например, к Кожинову и «не подойти». Ан нет, все оказалось совсем наооборот. Вадим Валерианович сам с интересом проводил со мною много времени в вечерних беседах, к которым часто присоединялись и другие. Тоже самое могу сказать о Павле Флоренском, Владимире Крупине, Николае Скатове, Святославе Бэлзе... Какая замечательная атмосфера царила тогда, какое пиршество ума и духа летало над Капри.
Владимир Башунов был человеком культуры в самом широком смысле, я бы даже сказал внутренней культуры в противоположность внешней, показушной ее демонстрации.
...Не знаю, как для кого, но, по-моему, это несчастье писать воспоминания о самом близком тебе человеке.
Как сказалось в этюде Владимира Башунова об Астафьеве: «Можно, частью, привыкнуть к расставаниям насовсем – так много выжжено дорогих полян и лугов за минувшее страшное десятилетие, так часто случались расставания. Но невозможно привыкнуть к этой острой тайне – мгновенному переходу человека из живого общения в область воспоминания».
Вот «затесь», если воспользоваться названием книги Виктора Астафьева, пожалуй, не известная многим, знавшим Володю.
2002 год. Я прилетел на Шукшинские чтения. После выступления на горе Пикет, наконец-то, смог поговорить с актером Валерием Золотухиным о предстоящей работе. Одна из фирм заказала мне фильм о «земном рае» - Шварцвальде. Я же решил, что лучше всего это заиграет с актером. Мы и договорились с Валерием Золотухиным, что он выкроит время и прилетит в Германию.
Владимир Башунов был как всегда рад творческому единению близких ему людей. Володя писал в своей книге о Пушкине: «Его отношение к друзьям полно щедрости, заботы, нежности, он постоянно поощряет, поддерживает их…»Это - свойство и Володиного человеческого таланта.
7
Сценарный план был мной написан. Валерий и актриса театра на Таганке Ирина Линдт уже упаковывали чемоданы. Мы обговаривали с Золотухиным важные мелочи...
А меня что-то мучило, не отпускало, сценарий как сценарий – все на месте, даже больше, чем нужно. Но мне чего-то не хватало, боялся, что взгляд уже «замылся» привычной красотой (может ли быть красота привычна?), и я позвонил Володе, как это часто бывало - поговорить душой. А дальше – больше: попросил его написать поэтический экзерсис.
И он откликнулся.
Ах, какой восторг испытал я, как доволен был Валерий Золотухин, как он его читал, смакуя, наслаждаясь, что возникало ощущение, будто автор побывал здесь и запечатлился в поэтическом мгновении:
Баден-Баден - купаться, купаться,
Нежась в токах целительных вод.
И ожить, и восстать, и остаться
Навсегда среди здешних щедрот.
Под охраной лесного Шварцвальда,
В окруженьи бессмертных имен...
Знать элизиум, слушать Вивальди,
Видеть въяве чарующий сон...
Может быть, Володя и сказал бы, брось, глупости все это, какие стихи... игра...
Может быть и так, только в контексте его творческого переживания одухотворенность, которую он находил в русской культуре, его пиетет перед ней играли особую роль, его сыновняя тоска по классической традиции и желание прислониться к вечным поэтическим формам была неизбывной и с годами все более обретающей поэтическую силу самой классики.
Владимир Башунов еще раз несуетно продемонстрировал профессиональный уровень, что ремесло в поэзии занимает место достаточно серьезное, что поэзия – это прежде всего тяжелый, постоянный труд, и все, что тебе отпущено Богом, это всего лишь дар свыше, который ты должен отработать своим умом, своей душой, своим горбом, ничуть при этом себя не жалея.
...Валерий Золотухин читал стихотворение, мы сделали несколько дублей, но затем эпизод этот вылетел, как это часто бывает в процессе монтажной работы, в связи с ограничениями во времени...
Но в окончательный вариант отснятого ролика вошли Володины поэтические слоганы, которые он набросал как бы играючи в своем послании...
И каким-то неуловимым образом остался поэтический настрой, мелодия, звук, нота.
Я видел лицо Валерия, когда он искал интонацию, наблюдал за немцами, которые, высунув свои головы из термальных вод, слушали необыкновенную мелодику славянской речи.
Позднее подобный интерес мы наблюдали повсюду, где появлялись со своей небольшой съемочной группой: в знаменитом казино и на водах Баден-Бадена; во Фрайбурге, когда Ирина Линдт импровизировала на его улицах и пела «Есть по Чуйскому тракту дорога».
Вот и пойми: был ли Володя во Фрайбурге, Баден-Бадене или не был? Так и хочется сказать – был. Таково устройство духа поэзии: он дышит, где хочет.
Владимир Башунов физически не успел побывать в Баден-Бадене, но поэт Башунов ощущал дыхание общепризнанных гениев русской литературы, различал их прозрачные силуэты на улицах Баден-Бадена.
8
Мы говорили и о Чехове, умершем в Баденвайлере, курортном городке, который находится в 35 километрах от Фрайбурга. Я ему напоминал о письмах то Гоголя, то Тургенева, то Марины Цветаевой, которая жила со своей сестрой Анастасией в пансионате города Фрайбурга. Кстати, говорил, что одна из улиц здесь, названная в честь Цветаевой, пересекается с другой улицей имени Максима Горького…
Я соблазнял Володю многими другими любопытными деталями из русской культуры в Германии.
И звал, звал, звал...
А он рвался душой ко мне в гости, но откладывал, вечно заваленный кучей необязательных обязательств.
Мы ведь даже о собственной смерти чаще всего думаем на бегу, торопясь, откладывая встречу с вечностью на потом, на далекое завтра.
Он знал о том переломе, который я испытал в последний год, и мне казалось, что ему просто необходимо хоть немного остановиться, оглянуться. По-сути, я вторил великим писателям 19 века: « Приезжайте же в Баден-Баден хотя бы на несколько дней. Из Баден-Бадена вы сможете увезти новые краски для своей палитры».
Шварцвальд, Фрайбург, Страсбург… И, конечно, Париж.
И он рвался...
Володя говорил: да. И снова наступали на него очередные заказные страницы.
***
«Да, Витя, да, чего- чего, уж этого я никак от тебя не ожидал. Да кто еще на такое решится – устроить Пасху в свой день Рождения?! Не по силам простому смертному, тебе , вишь, все нипочем. Ну, прям, фантастика какая-то. У меня тоже фантастика. Чтобы приехать к тебе на Пасху, за два оставшихся месяца мне надо сделать почти 500 компьютерных страниц текста. Пятьсот, Витя! Круче не бывает, так я еще не залетал. И сделать прилично, не говорю как, но прилично – обязательно. Да ниже какой-то границы я уже и не могу ничего делать, даже откровенную халтуру. Или незатейливый пустячок. Все чего-то выдумываю, изукрашиваю, все не так как у нормальных людей: написано – и с глаз долой.
Помимо двух больших книг краеведческого толка надо срочно свои стихи слепить в небольшое издание, пока предлагают. А тут квартира полностью разгромлена...
Надеюсь, что письмецо мое успеет к 11 апрелю. С днем рождения! Дай Бог нам побыть еще, чтобы встретиться!».
***
«Витя, начну писать в эту ночь, так сказать, в ночь текущую, а там в какую-нибудь из ночей авось и закончу. Тоска, Витя! Читал сегодня бегло некоторых наших авторов, каких ты хорошо знаешь. До чего все убого, прости меня Господи... И читать их, и общаться с ними.
Говорим на разных языках, все равно , что итальянец с китайцем, еще хуже.
Наверное, очередной кризис на меня свалился. Придется и очередной пережить.
Ане через день говорю, что нынче едем во Фрайбург, но только осенью, попозже – чтоб лето задержать. Мне-то оно ни к чему, без разницы, не колышет, а для нее зело ценно. Так что берегись нашествия. Из Фрайбурга Анну провожу назад, в Россию, а сам побреду пешечком (или, может, ты подвезешь) во Францию, под Париж, останусь бомжевать на Сене, устроюсь под седьмым мостом слева, у второго (нет, лучше третьего) быка...»
9
«Витя, никак не могу сесть и написать тебе – одолели всякие заморочки. Время пошло очень плотное, ничего не выкраивается для себя...
Ничего не успеваю, выстарился, что ли, как любил приговаривать Женька (наш общий друг, писатель Евгений Гущин, уже тоже ушедший из жизни. – В.Г.). Давно его не видел, только по телефону. Да и многих давно не видел. Отца Михаила, например, Лешу, Левита. Не говоря уж про посиделки с питьем и необременительной болтовней... Родионова тоже давным-давно не видел, даже по телефону не откликается, встречу – не узнаю.
...Кто бы мог подумать даже десять лет назад, когда уже, собственно, все началось, что жизнь так повалится. Близкая жизнь. Но валится и валится с тех пор, совсем роздыху не дает. Уже не знаю, где я больще дома: на кладбище или в городской суете. А хочется еще порыться в словах, слепить чего-то, планов громадье – и все мимо, ничего не успеваю. Просили стихи в «Москву» (Витя Калугин звонил несколько раз), в «Сибирские огни», даже в «Алтайскую правду» настойчиво просили, прямо удивительно. Раздал наконец-то по этим адресам, сегодня в «Алтай» еще отнесу. Надо бы «Этюды» продолжить, осталось в запасе кое-что любопытное, надо бы много чего, да вряд ли сделается. Хотя вроде шибко не балуюсь ни сном, ни чем другим. С внешним миром связи почти нет. Только с Курбатовым, в письмах, он повадился в Турцию шастать, кино какое-то снял про святые места, опять вот снарядился туда. А мне ни Фрайбурга, ни Турции, ни Москвы. Если и доеду в январе, то до Новосибирска: надо»...
***
«Тысячелетие-то началось, новенькое совсем, только вокруг все старенькие. Долго смотрел я в календарь и ничего утешительного не высмотрел, вольного времени или хотя бы продыху для себя не высмотрел: наооборот – ближайшие три месяца взаперти, носа не высунешь, все только что не по часам расписано. ...Планов громадье, обязательств столько же».
А тут еще алтайские гречи и булгарины, организаторы литературной травли, навалились, ведь хорошо известно, кого и как они травят...
Я знал о той горестной муке, которой он делился со мной в последнее время. Это была не обида, а скорее горькое недоумение, какими подлыми способами ведется так называемая литературная полемика. Признаться, и я после прочтения сих злобных и откровенно завистливых опусов испытал оторопь: неужели на таком уровне могут вестись сегодня дискуссии. Злоба и зависть не дремлют. Только тронь – смрад от них на весь околоток.
Да Булгарин – душка, рапповцы со своей дубинкой - примитивные литературные «братки» по сравнению с этой образованщиной...
И ведь имена их теперь навсегда будут замазаны. Увы, один их них мой ученик, которого я много раз выручал да «подкармливал», работая главным редактором журнала «Алтай». Да, видимо, не научил главному – поступку, измеряемому вечными категориями нравственности. А вечно «хмурая личность» не в первый раз замешана в гадливых письмах-наветах… Кстати, лежит у меня до поры до времени и официальное письмецо, с которым он в 1974 году выскочил, чтобы грязью полить Солженицына.
«Как тут меня топчут нынешние заправилы убогого нашего литпроцесса, ты знаешь (Володя отправил мне газетные вырезки, чтобы я «полюбовался». – В. Г.).
Третья рецензия Толи Кирилина, в заступу мою, удалось напечатать только в «Голосе труда».
Обрати внимание не на их стрелы каленые, какие все, пожалуй, летят мимо цели, а на злобность, с какою они их пущают. Да ладно, Бог с ними, пусть живут, пусть навеличивают друг друга, больше ничего им ниокуда не светит.
Ну, вот, Витя, только что наконец-то сказали, что операция завтра... Если не дай Бог, всякое бывает, сам знаешь, то встретимся ТАМ…»
Это письмо было написано 8 декабря 2004 года. Как и надпись на книге «Третья стража», присланной вместе с ним: «Вите + Гале – до встречи здесь или ТАМ, лучше здесь, когда Фрайбург весь зацветет, ах, лепестками уберется, и мы тут явимся погреться. Обнимаю. В.Башунов из палаты № 5 кардиоцентра».
Владимира Башунова, человека честного, несуетного, не терпевшего лжи и фальши в отношениях и творчестве, вся эта свора, возомнившая себя поэтами, с приемами, давно вышедшими из употребления, пожалуй, впервые ранила так больно, так смертельно…
Впрочем, имена свои они вписали в историю литературы Алтая, наряду с явинскими и им подобными. Многие еще помнят, как разделывали Шукшина на страницах краевой прессы. Невольно вспоминаешь провидческие строки Владимира Башунова:
Еще за нами остается право
Избрать свой жребий и своих судей
И над толпой, послушной и лукавой,
Возвыситься до собственных идей.
................................
Чтоб на пределе жеста и дыханья
Был человек, как уголь на золе,
Оправдывая смысл существования
На яркой и трагической земле.
Тут не прибавить и не убавить.
10
...Я летел после похорон Володи и вспоминал, вспоминал. Здесь, меж небом и землей, пронзительно нагрянувшее одиночество ощущалось еще острее.
Единственному из всех нас ему удалось - от себя за всех сказать, сохранив и голос, и слово, и стих.
Володя объединил нас, он сделал нас духовно близкими людьми, не живущими в одиночестве, а вместе, оглядываясь друг на друга.
Владимир Башунов в своих этюдах о Пушкине писал, что Александру Сергеевичу свойственно удивительное, особенное, единственное в нем дружеское чувство, состояние дружбы, отношение к друзьям.
«Эта мгновенная готовность следовать за друзьями хоть на пирушку, хоть в битву, хоть на край света, по одному только зову, без лишних расспросов, куда и зачем, без рассудочных взвешиваний, надо или не надо, – яркая черта его поведения.
11
...Только в дружеском кругу, где «болталось, смеялось, вралось и гворилось умно», он чувствует себя в своей тарелке – комфортно, как выразились бы сегодня, раскрепощается, становится самим собою, раздаривая себя во всей полноте и непосредственности».
Хотя, по мнению Башунова, Пушкин «тоже выверял дружбу умом, не одним сердечным порывом, - но как выверял».
Но в последние годы Володя внезапно ощущал и в дружеском кругу свое одиночество.... Пушкин говаривал, упоминает Башунов: «Дружбу сотворил Бог, а литературу состряпали мы, смертные».
Но, кажется, нет в современной поэзии поэта, который бы, как Башунов, посвятил столько стихотворений своим друзьям: Валентину Курбатову, Александру Родионову,
Евгению Гущину, Анатолю Кирилину, Николаю Федосееву, Ивану Березюку, Алексею Хорошилову, отцу Михаилу (Капранову), Виктору Горну, Анатолию Заболоцкому...
«Везде, везде в душе моей
Благославлю моих друзей».
(Пушкин)
Вообще, не лишним будет задуматься о том, почему в отличие от своих собратьев по перу, которые во второй половине ХХ века почти полностью перешли на “три звёздочки”, уклоняясь от названий стихотворного текста, — почему он стихотворение, как правило, называл? Да ещё непременно играя с лирическими жанрами на поле заголовка?
У Володи был безошибочный литературный слух.
У настоящего художника не может быть бегства от реальности, от того, чем живет и мучается большинство.
С давних пор любил Володя «Пастуха и Пастушку» Астафьева, а в последних своих письмах, уже из больницы, с восторгом писал об «Оде русскому огороду». Он несколько раз упоминал «Оду русскому огороду» («Вот диво так диво. Это не проза – это волшебство»), «Ода» просто полонила Володю каким-то не всегда объяснимым единством чувств.
«Память моя, память, что ты делаешь со мной?! Все прямее, все уже твои дороги, все морочней обрез земли, и каждая дальняя вершина чудится часовенкой, сулящей успокоение. И реже путники встречь, которым хотелось бы поклониться, а воспоминания, необходимые живой душе, осыпаются осенним листом. Стою на житейском ветру голым деревом, завывают во мне ветры, выдувая звуки и краски той жизни, которую я так любил и в которой умел находить радости даже в тяжелые свои дни и годы».
(Виктор Астафьев)
Володя трепетно относился к Виктору Петровичу. И остро переживал весь тот окололитературный шум, который вихрился вокруг Астафьева:
«Даже Распутин (А Валентина Григорьевича Володя почитал всегда.- В.Г.) не удержался, даже теперь, после смерти, даже в Сростках. Упреки в его сторону высказывал, это нехорошо на меня подействовало.
(Кстати, об этом Володя говорил мне и по телефону, когда «отчитывался» о Шукшинских днях. Он прекрасно знал, как я отношусь к Распутину, сколько усилий приложил, чтобы в первом сборнике «Шукшинские чтения» вышла его потрясающая статья о Шукшине «Твой сын, Россия, горячий брат наш...», а будучи ответственным секретарем Алтайской краевой писательской организации и к его приезду в Сростки. Писатель Распутин был и есть для меня Распутин. Письма, к сожалению, в путешествиях моих утерялись, но вот передо мной надпись на книге «Что в слове, что за словом?»: «Виктору Горну, со знакомством близким, с которым будто силушки прибавилось»).
12
На общем ужине в Бийске, когда мне велели тост вякнуть, я, стоя напротив Валентина Григорьевича, сказал и об Астафьеве, о том, как он всегда высоко нежно отзывался о распутинской прозе, хотя между ними уже и раздрай пошел. Что толку от моих слов.
Не поленись, перечитай «Оду», получишь великое удовольствие, поплачешь и посмеешься».
(Мы были знакомы с Виктором Петровичем – это и Шукшинские чтения, и посиделки у отца Михаила Капранова, и на разных съездах в Москве он всегда зазывал нас с Володей «для разговору» в свой номер. А в 1983 году я получил по почте от него книгу «Затеси» с такой надписью: «Виктору Горну с радостью в честь знакомства. Дай бог еще встретиться, да во здравии и наговориться досыта. С Новым годом! Мир дому твоему!»
Господь Бог был милостлив, и мы встречались и беседовали - Астафьев был великолепным рассказчиком - еще не раз).
И этюд Владимира Башунова о Викторе Петровиче Астафьеве «Вздох» удивительно нежное и поэтическое доказательство «последнего поклона» человеку и писателю.
***
«В журнале даем прощальный разговор о Викторе Петровиче, так, я понял из всяких обмолвок, многие недовольны, что много заняли Астафьевым, ихние бессмертные творения потеснили. Мне начхать на них, я своего добился, а к их самомнению и дурным претензиям пора привыкнуть, да и привык уже, практически ни на что не реагирую, но иногда все же бесит это назойливое зудение, это присутствие вблизи полного творческого отсутствия. Причем, графомания нарастает, и новая какая волна пошла, что ли? (Замечу в скобках в контексте нашего разговора, что графомания – всегда нахальна, нахраписта, а истинная литература стыдлива, настоящий поэт изводит
единого слова ради тысячи тонн словесной руды. –В.Г.) Ладно, Бог с ними, все это ерунда в конце концов. Азарта нет – вот плохо. Утешаюсь только тем, что депрессия такого рода охватывала всех, даже Пушкина или Твардовского. Эх, засесть бы на несколько дней к ряду за бумагу... Не получается. Находится «милльон терзаний», уводящих в сторону.
... Все тут надоело, кругом «обман и подделка».
Увы, подобные ноты прорывются у Володи довольно часто... «Жизнь утекает сквозь пальцы и бесследно».
Однажды я сказал ему, что смерть нельзя переживать, ее надо прожить, еще лучше пронестись мимо, не останавливаясь, не переводя дыхания, иначе можно просто остаться с разрушенной психикой.
«Витя! Еле раскачал себя немного, в основном своими средствами – постоянным денным и нощным обливанием холодной водой – вот и пробую сочинить тебе отчет...
13
Прежде, сколько ни напрягал память, сколько ни перелистывал назад свой календарь, такой тяжести у меня все же не было.
Тоска, тоска, - как часто повторял Александр Сергеевич. Одна тоска и тягостное томление. Не успеваю огрызаться на все стороны. Не в буквальном, конечно, смысле. Сроки по заказной работе жестко проиграл. Но даже вслед, после сроков, делать ничего не хочется – вот в чем главная беда...
Получил приглашение из Красноярска – руководить семинаром поэзии. В конце мая. Зовут они и Курбатова на прозу. Дожить бы. Хотят собрать не только красноярцев, но и всю Сибирь.
...Увидеть Курбатова, Виктора Петровича, других хороших людей, пообщаться, встряхнуться. Надо как-то дожить...
Здесь у нас тоже семинар, в конце апреля. Писательская грызня продолжается. Я в нее не лезу, хотя тянут со всех сторон... А я общаюсь в основном с Толей, и то – на бегу. Изредка по телефону с Александром.
Замкнутое пространство и, честно сказать, размыкать не хочется».
Но Володя теперь ТАМ, где нет ни терзаний, ни потерь. А вот нас, неприкаянных, жаль. Нас, оставшихся в этом мире без него.
«Но невозможно привыкнуть к этой острой тайне – мгновенному переходу человека из живого общения в область воспоминания» (В.Башунов «Вздох»).
...Уезжал я из России поспешно, никто не мог помочь: ни друзья, ни знакомцы, занимавшие различные посты и беспомощно разводившие руками тогда и проветающие теперь. Беспредел, творившийся в стране, вынудил меня спасать сына и оставить и друзей, и кафедру, и журнал «Алтай»...
...Возбужденная толпа друзей тогда вывалилась из квартиры, и кто-то предложил сделать фотографии, но меня охватило беспокойство. Я закрутил своей уже мало соображающей головой – Володи нет. И вдруг я бросил взгляд на детский грибок и увидел притулившегося там Володю, который смотрел на меня так печально-грустно, так одиноко-потерянно, с какой-то кончинной предсказуемостью во взгляде, что мне стало не по себе.
А потом появились стихи.
Перед прощанием
Виктору Горну
Встречать да провожать - одна морока.
И слезы - не в глазах, так на душе.
При нынешнем разладе все далеко,
и, может, мы не свидимся уже.
Так странно, что - не свидимся.
Хоть шуткой,
не принижая смысла и цены,
смягчим виденье этой, все же жуткой,
внезапной, как подножка, новизны.
Не верю я тому, кому не страшно
прокалывать предсердие иглой.
Накроем стол!
Даешь друзей и брашна!
Обманемся испытанной игрой,
забавой мимолетной,
обольщеньем
и пошумим, взахлеб и вразнобой...
Перед прощаньем - как перед прощеньем.
Перед молчаньем - как перед мольбой.
Далёкие были годы… Бесценные нити, пронизывающие жизнь, чтобы оборваться так внезапно и горько. Дай Бог, чтобы не навсегда.
***
«Витя, растравил ты меня своими разговорами о поездке, что мне ничего уже неохота: ни отчеты писать о Шукшинских и пр., ни зачеты сдавать, ни кровь, ни мочу, ни хрена не охота. Короче, если не доволен останешься моим рапортом, пеняй на себя, ибо – сам виноват. Куда я, к чертовой матери, поеду? Денег нет, стыда нет, галош нет.
Работы много, вся почти бесплатная, зато вся срочная. Это хорошо. Полюбил я свой угол нежной любовью, хоть и не убрал его цветами. ...В мир выходить не поманывает, да уж и не выхожу почти. Кроме срочных заказных дел, есть свои собственные затеи, но все тесню их на заднее крылечко, держу в очереди, в самом хвосте, ничего не успеваю, катастрофически не успеваю, жуть просто. Славные такие затеи, иным уже сто лет в обед, стыдоба. И жалко: кажется, будто они бы получились.
...Ну этими миражами и греюсь, и тешусь, и сыт бываю. Да параллельно рисую какие-то статейки, сшибаю копейки. Это тебе заплачка моя, или, на вашем ученом языке, - вместо предисловия к основному отчету.
...На самих Шукшинских народу было тьма, ничего подобного никогда не было. С другой стороны – ни Астафьева, ни Распутина, ни Белова. Хорошо, случайно в эту пору в Новосибирске оказался Виктор Иванович Лихоносов, и Миша Щукин привез его на Пикет. Совершенно замечательный человек, настоящий, без примеси. Даже капли писательского пижонства нет. Функционеры наши московские, из Правления, ни один не появился. Плевать они хотели на по ту сторону Урала. Ладно, мы им не нужны, но не приехать к Шукшину – совесть надо иметь.
...Из Москвы были только Витя Калугин да Володя Карпов. Остальное – обычным порядком. Из сибиряков, кроме Щукина и кемеровчан (человек семь приехали, молодцы), тоже никого не было. Тебя многие вспоминали. Толя Кирилин все рефреном повторял одно: как-то не привычно - Шукшинские – и без Вити.
...Вот и все тебе Шукшинские: тебя вспоминали, пили, дивились на бесчисленный народ. Витя Калугин был ошарашен: нигде такого в России не видел. Виктор Иванович Лихоносов тоже был поражен – огромностью народа и его искренностью: искренностью движения к Шукшину и друг другу.
15
...В начале ноября позвали в Новосибирск, а еще Свинцова и Вторушина, на 3-ий съезд писателей Сибири (забава такая: первый был в 26 году, при Зазубрине, создал союз сибирских писателей, второй, в 29-ом, распустил). Поехал с легкой душой: работу заказную как раз закончил, рябят хотел повидать... Все хорошо было, даже отлично. Пообщался, повидался со многими. Привет тебе от Леши Горшенина, от Коли Федосеева и др.
Какая-то возня была вокруг: раскол – де, сепаратисты. На самом съезде ничего такого близко не было. Просто радовались встрече, общению. Москва опять не приехала: напугалась раскола. Хотя по логике нормальной-то, если уж запахло расколом, как раз надо было ехать, да вдвоем или втроем. Никого. К Шукшину не приехали, а сюда подавно. Вывод: на хрен мы им нужны, своей шкурой там занимаются, плачут, что нигде поддержки не имеют – в государственных структурах. В позу встали, что ли, и любуются этим гордым стоянием в одиночку. При желании и при движении поддержку в той же Думе легко найти, да и у губернаторов – хотя бы значительной части – тоже.
...Вот тебе мои отчеты, еще бы можно, да в конверт не поместятся, напужают почтовиков».
***
«Витя, хотел написать много, слова прям теснились и во Фрайбург просились, а сел за бумумагу – фрр! – куда-то все подевались, теперь не собрать. От писательской организации мы откололись напрочь – Саша (Родионов.-В.Г.), Толя (Кирилин.-В.Г.), я. Там они нам косточки перемывают, так что теперь за свои бренные кости я спокоен – чистые, а мы обходим стороной сей говорливый и скандальный домишко. Вторушин неумолчно и ежеденно все твердит, что надо создавать вторую организацию, нам же троим и этого не хочется... Вчера поздно вечером звонил Володя Берязев, долго болтали. В конце ноября в Новосибирске состоится четвертый съезд писателей Сибири. Ему хочется, чтоб мы втроем приехали – Саша, Толя, я.
...У Казакова вышла очередная пошлая книжка «Калиновый куст», а ему за нее Свинцов со товарищи подарил премию имени Лени Мерзликина. Тут уж я не стерпел, разнес его в пух и прах в рецензии для журнала, потом по просьбе сделал уменьшенный вариант для «Алтайской правды». ...Если не дрогнут и напечатают, то скандал случится неслабый. А там, смотришь, журнал подоспеет. А там «Сибирские огни» - для них я тоже вариант изладил.
...Я всю эту серость, ханжество, пошлость по очереди начну отстреливать, расшевелю осиное гнездо, доведу до бешенного рычания и мычания. Хватит, надоели до невозможности. А главное – предают на каждом шагу. И кто только уже меня ни предавал – из тех, в первую очередь, кого я поддерживал и наверх выталкивал. Так что же они могут в слове с такой способностью к предательству? Ну ничего, говорю я ребятам, победа будет за нами.
Живу сейчас по строгому маршруту: архив, журнал, компьютер. Шаг вправо, шаг влево – самосуд, наручники, цепи железные.
Жаль, кофе твой кончился, ем наш и вообще, какой придется. Времени все равно жестоко не хватает, хотя сплю крайне мало, что тоже меня не красит.
...С 17 ноября должны быть с Аней у Игоря. Так что звони.
Батюшка с матушкой вернулись из своих путешествий, по телефону перемолвился, как- нибудь на днях забегу.
Жаль в Бобровке у меня печь хреново служит. Да и свет уже отключен, и окна заколочены. А так – сидеть бы теперь там – дни стоят хоть и холодные, но ясные. Толя (Кирилин.-В.Г.) молодец, почти все время пропадает в своем имении, радуется. А я от своего маршрута ни на шаг в сторону. Валя Курбатов тоже молодец, пишет постоянно. Один я – ни стыда, ни совести, и весь опутан ленью. Ну ладно, на сегодня хватит».
16
«...Такое теперь общение: жизнь вконец разбежалась и, кажется, насовсем. Да и хрен с ней, с такой жизнью».
«...Вчера в «Алтайской правде повидался» с Валерой Золотухиным, обнялись, малость словом перекинулись. У него встреча с журналистами была. Те набежали: «Башунов, заканчивай, народ ждет». Но Валера молодец, отмахнулся: «Пусть подождет». Вечером еще по телефону поболтали, а сегодня утром он улетел в Кемерово.
...Спасибо тебе за кофе. С водкой отшиваю всех без оглядки. Выпил бы с Александром Сергеевичем, да уже не получится.
...Ты же знаешь, Витя, что писать левой ногой, даже рукой левой не умею и не могу. Не говорю (и не считал никогда), что у меня Бог весть какая чистота в исполнении, но вижу, что любой текст, до самого малого и как бы постороннего, выстроен удовлетворительно, а местами просто неплохо. ...От меня все ждут новых стихов, просят журналы, я же пока шляюсь по другим палестинам. Но осень в плотную приблизилась, може, качнусь в желанную сторону.
Эх, как бы еще одну такую осень, как, помнишь, в колхозе была! (Как забыть, Володя! Помню, еще как помню!-В.Г.) Тогда бы, при такой-то красоте, точно расшевелился.
...Да, у Володи Крупина 7-го сентября 60 лет. Позвони ему, порадуй»
***
...Дорогой мой Витенька, милая моя Галочка! Ратник поля Куликова шебуршится потихоньку. Колчужку вот латаю, всю издырявленную стрелами вражескими, татарвьем проклятым, копье подправляю. Наждака здесь нету-ка, надо бы мечь завострить, пооббился весь об кости басурманские, да кой-где и ржавь уже полезла. Вобчем, заботишек хватает, ладно хоть уколы перестали тыкать, время не отвлекают, вся тела имя истыкана, хуже стрел татарских. Я за всю свою многовековую жизнь
столько уколов не получал, сколько здесь за один заход. 35 дней уже минуло, как я в синекуре пребываю. Уж и выходить отсюда неохота, жил бы и жил. Читай, пиши, пляши – чё хошь. Дома такой синекуры не будет, не дадут. От общества-то культурного я спрячусь, да от Ани не спрячешься. Как зачнет лечить – куда тутошние эскулапы попали! Она в энтим деле академик, как всякая женщина. ...Может, лечащий врач тормознет меня месяца на полтора. Может, чё путнее, а то прямо бессмертное нацарапаю. Шевелится вроде внутри: «Выхожу один я на дорогу». Дальше, правда, не сочинил пока, но в уме держу. Про запас.
Больше просится другое начало: «Как деньги заработать на дорогу до Фрайбурга, чтоб там уж – на Париж». И – прости - прощай, немытая Россия! (Позже Аня прилетела к нам во Фрайбург и выполнила вместе со мной все его желания. Но без Него).
...Думай, Владимир, говорю себе, думай, на то тебе и черепная кость пристроена, а не орехи грецкие бить для салата. Кстати, приеду, щи вам сибирские сварю, салатишко какой-нибудь захреначу, у вас челюсти без подготовки поотпадывают. У вас там шашлыки мужички в городских скверах жарят. У нас тоже. Вот и шашлычек сочиним теплой компанией.
Да, Витя, забыл я тебе про один секрет казаковской ругани сообщить. Он там книжку одну костерит, про стихи. Это верно, я ее составлял, типа азбуки, чтоб люди, в конец заблудившиеся, хоть чуть разбирались бы, где стихи, где фуфло. Только текстов моих там нет, я лепил мозаку из О. Михайлова, А. Михайлова, даже немного В. Кожинова. Так что Вова Казаков вывел их на чистую воду: ничё не могут, одна этикетка, что классики. А не хрен!
17
(Мы в свое время зачитывались и постоянно цитировали друг другу эти книги, а с Кожиновым я близко познакоминился на Капри, с Александром Михайловым был близко знаком еще с 80-х годов, он даже был одним из ученых оппонентов моей докторской диссертации в ИМЛИ - Институте мировой литературы).
...Нет, Витя, чувствую, что запас больничного койко-присутствия во мне кончился. Начинаю нервничать. Надо прибиваться домой, хоть не надолго к компьютеру присаживаться. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»
Первый раз я многих здесь напугал своей книжкой «Полынья». Теперь вот, второй раз, фокусом с кардиоцентром. Фокус получился, круче некуда, самому не по себе.
Все, дорогой, обнимаю, еще раз Галочке кланяюсь, пока. И девушки мои, совсем замотанные мной, машут вам руками – да прям как энергично машут!
P.S. Кофий мне дохтур пить разрешил, так что намек ты понял. Или поня`л – как правильно?»
У Володи в «Этюдах о Пушкине» есть главка «Испытайте поэта счастьем!», в которой он разрушает стереотип, что нужда и страдание – залог художнических свершений, даже несколько наивно сетует, что никто не хочет испытать поэта достатком и счастьем. В этой коротенькой главе звучит много личного, по-своему выплескивается усталость, накопившаяся в последние годы.
Он не раз приводил мне в пример любимого Пушкина и говаривал вслед за ним, что несчастие - хорошая школа... Но счастие есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному... Башунов пишет, что именно Пушкин по существу первым и впервые обращает внимание на простую вещь – на физическую, житейско-бытовую сторону поэта, которого все почему-то горят желанием испытать нуждой и страданием, и, повторюсь вслед за Пушкиным, никто не хочет испытать достатком и счастьем.
А хватало ли самому Владимиру Башунову счастья? Вопрос скорее риторический...
В Володе не было ни малейшего старания нравиться, производить впечатление, казаться лучше, чем он есть. Не совестью нации себя считал, а таким же больным и заблудшим сыном ее, как и другие. А осознавал ли он до конца, в чем его духовная сила? Внешне неброская внутренняя сила индивидуальности...
Его стихи затягивали, беседы с ним завораживали, словно он брал тебя за руку и вводил в новое начало - пятое:
Я не стану смотреть под ветер,
А пойду я по белу свету:
Может статься,
Что, где-то спрятанное,
Отыщу я начало пятое.
Многое я не смог даже обозначить:
«так мимолетна жизнь, так велика печаль...»
А многое – оставляю в бессловесной тишине, пока пусть знаю только я: «так велика печаль – кличет, аукая... "Ау, Володя!"
Фрайбург, Германия.
Виктор Горн, проф., д-р, лауреат литературных премий