(Автобиографическая повесть-воспоминание)

Роберт Вебер

* * *

Павел Гурзо вышел из машины, осмотрелся вокруг и расплылся в улыбке:

— Добра к нам природа. Посмотрите-ка на солнце! Огромное какое... Да еще и ветер! Хорошо высушится зерно. Теперь пора за работу! Мой отец любил говорить: не от росы урожай, а от пота. Какая прекрасная погода была восемь лет назад. А урожай был скудным. Мы тогда еще не умели вовремя убирать богатое зерно. Молотили зерно в дождь и даже зимой. Потери были большие. А в этом году можно рассчитывать на тридцать центнеров с гектара! Но моя мечта — пятьдесят.

Он вернулся к машине. И только теперь я заметил, что он хромает. Павел тут же перехватил мой взгляд.

— Меня ранило у вас, под Москвой. Но мне еще повезло. Из нашего района на фронт ушли пятнадцать тысяч сибиряков. И только половина вернулась домой…

* * *

Снег падает густыми белыми хлопьями. В необозримой сибирской белизне дымятся печные трубы маленькой деревни Сарбала. Она живет напряженными событиями всего мира. А в мире пахнет не печным дымом, а гарью войны. И от этого запаха у всех тяжело на душе — и у взрослых, и у детей. Начинают вымирать целые дворы. От голода. От холода. От безнадежности. От усталости.

Вчера умерла тетя Ильза. Сейчас многие умирают. Перед Новым годом умер ее маленький ребенок. Я помню, как тетя Ильза сидела в углу возле елки и плакала.

У той новогодней елки

колкие были иголки.

На той серебристой ели

cкупые игрушки висели —

восемь кедровых шишек,

восемь серых баранок и пышек,

конфеты-подушечки и один —

как солнышко! — апельсин.

И патронные гильзы …

О чем плакала тетя Ильза?

На лавке у печки жаркой

мы, дети, ждали подарков.

И вот, наконец, их принес

заснеженный Дед Мороз.

Он был совсем молодой,

но с большой седой бородой.

Он подарки нам раздавал

и при этом хромал, хромал, хромал …

И смеялся:

«Самая вкусная в мире —

в этих кулечках картошка в мундире!»

Почему же плакала тетя Ильза?

Тихо звенели патронные гильзы.

Огни керосиновых ламп вдоль окон

напоминали о чем-то далеком —

о той довоенной милой песне

про елку, которой нет в мире чудесней,

о вечнозеленой загадке природы …

О, елка! В канун сорок первого года!

Елка 1941 года … Эта была самая красивая елка в моей жизни. Я и теперь хорошо помню ее. Хотя огни ее горели более полувека тому назад. Тогда у нас в гостях были бабушка с дедушкой. Под елкой стоял игрушечный Дед Мороз. Я слышал, как на улице одна девочка сказала, что все Деды Морозы родом из холодной страны Сибири.

Шары горели, как костры,

на новогодней елке.

А мама пела: «Как остры,

как зелены иголки!»

На блюде торт и калачи.

«Ешь на здоровье, сынка!»

Играли в жмурки три свечи

на пироге с начинкой.

Был первый день календаря.

Я в третий раз родился!

Меня за ушко теребя,

мой папа веселился.

Брат подарил мне паровоз,

бабуля — шоколадку.

Дедуля — он был Дед Мороз —

принес в мешке лошадку.

И вот на ней скачу во сне

в том дивном снежном мире,

по той по самой по стране,

что названа Сибирью.

У каждой елки и сосны

белёсые бородки.

Печется там пирог Луны

на звездной сковородке.

Три желтых восковых свечи

летят, играя в жмурки.

Чрез много тысяч верст езды —

три паровоза юрких.

Вернулся Дед Мороз в Сибирь,

и хоть в пути умаялся,

за ушки он потеребил

в день именин трех зайцев.

Бабуля кушает калач,

дедуля — шоколадку,

а папа гладит: «Ты не плачь!» —

загривок у лошадки.

А мама пела: «Как остры,

как зелены иголки!»

Все сны погасли, как костры.

Звонок был долгим-долгим …

Нет, телефонный звонок раздался намного позже. Это было в середине лета. В тот роковой день, в то ужасное утро, когда наша семья по-воскресному крепко и долго спала. Да, вот тогда-то меня и вырвал из детского сна треск телефона.

Папочка!

Не надо идти к телефону!

Полежи еще немножко в постели,

еще несколько минут …

Посмотри в окно!

Видишь голубое летнее счастье

над нашим зеленым городком?

Папа!

Это утренняя заря

или Красная Шапочка

с пахучим букетом фиалок

и корзинкой солнечных зайчиков?

Лежи спокойно в постели, папа!

Будь послушным!

Иначе придет зубастый волк

и набросится на нашу чудо-сказку …

Ты все-таки встаешь?

Ты суешь ноги в тапочки?

Ты идешь к телефону?

Ты снимаешь трубку?

Почему ты побледнел?

Почему ты молчишь?

Скажи же что-нибудь!

Война …

* * *

Густыми белыми хлопьями падает снег. На окне нашего купе он тает. Наш поезд идет на восток. Другой поезд проезжает мимо — платформы с танками. Этот поезд следует на запад …

Почему плачет тетя Ильза?

Блестят патронные гильзы

на елке сорок четвертого года.

На стеклах мороз рисует разводы.

Ее малыша нет на свете,

унес его в небо ветер

из маленького домика — навсегда!

Идет-бредет по земле беда …

Мы, дети, едим картошку в мундире

у печки в холодной стране Сибири …

Тетя Ильза была маминой подругой. Они знали друг друга еще до войны, когда жили на Волге в Бальцере. Этот городок был известен своей музыкальностью. Подруги играли вместе в струнном оркестре: мама — на гитаре, а тетя Ильза — на скрипке.

Теперь мама работает в райцентре на мыловарне. Мы почти не видим нашу маму. Потому что рано утром, когда она уходит, мы еще спим, а когда мама возвращается, мы уже спим …

Только когда в клубе крутят фильм, мы приходим домой позднее мамы.

Фильмы показывали «по частям». Поэтому они и длились иногда почти три часа. Когда лента рвалась, а это случалось десятки раз во время каждого сеанса, то в зале поднимался такой гвалт, что приходилось уши зажимать пальцами. А Гена засовывал два пальца в рот и так оглушительно свистел, что я всегда ему завидовал, — у меня вместо свиста получалось жалобное шипение.

«Детей капитана Гранта» я смотрел уже третий раз. Но и на этот раз мне не удалось узнать, нашли ли Роберт и Мэри отца, так как последней части, вероятно, вообще не было. А поэтому показывали другую — из «Кащея Бессмертного». Кстати, почему меня назвали «Роберт»?

Потому что папа с мамой посмотрели тот фильм. Им понравился мальчик, который пел: «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер!». Мальчика играл будущий знаменитый кинорежиссер Яков Сегель.

Когда мы с Геной шли домой, на подмерзших снежных крышах оранжево сверкала луна. Во дворах простуженно лаяли собаки. Под ногами поскрипывал снег.

— Гена, а Кащей был фашистом? — спросил я.

— Что это тебе взбрело?

— Да… похож …

— Сам ты похож! Идем быстрее! Чего плетешься?

Он сказал это просто так. А я заплакал. Я вспомнил о своей ссоре с Колькой Ломовым, с которым мы сегодня впервые не cидели рядом во время сеанса. Но об этом я лучше расскажу позже…

Хорошо, что Гена в темноте не видел моих слез. Он презирал нытиков. Он казался мне уже взрослым, хотя был всего на три года старше. За последний год зубы его пожелтели. Он втайне покуривал махорку.

Когда бабушка по вечерам раскладывала продовольственные карточки-«кроссворды», Гена всегда сидел рядом. Бабушка посылала за хлебом только его. Потому что Гену не обманешь. Он часто брал с собой и меня. На обратном пути, в березовой роще, всегда отрезал мне кусочек хлеба.

— На! — говорил он и смотрел в сторону. — Ты стал совсем худышкой! Ешь, не спеши!

Кусочки с каждым днем становились толще. А бабушка дома громко причитала:

— Боже праведный! Хлеба все меньше и меньше! Везде один обман!

При этом она косилась на Гену. Но тот хладнокровно пожимал плечами. Так было и тогда, когда дедушка был еще жив. Он обычно подмигивал Гене:

— Бабушка стареет, сынок. А в старости и солнце уже не так греет. И звезды становятся мельче. Старость — не радость.

* * *

Перед нашим домом росла высокая рябина. Осенью ее, в тяжелых гроздьях, ажурные ветви свисали через ограду. В ветреные дни казалось, будто к нам во двор прыгает огромная сизая овца с болтающимися ярко-красными сосцами …

Бабушка срывала ягоды рябины только после октябрьских заморозков. Она сушила их в печи и приготовляла из них настои.

— Ну вот мы и обеспечили себя витаминами на всю зиму, — говорила она. — А в воскресенье я испеку вам пироги с рябиной.

Пироги эти всегда получались вкусные. Вкуснее, чем с бузиной. Я каждый раз спрашивал:

— Почему рябина летом горькая, а осенью такая сладкая?

— Ягода сладостью наливается, когда солнца вдоволь набирается, — с таинственной улыбкой отвечала бабушка. И дедушка вторил ей тоже не очень-то понятно:

— Это как у людей, — говорил он по-философски. — Старость тогда сладка, когда пройдешь сквозь огни и воды.

Он знал, что говорит. Ведь он вернулся с турецкого фронта с простреленным легким. У него был глубокий шрам под сердцем. И он пил много ключевой воды…

* * *

Осенью 1944 года родился мой младший брат Вальдемар. Родился он дома, в нашей сибирской хибаре. Какой-то чудной — с большим носом, с хитрыми глазками. Совсем как бескрылый орленок. Привели деда Александра Адамовича. Сам он уже ходил плохо. Приходилось его брать подмышки. Дедушка внимательно посмотрел на сучащего ножками внука и изрек: «Клянусь, этот будет Ломоносовым!» Володя пришел, дедушка ушел. Мировой порядок! Дед ушел тихо. Добрался до кухни, сел, попросил кружечку холодной воды, отхлебнул глоток, шамкнул беззубым ртом: «Пора и честь знать!» И умер.

* * *

А как дедуля просил меня прогуляться с ним осенью по огороду! Вроде бы ноги у него так шатаются, что он, как пьяница, может рухнуть — костей не соберешь. А сам — вот же шутник! — накануне прикатил в угол сада огромную тыкву и еще что-то принес с собой.

Я обнаруживаю громадину-тыкву и кричу:

— Гросспапа! Тыква! Большая, как в сказке братьев Гримм. Как в кинофильме «Золушка». А рядом с ней валяется дохлая крыса. – Гросспапа, это еще что такое?

— А это — карета. И усатый кучер … Он сдох, когда двенадцать пробило.

* * *

Однажды утром бабушка Ольга Августовна, наша гроссмама, разбудила меня резким криком. Она звала соседку Ефросинью:

— Фрось, смешно-то как! Ваша кудлатка на нашем огороде яичко снесла. Ха-ха! Прямо среди лопухов. Возьмешь?

— Да ну его на хер, Августовна! Возьми своим детишкам на молочишко! Блинчики испечешь, и будет всем спасибо.

— Хорошо. Шпасибо, Фрося, шпасибо!

Бабушка уже хорошо говорила по-русски. Но избавиться от немецкого акцента еще не могла. К тому же в полной забот голове так все перемешалось: «шпасс» — шутка, «шнапс» — водка, «шпатц» — воробей. Но ведь яичко не умыкнула. Нельзя было ей в этой адской карусели терять голову. Только… она называла меня по имени, а получалось нечто совсем другое. Вместо «Робчик» она говорила «Рябчик».

А мои дружки на улице смеялись:

— Как дела, рябчик? Как здоровье гроссмамы?

* * *

Летом 1987 года моя жена Тамара и я сели в поезд на Ярославском вокзале в Москве и поехали на злопамятный сто первый километр, где когда-то были пересыльные пункты для репрессированных граждан. Их отправляли «в места, не столь отдаленные», скажем, в ту же Сибирь.

Мы вышли из поезда в Карабанове Владимирской области, городе моего раннего детства. А вот и «красный дом», собственно, кирпичный, где наша семья жила до войны. Откуда началось мое семидневное путешествие в Сарбалу, а потом, много позже, перешедшее в семнадцатидневное путешетвие из сибирской Сарбалы в северный город Котлас, где жил отец после трудармии. А вот и мой песочный ящик, где я строил «Домик из песка». Стихотворение под этим названием я написал по-русски, то есть на великом русском языке, которому учился у мастеров русского слова Александра Пушкина и Владимира Ивановича Даля, у многих и многих блистательных русских поэтов. Потом, овладев немецкой версификацией, я сам перевел свое стихотворение на немецкий язык. Но первоначально это стихотворение было написано по-русски, на моем «основном» родном языке.

Домик из песка

Я игры детства не припомню.

Я помню, что была война.

И в чехарду играли бомбы,

Играла в прятки тишина.

Бежало детство наше мимо,

Как пересохшая река.

Мне, как и всем, хотелось мира.

Я строил домик из песка.

Во рту с утра ни крошки хлеба,

Кусочек голода во рту.

А домик мой касался неба.

А домик верил в высоту!

Давно года режимов грозных

тяжелой поступью прошли.

Мои дома уходят в звезды,

как с космодрома корабли.

Дома я строю из бетона,

а в нем крупинками песка

течет тревожно и бессонно

глубокой памяти река.

Иду с прогулки на рассвете

иль вечерком к друзьям иду,

играют в прятки чьи-то дети,

играют внуки в чехарду.

Я сложно жил и понял много,

мои советы вам просты:

Ищите общую дорогу

и стройте крепкие мосты!

Где-то здесь мой бывший детсадик, куда водил меня Геня или Генри — Генрих, много лет спустя ставший директором крупнейшего на Севере Норильского обогатительного комбината, потом за большие заслуги перед страной — Героем Социалистического Труда, в последние годы — директором алюминиевого комбината в Ревде Мурманской области, потом … пациентом ракового центра в Москве.

Где-то здесь был мой детсадик, где я возил свою большущую картонную пушку, тащил ее по коридорам и кричал: «Пли! За Родину! Пли за Сталина! Пли!» Но каким же Генка был комичным! Ну, во-первых, конопатый. Во-вторых, все время ковыряется в носу, а самое смешное — у него были штаники, которые он то и дело натягивал выше пупка. Как улыбнется, ну точно — клоун! Мама рассказывала: «Поставил в ручей сандальку и машет ей вслед — плыви, кораблик, к Черному морю!» Спрашиваю: «А зачем же ты и вторую в ручей проводил?» А он: «Одному кораблику скучно …» Как-то ненароком он проглотил пятачок. Доктор сказал: «Пусть выкакает — спокойно!» Это случилось. И тогда маленький Генка заявил, что ему снова и снова хочется на горшочек:

«Мама, я могу много денег выкакать! И мы будем богатыми».

Значит, уже тогда у него намечались предпосылки для восхождения к званию Героя Социалистического Труда. Таков был мой северный брат-трудоголик, Золотая Звезда на груди.

* * *

Весна брала свое. На сарбалинских вербах набухли почки. Солнце каталось в небе, как апельсин на голубых весах. Не помню, когда я в последний раз ел апельсины. Наверное, еще до войны. В нашем ларьке их не продавали. Единственный апельсин был на новогодней елке — мне тоже досталась долька. А потом я увидел их в большом количестве на цветной немецкой рождественской открытке, которую отец Кольки Ломова привез с фронта. Вообще-то, дядя Егор был не родной отец Кольке, а отчим. И мать Кольки с ним не была расписана. Колькин родной отец пропал без вести во второй год войны. Дядя Егор попал в одно из моих стихотворений:

Возвращение

Он ничего не принес с фронта,

кроме зарубцевавшихся ран

и желания жить!

Он ничего не рассказывал —

пил целый день самогон

и смотрел то нежными,

то голодными глазами

сквозь тайную похотливую страсть

на полногрудую женщину …

Перед тем как еще засветло

лечь в белоснежную постель,

он расправил на худых коленях

несколько свежих портянок

и громко сказал:

«Скоро у нас начнется пополнение …

Я принес с фронта пеленки».

Дядя Егор подарил мне эту открытку. Дома бабушка прочитала на обратной стороне: «Дорогая Берта! Помнишь, как ты всегда сердилась, если я после работы шел в пивной бар? Теперь я совсем другой. С каким удовольствием я провел бы Рождество с тобой и нашими детьми! Я мог бы просидеть за такой вазой с апельсинами три года, не вставая. Так я устал. Иногда мне кажется, что я учусь думать. Потом мне становится одиноко, жутко. Целую тебя, детей! Но не нахожу светлых рождественских слов. Простите за все, если можете. Себе-то сам я ничего не могу простить. Прощайте, мои дорогие!»

Дядя Егор был добрым, когда не пил. Но обычно я видел его пьяным. Тогда он проклинал все и вся. И ругался матом. При этом он всхлипывал и стирал грязным платком слезы с военных фотографий.

— Это Юрка Богачёв, — вздыхал он, разгоняя рукой махорочный дым. — Подорвался на мине … А это наш командир … старший лейтенант Грудин … прямое попадание в блиндаж …

Командир был черный, как смоль. Он немного напоминал маршала Будённого, только без усов. Колька сажей пририсовал ему усы.

— Да я же задушу, поросенок сопливый! — заорал дядя Егор и съездил Кольке костылем по спине. Этот человек погиб за твое счастье! За твое бестолковое счастье, шпаненок желторотый! Убирайся вон! Чтоб я тебя в доме больше не видел!

Мы побежали к моей бабушке. Я попросил ее дать нам немного свекольного сока. Он красный. Им можно было рисовать воздушные бои. Бумаги у нас не было. Мы рисовали битву на куске фанеры, а потом смывали водой.

Колька был спецом по части «вражеских самолетов». Он рисовал их грифелем от киноаппарата. Грифель мы нашли за клубом в груде мусора. Я же рисовал советские самолеты обычно кусочками мела, которые я тибрил из ящичков маминой швейной машинки. А свекольный сок нам нужен был для того, чтобы «поджигать» фашистские самолеты.

— Коленька, ты соком испачкал рубашку, — сказала бабушка, заглянув в наше «ателье». — Подожди-ка… Ой, это же кровь! Ах, вы сорванцы! Опять лазали через чей-нибудь забор?

Она закатала кверху Колькину рубашку и схватилась другой рукой за щёку.

— Боже праведный! Вся спина синяя! Кто же так тебя отделал?

— Забор … — соврал Колька и покраснел.

Бабушка смазала ссадины кусочком алоэ. Потом долго возилась с рубашкой.

На следующий день дядя Егор опять был пьян и хотел снова побить Кольку. Мы удрали. Побежали на картофельное поле, где вырыли снежный блиндаж. Когда уже сидели в нем, Колька тихо сказал:

— Завтра укачу …

— Куда?

— Куда-куда! На фронт. Поедешь со мной? Я слышал, что многие воюют на фронте как «сыны полка». По рукам?

Я хотел укатить вместе с ним. Только вот что скажет мама? Она и так замучилась с нами, а я … И все же я согласился. Мы пошли на станцию. Но за околицей встретили пасечника Пахома.

— Куда путь держите, мужики?

Мы с Колькой посмотрели друг на друга и заорали дуэтом:

— Еловые шишки собирать, дедушка Пахом!

— И куда же вы их класть будете? В ваши дырявые карманы? Даже на один самовар не хватит.

Мы еще раз переглянулись.

— Идем в лес погулять. А что вы хотите делать с вашим скворечником?

— Вам подарю!

— Смеетесь?

— Нет, не смеюсь. Я сделал себе побольше, повыше. А этот решил подарить первому хорошему мальчику, которого увижу по пути в магазин. Возьмите, только не ссорьтесь!

Но мы все-таки поссорились. Даже начали драться. В этом не было ничего особенного. Мы уже не раз дрались. Но в этот раз произошло непоправимое. Мне удалось бросить Кольку в снег и связать ему руки на спине шнурком от ботинка. И тут он прошипел сквозь зубы:

— А твоя мать — немка … фашистка …

У меня перехватило дыхание. Я отпустил Кольку. Но теперь я хотел отплатить ему тем же. Я подыскивал что-нибудь оскорбительное, жестокое. И я сказал:

— А твоя мать — предательница … шлюха …

Так кончилась наша дружба. Колькина новая семья вдруг уехала. Где ты теперь, Коля Ломов? Помнишь ли еще ту нашу глупую ссору? Зачем мы тогда так, Колян?

Вряд ли в нашем поселке были две другие женщины, о которых говорилось столько добрых слов. И зачем нам надо было повторять именно то, что болтали злые языки? Да, мы были всего лишь две маленькие молекулы мира, в котором война пыталась уничтожить человечность.

***

Глеб Марин вернулся с полей в свой кабинет, где мы уже ждали его.

— Ну, как вам понравилась наша молочная ферма? Только без ненужных восторгов! В полеводстве у нас полная механизация. Это вы видели. В животноводстве мы где-то посередине. И не движемся вперед! Я прошу вас, когда вы будете писать о нашем хозяйстве, не упоминайте про «комплексную механизацию». Это было бы просто ложью. Хуже некуда, если мы создаем у читателя неверное представление о делах в сельском хозяйстве. Для чего это очковтирательство, самоуспокоение, самообман? Нам еще учиться да учиться хозяйствовать. А это значит: работать и искоренять ошибки, не зная покоя!

Это сказал нам человек, имя которого известно во всей области. Он умно руководит своим хозяйством. Совхоз построил современный свиноводческий комплекс, двухэтажную больницу, большой комбинат бытового обслуживания.

— Мы были и остаемся мечтателями! — сказал вошедший в кабинет Павел Гурзо. В руках у него была какая-то книга. Он положил ее на стол. — Вот, наконец-то раздобыл знаменитые «Письма из деревни» Александра Энгельгардта6, почвоведа и к тому же человека-практика. Они были опубликованы сто лет назад. Сразу видно, как хорошо он знал свою родную землю, как любил ее, как понимал крестьянина. К сожалению, сегодня больше знающих людей, чем любящих. Город просто кишит знатоками… Когда я дочитывал книгу, то подумал: если бы мы научились хозяйствовать побыстрее, какой мощный рывок могли бы сделать на этой почве!

— Ну, о мощном рывке, Павел, я бы не стал говорить, — возразил директор. — Скажу вам по секрету, что каждое утро внушаю себе: Будь осторожнее и осмотрительней! Помнишь, Павел, послевоенные годы? Тогда о тебе каждой весной писали критические статьи. Никакого подъема в агротехнике! Медлительность при посевной! Под угрозой срыва весенний сев! Району нужно было как можно быстрее рапортовать о завершении сева. Однако осенью только у тебя был настоящий урожай. В два раза выше, чем в других хозяйствах. И все потому, что весной ты на все телефонные звонки из района с усмешкой отвечал: «Еще слишком влажно. Вот когда деревенские ребятишки начнут бегать босиком, то настанет и время сева!»

— Я тогда здорово нервировал районное начальство, — улыбнулся Гурзо. — Мы не хвастаем. Наше хозяйство — одно из лучших в области. Но мы-то знаем, что довольными собой нам быть еще рано. Так что, дорогие газетчики, не пишите о нас, ради бога, никаких сказок!

(продолжение следует)