(Сентиментальный роман о немцах Советского периода)

Окончание первой книги

Яков Иккес

Часть четвёртая

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

6

Повестки в военкомат мы с матерью получили через работника сельского совета Елемеса. В предписании стояло: "20 ноября 1942 года Иккес Эмилии с сыном Яковом прибыть в село Уюк в распоряжение работника военкомата. За уклонение будете привлечены к ответственности по закону о военном положении в стране".

Прочитали и растерялись, от изумления потеряли дар речи. Мне было пятнадцать. 0 том, что дело дойдет до женщин, никто и подумать не мог.

- Ойи-и-и бай-и-и! - запричитала Ширинкуль. - Женщин разве тоже берут в армию? А кто же дома останется?

- Наверное, ошибка! - закричала Сауле. – Может, за Думчебаем сбегать? Аксакал, наверное, разберется! - и исчезла за занавешенной дверью.

- Думчебай сейчас придет, - успокаивала нас Ширинкуль, раскладывая дастархан. - Он дома, я видела, его лошадь стоит на привязи, за домом!

Примчавшаяся Сауле, задыхаясь, сообщила:

- Сейчас придет, дома оказался! - и принялась ожесточенно раздувать еще тлеющие в печи угольки саксаула и заполнять ими остывший самовар.

Вошедшего в сопровождении Ширинкуль Думчебая усадили на почетном месте, предварительно расстелив самотканный коврик. Он долго, поглаживая редкую рыжую бородку, смотрел на лежавшие рядом на дастархане повестки и вдруг спросил:

- Кто принес эти бумажки?

- Елемес принес. У-у-у, этот собачий сын! - сказала Ширинкуль, потрясая кулаками, как будто все зависело от Елемеса.

- А кто-нибудь из ваших видел, когда вам вручали эти бумажки? - спросил он, обращаясь к нам.

- Нет, нет, никто не видел, - опередила Ширинкуль. - Этот плешивый собачий сын Елемес проехал на ишаке и бросил мне ее под ноги!

- Жаксы, жаксы (хорошо), - прошептал Думчебай, доставая из кармана связку пожелтевших от времени деревянных бус.

Прочитав несколько сур из Корана* и помолившись на закат солнца, он долго, сидя за дастарханом, перебирал, пересчитывал и прощупывал каждую бусинку по нескольку раз. Наконец, он, подув через правое, потом через левое плечо, погладил бородку и сказал:

- Кумалак (бусы) мне подсказали, что все будет хорошо. Ты, Якоб, пойдешь в военкомат сам. А ты, Мила, садись быстро на мою старую кобылу, которую ты не раз доила летом и уезжай в пески до моей тохал (второй жены). Сопровождать тебя будет Балпан и Асылбек. Уходите сейчас же! Елемесу скажем, чтобы молчал.

Бедная моя мама! Она села в седло, заливаясь слезами и дрожа от страха. Балпан сел на ту же лошадь вторым седоком.

- Нет, не-е-ет, я боюсь тюрьмы! Они посадят нас.. Яшаа-а-а, я останусь с тобой! - кричала она в истерике, уцепившись за меня.

Балпан прижал ее к седлу и, понукая кобылу, тронулся с места. Сердце мое разрывалось от жалости, но я мужественно терпел, чтобы не заплакать на глазах у Саулешки. Сердце моё плакало. Я смотрел на этот удивительный, окружавший нас мир, на серые выгоревшие на солнце сопки, на пожелтевший на озере камыш, на одиноко плывущие по осеннему небу облака, на рыдающую Саулешку, и мне вдруг стало тоскливо и жутко. "Кто и, по какому праву распоряжается человеческими судьбами, делит людей на своих и чужих, большевиков и меньшевиков, красных и белых, фашистов и коммунистов, буржуев, кулаков и врагов народа? Кто затеял эту проклятую войну, которая принесла людям столько горя и страданий?" - роем кружились в голове мысли. Вопросы, вопросы… Ответов не было. Мужеству моему пришел конец... Нервы не выдержали. Слезы, висевшие на ресницах, потекли по лицу. Я заплакал горько, безнадежно. Мы, прижавшись друг к другу на крыше мазанки, выли, как волчата, отбившиеся от стаи.

- Мама, мамочка, родная! - взывал я, поглядывая на видневшиеся на горизонте песчаные барханы.

- Апай, Амантай, Атай, ойии бай, ой бааяиий! - выла Саулешка по мужу и отцу, от которых около года не было известий. Что мы могли? Мы были всего лишь винтиками в этой страшной войне, песчинками в этом безбрежном океане горя и страданий.

Через час мы - восемь человек из пяти аулов Кенесского сельского совета - в сопровождении Ёлемеса, сидевшего на колхозной кляче, перевалили сопку и приблизились к мельнице Калдарбека. Мельница стояла на возвышенном берегу Таласа в километре от переправы. Это было довольно примитивное сооружение, состоявшее из двух плоских камней, водосбросного лотка и деревянных лопастей с шарнирными приспособлениями для обслуживания вращающегося верхнего камня. Здесь же стояли две юрты, одна из которых была обтянута белым войлоком и цветными веревками. Вторая, меньших размеров, была покрыта старыми латаными кошмами темно-серого цвета. Вокруг нее валялись кучи саксаула, седла, казаны и другая домашняя утварь. Чуть в стороне находился открытый скотский двор, огороженный колючим кустарником. У коновязи стояло несколько нерасседланных лошадей и навьюченных зерном ишаков.

Собаки встретили нас дружным лаем еще за барханом. Дружелюбно повизгивая и помахивая хвостами, они сопровождали нас, как давно знакомых гостей. Елемес, пользуясь правом командира, выстроил нас у кучи мешков прибывших и, привязав лошадь у коновязи, исчез в юрте хозяина. Через минуту мельник Калдарбек, набросив на себя казахский тулуп и на ходу засовывая в галоши ноги, пожимал нам по-дружески руки. За ним, поднимая кошмяной клапан юрты, вышли гости.

- Эй, Елемес, ты куда ведешь этих бедолаг? - посыпались вопросы.

- В армию, конечно! У всех есть повестки в военкомат!

- А женщины и девчата что будут делать в армии? Ты, наверно, ошибся, не тех прихватил! Знаем мы тебя, жинды (сумасшедшего)!

-Эе-е-й, кто так сказал, сам жинды! - обиделся Елемес и закричал. - Катия, Пирида, Марья, Аниа, покажите этим длинноухим ослам повестки! Там, на фронте, женщины тоже нужны. Наверно, варить, стирать, лечить раненых,! - горячился он, показывая обидчикам синие бумажки. - Скоро и вас, дур, заберут! - указал он на стоявшую в стороне группу молодых казашек. - Будете там своим мужьям бешпармак варить из конины и баранины вместо свинины! Они там все кафирами стали, кушают сало и щупают русских женщин с крашеными губами! Ахх-ха-ха-ха! Следующую мобилизацию будут проводить только с женами! Воевать будет веселей! Я своей катун (жене) уже отрезал косы, теперь из Аккуля привезу пудры, атирь (одеколон), краску для губ и велел ей до блеска надраить закопченный казан, ошак (треножку) тоже прихватим!

- О-о-о! чинды! - улыбались казашки, поводя пальцами по пухлым азиатским щекам и стыдливо отворачиваясь.

Мужики вели словесную перепалку и ржали, как жеребцы. Мы топтались на месте, не совсем понимая, о чем идет разговор, и старались, как могли, поддерживать веселое настроение гостей. Наконец, Елемес, уязвленный злой шуткой одной из молодух, вскочил в седло и заорал на нас, всячески показывая свое превосходство.

- Подожди немного, - крикнул ему Калдарбек и махнул жене рукой. - Вот вам, родные мои, "кевсень" (еда) на дорогу, - и сунул нам в руки по куску горячей лепешки. - Да сохранит вас Аллах!

Собаки гурьбой провожали нас до переезда. Пока мы раздевались, Елемес переправился на ту сторону Таласа. Вода у этого берега доходила лошади до живота. В остальных местах до колен. Чтобы не намочить штанишки, нам пришлось раздеться до пояса. Недолго думая, мужчины отвернулись, разделись и, задрав фуфайки, бросились в воду. Ощущение было не из приятных. День был по-осеннему теплый, ярко светило солнце, но вода по-зимнему обжигала тело. Скрывшись за поворотом реки, мы с любопытством прислушивались к визгу девчат, оказавшихся по пояс в холодной воде.

Пробираясь сквозь дикие заросли камыша, в Уюк мы прибыли где-то после обеда. Елемес сдал нас двум работникам военкомата, а те быстро присоединили нашу группу к общей колонне мобилизованных, прибывших из бостандыкской зоны колхозов и вывели всех на дорогу Уюк - Аккуль. Нас набралось более ста человек. На выходе из села стояло руководство МТС и опрашивало наличие специалистов. Трактористов, слесарей, комбайнеров, токарей, кузнецов выводили в сторону. Из нашей группы оставили Каиста и буденовца Давида Экк. Обгоняя колонну на справных скакунах, военкомовцы объявили, что ночевать будем в разваленном ауле, что на полпути до Аккуля.

По календарю зима наступила уже давно, вернее, должна была наступить, но все еще не по времени стояли теплые дни. Лишь ночью ртутный столбик опускался ниже нуля. Степь, прогретая солнцем, покрытая нежно-зеленой зеленью ковыля и полыни, пахла горько и мокро. Навьюченные трехдневным запасом питания и вещами личного обихода, мы шагали проселочной дорогой серой разношерстной толпой по бесконечным серым увалам и перевалам огромной пустыни. Мы были винтиками огромной машины, которая называлась война. У нас тогда не было вопросов зачем? почему? куда? Не было возражений: не могу, не хочу, не буду; было одно слово - надо! Мы были воспитанниками той самой системы, которая готовила мировую революцию и обещала рай не где-то там, а здесь на этой многострадальной земле. Мы безумно верили этой системе. Даже сейчас, разоренные, униженные, смешанные с грязью, мы верили в это магическое слово - надо! И сейчас, изнурённые пятьюдесятью километровым отрезком пути, еле волоча ноги, мы верили, что это временные трудности, что победим проклятых фашистов, и нас вернут на родину, и заживем прежней, как нам казалось, счастливой жизнью.

Ночь застала нас, как и рассчитывали наши конвоиры, у развалин старого казахского аула, построенного еще в период коллективизации и заброшенного ими в голодные 1931-ЗЗ годы. Развалины, среди которых мы очутились в ночи, представляли собой жуткую картину. Полуразваленные карликовые мазанки, заваленные мусором и песчаными барханами, зияли темнотой дверных и оконных проемов. С потолков свисала закопченная паутина. Полы завалены и утоптаны навозом животных, спасавшихся летом от палившего солнца, а зимой от студеных ветров.

- Ночуем здесь! - послышался грозный крик конвоиров. - До Аккуля десять километров, там нас ночью никто не ждет. Подъем на рассвете.

Конвоиры ускакали, а мы принялись за дело. Я, вспомнив, как мои родители когда-то на моих плазах в калмыцких степях обживали не менее вонючую землянку, решил поделиться опытом. Благо, рядом валялись кизяки, обломки юрт и росли кусты тамариска. Через час мы ужинали, расположившись вокруг костра, а из выбранной нами для ночлега землянки валил дым из всех дыр и щелей. Костры горели по всему заброшенному аулу, напоминая пир дикарей африканских джунглей из кинофильма " Следопыт." Вокруг слышались остроты и звонкий девичий смех. И наша компания повеселела.

- Карл, мы слышали, как ты днем рассказывал, что воевал с немцами, и даже имеешь ранения. Это правда? - пристали девчата к подсевшему у нашего костра мужчине лет двадцати пяти, одетого в защитного цвета гимнастерку и брюки галифе. - Расскажи нам, как это было?

- Это, девчата, длинная и не совсем приятная история, - ответил он. - Мы отступали, а это не представляет интереса. Другое дело, если бы наступали или хотя бы держали оборону. Отступали без единого выстрела! Э-э-э-эх! - и он безнадежно махнул рукой.

- И все же интересно знать, - упрашивали женщины. - Мы не знаем, куда попадем. Может, пригодится! Ну, расскажи, ночь ведь длинная-предлинная. И общежитие еще дезинфицируется. Ну, расскажи.

- Уговорили! – наконец, согласился он.

- После финской войны я был уволен в запас, - начал он рассказывать, сворачивая сигару из листка газеты и крепкого самосада. - Но недолго пришлось погулять на гражданке. Даже семьей не успел обзавестись, как вновь очутился в военкомате Одесского военного округа. На этот раз я попал в десантники. Готовили нас на берегу Черного моря, в Приморском укрепрайоне между Одессой и устьем Дуная, исключительно наступательным действиям. Наша бригада готовилась к оперативным действиям вверх по Дунаю морским путем. День и ночь отрабатывались варианты высадки десантников с воды на сушу в любых погодных условиях с полным боекомплектом. Нас, резервистов, тысячами с моря на катерах бросали на укрепления в условиях, приближенных к боевым. Мы с яростью громили, забрасывая гранатами, собственные укрепления, построенные еще до революции и в гражданскую войну. Политработниками ставилась единственная задача: оказать помощь мировой революции в свержении мироедов-капиталистов. В мае-июне сорок первого мы были готовы броситься хоть самому черту в зубы. Ждали только команду!

Через день после нападения немцев мы уже сидели в укреплениях, выставив в сторону моря все виды вооружения. Я командовал взводом пулеметчиков. Мой взвод находился во втором ярусе, а вся оборона была многоярусной с железобетонными дотами, дзотами и подземными сооружениями долговременного жизнеобеспечения. С господствующих над морем высот нас прикрывала дальнобойная морская артиллерия, а в воздухе носились наши тупорылые истребители. Мы были уверены в неуязвимости. Но случилось непредвиденное. Наша авиация исчезла - испарилась, как дым. Вместо нее в воздухе носились, непривычные глазу и слуху, скоростные машины с черными крестами. Зенитки наши молчали, а нам было приказано огонь не открывать. На закате солнца над нами в сопровождении истребителей пронеся десяток немецких бомбардировщиков, разгромив наше прикрытие и дальнобойную артиллерию.

- А вы что же! - не выдержал я, ошарашенный услышанным.

- А мы что? Сидели в окопах и исполняли волю главнокомандующего. Было приказано огонь не открывать, это, мол, провокация! Вот мы и сидели, сложа руки, мирно наблюдая, как немцы громили наши позиции! Но самое интересное и удивительное произошло утром! - продолжал Карл. - Боевую тревогу объявили на рассвете. На горизонте самого синего в мире Черного нашего родного моря стояла эскадра неприятельских военных кораблей. Мы не успели опомниться, как по нашим позициям прошел шквал огня и одновременно на катерах к нашему берегу устремились десантники. Стремительным броском катера, разворачиваясь у нас на глазах, высаживали на берег десантников и устремлялись за новым пополнением.

- Ну, а вы что же ? - завыли теперь женщины.

- А мы что? Припав к пулеметам, стиснув зубы, ждали приказа. А немцы, спокойно сосредоточившись на берегу, с автоматами наперевес пошли в наступление. Это было жуткое зрелище. Они шли во весь рост, как белогвардейцы в кинокартине "Чапаев." Разница была лишь в том, что Чапаевцы получили команду подпустить врага поближе и открыть огонь, а нам приказали отступить в глубь обороны. Красноармейцы грызли землю... Но приказ есть приказ, он не обсуждается, а выполняется! Мы молча, навьючив пулеметы на себя, оставили передовые позиции немцам. Закрепившись и забросав нас гранатами, они перешли в новое наступление. Нервы были на пределе, и, наконец, кто-то не выдержали и.. заработали "максимы." Я тоже не выдержал и махнул своим : "Давай, братцы!" Немцы, ошарашенные неожиданными нашими действиями, теряя сотнями убитых и раненных, отступили. Через полчаса в воздухе над нами появились истребители. Они безнаказанно "УТЮЖИЛИ" наши позиции, расстреливая нас на бреющем полете. От неожиданно заработавших зениток запылало несколько немецких истребителей, ястребами круживших над нами. Мы оказали немцам сопротивление без приказа сверху и держали оборону до наступления ночи. Ночью поступил приказ: «В бой больше не ввязываться, под прикрытием темноты незаметно оставить позиции и двигаться в Н-ском направлении». Утро застало нас на марше. Мы, покинув укрепрайон, навьючив на себя оружие и боеприпасы, беспорядочно отступали на восток. Над нами носились, как стервятники, немецкие истребители, не давая нам закрепиться и передохнуть. При отражении одной из воздушных атак меня ранило, когда я стрелял по ним из спаренного пулемета, перебило обе руки.

- Вот, видите шрамы, - показал он, засучив рукава гимнастерки. - Хорошо еще, что пули оказались не разрывными. Полевые санитары, как могли, наложили на переломы шины из подручного материалами и с другими ранеными затолкали в проходивший мимо санитарный поезд. Так бесславно закончился мой путь, защитника родины, - закончил рассказ наш попутчик.

Костер догорал, мы плотнее прижимались к пылающим жаром углям. Каждый молча переживал, домысливал услышанное. Едкий дымок угасающего костра разъедал глаза и приторно щекотал нос. Легкий ночной морозец пробирался под одежду - туда, куда не доставало тепло углей.

- А сюда-то как ты попал? - не выдержал угнетавшей тишины один из сидевших у костра.

- Вы, как я вижу, почти все потаповские из Ростовской области, а я - крымский немец. Сюда, в эту дыру, я попал вместе с вами в одном составе, из Потаповки, - продолжал Карл, посасывая очередную свернутую сигару. - К тому моменту, когда я выписывался из госпиталя, меня вместо отправки на фронт, пригласили в особый отдел военной комендатуры и под конвоем доставили к вам, в Потаповку. Дальнейшее вам известно. Добавлю только, что здесь при первой мобилизации в начале года меня не взяли из-за ранений. На этот раз, наверное, заберут. Ведь дело дошло до женщин! - закончил он, посматривая на притихших девчат.

Мне было стыдно и мучительно больно за нашу доблестную Красную Армию, отступающую под ударами фашистов. И в этом не было ничего удивительного. Отрезанные от всего мира информационной блокадой, языковым барьером и борьбой за выживание в глуши огромной пустыни, мы жили еще с довоенным багажом, набитым со школьной скамьи большевистской пропагандой. "А этот Карло просто паникер, а Бота - дезертир и провокатор! - убеждал я себя. - Пока сам не увижу, не поверю! А, может, и правду говорят, что существует какая-то трудармия, куда направляют всех немцев-красноармейцев и командиров, отозвав из рядов Красной Армии? - грыз в то же время червячок сомнения. - А может правда?."

Переночевав, сбившись в кучу в богом заброшенной землянке, мы в полдень появились в Аккуле. В военкомате было тревожно и шумно. Здесь собирались мобилизованные из двух глубинных районов Джамбульской области, Таласского и Сарысуйского. Люди после годовой разлуки обнимались, плакали, охали, ахали, стараясь хоть вкратце рассказать друг другу о себе, своем горе, несчастьях и радостях. Напрасно я искал своего друга Петьку - среди Сарысуйцев его не было. От знакомых я узнал, что он с матерью живет в каком-то казахском ауле, в тридцати километрах от районного центра Байкадам. Что он с каким-то казахом-чабаном уехал в пески на зимовку скота и что ему тоже была повестка, но его не смогли найти. Во дворе военкомата, часам к четырем, собралось более двухсот человек. Прибывшие из Джамбула - работники военного комиссариата, матерясь, как сапожники, выстроили нас в колонну по четыре, и представили какому-то высокому чину в шинели и каракулевой папахе. Он решал, кого отправлять дальше, а кого возвращать домой до следующей мобилизации. Когда очередь дошла до меня, он почему-то поморщился и махнул рукой.

- Убрать! - послышалась команда, и меня выгнали из строя.

Получившие одобрение ''счастливчики" хватали свои вещмешки и становились в другую колонну для марш-броска через Ерназар, станцию Жума в город Джамбул в пешем строю. Это расстояние более восьмидесяти километров преодолевалось нами тогда с одной ночевкой на станции Жума. О, как я тогда завидовал "счастливчикам" и как проклинал себя за неудачный рост, ругал тех, кто меня не принял.

После того, как двор военкомата опустел, нас, оставшихся "демобилизованных", пригласил районный комиссар и потребовал, чтобы немедленно отправлялись по домам. На вопрос, почему нас оставили, он сказал:

- Еще успеете... На следующий раз обязательно отправим, тебе еще надо подрасти, и девочки несовершеннолетние.

Переночевав в коридоре военкомата, мы четверо (трое девчонок и я) отправились в путь еще далеко до рассвета. Нам предстояло за световой день преодолеть расстояние Аккуль-Уюк в сорок пять километров, а мне еще - восемнадцать до Кенеса. За ночь мороз значительно усилился, сковал дорогу и многочисленные лужи. Подогревая друг друга песнями "о родине и великом друге и вожде", мы преодолевали километр за километром. На полпути опорожнив содержимое своих сидоров, напившись солонцеватой воды из придорожного родничка, мы под вечер достигли Уюка. Покрутились у конторы МТС и расстались. Девчатам нужно было в Бостандык, мне - в противоположную сторону. Тепло распрощавшись, я бросился к Бургартовым. Это были единственные знакомые, уже проживавшие в Уюке. У них я надеялся переночевать, но их не оказалось дома. Знакомых казахов тоже не было. "Что делать? Домой добираться далековато, восемнадцать километров. Можно не дотянуть! Оставалась единственная надежда - мельница Калдарбека, что в восьми километрах или в двух часах умеренной ходьбы.

Солнце закатывалось в туманной дымке за горизонт. Мороз значительно усилился. Раздумывать не было смысла, и я отправился в путь. Проселочная дорога, по которой я шагал, была еще с лета хорошо знакома. По ней мы с казачатами прошлым летом на ишаках доставляли хлеб государству на Уюкский хлебоприемный пункт. Надежда на дедушку Калдарбека и его жену крепла от тех воспоминаний, когда он нас три дня назад провожал со слезами на глазах.

Калдарбек - один из самых уважаемых и почитаемых аксакалов не только аула, но и всего казахского Улы Жуза (большая сотня). Ему больше пятидесяти. Мельницу он унаследовал от своего отца. Умирая, он сказал Калдарбеку:

- Сынок, держи ее в порядке и делай людям добро! Это святыня нашего рода Даулембет.

И он делал добро не только своим, но и нашим немцам. Ко времени нашего прибытия мельница Бог знает кем и когда построенная была порядком изношена и почти бездействовала. Как же Калдарбек был удивлен, когда Федор Гокк предложил ему свои услуги: отремонтировать ее силами приезжих немцев. И еще больше он был поражен, когда отремонтированная в течение недели мельница заработала, как новая. В день пуска на той (застолье) собрался весь аул и колхозное руководство. На угощение было зарезано два курдючных барана и приготовлено два кожаных мешка хмельной бузы. Той удался на славу. Калдарбек и весь аул ликовал. Ремонтники сидели на самых почетных местах, им подсовывали самые лучшие и большие куски мяса. Федору, как самому почетному гостю, преподнесли вареную голову барана, которую он крутил в руках, не зная, что с ней делать. Мы тогда еще многого не знали об этих удивительно добрых людях: ни традиций, ни языка. Мы только по их сияющим лицам и большому пальцу, зажатому в кулак, понимали, что они очень довольны. Все это происходило почти год назад.

"Только бы дотянуть до них," - подумал я, яростно размахивая руками, с силой передвигая уставшие и немеющие ноги.

Мороз сковал дорогу, покрыл придорожную растительность белым инеем. Надо мною - огромный небосвод, усеянный звездами, как было усеяно канапушками мое лицо. Кругом ни души. Я один в этом мире, полном загадок и тревог. Тишину морозной ночи нарушал стук моих кирзовых сапог о смерзшиеся дорожные глыбы, да шорох крыльев случайно вспугнутой ночной совы.

Силы мои были на исходе, когда, спотыкаясь и падая в темноте ночи, я заметил матовую полосу реки. Вдали мирно лаяли собаки. Радости моей не было предела. Еще рывок, и я на мельнице! На ходу сбросив скованные морозом сапоги и латаные-перелатанные отцовские брюки, задрав выше пояса фуфайку, я направился к воде. Но... почувствовав босыми ногами лед, я отпрыгнул назад. "Талас перехватила ледяная корка," - дошло до моего сознаниям. Быстро одевшись, я сел и заплакал. Теперь я дрожал не только от холода, но и от безысходности. Я бегал по берегу, кричал в сторону мельницы в надежде, что там услышат, но в ответ слышался только короткий собачий лай. Я был в отчаянии! Мороз крепчал. Что же делать? "Назад до Уюка не дойти... впереди пятидесятиметровая водная преграда с еще молодым прогибающимся ледком. Ждать до утра, когда лед затвердеет? Но это же равносильно самоубийству! Ломать лед ногами и пробиваться на тот берег?" - перебирал я все возможные варианты, бегая у самой кромки льда. Наконец, еще раз крикнув, что есть сил в сторону мельницы и послушав отдаленный лай собак, я вышел на лед. Это, как мне казалось, было самое обнадеживающее решение.

Лед подо мною прогибался и трещал. Трещины разбегались в разные стороны и исчезали в темноте ночи. Чтобы создать большую площадь опоры, я распластавшись на льду, размахивая руками и дрыгая ногами, по-пластунски упорно продвигался вперед. Лед в темноте отдавал матовым цветом. Противоположный берег выделялся темным уступом. На темном безлунном небосводе ярко мерцали звезды. В душе у меня еще теплилась надежда, что лед выдержит. Но... метрах в двадцати от противоположного берега лед обломился, и я оказался в ледяной воде. Барахтаясь изо всех сил, цепляясь за кромки льда, я быстро поднялся на ноги и, определив направление, принялся ломать лед. Вода доходила до пояса. Взламывать лед пришлось руками, налегая всем корпусом. Я подпрыгивал, садился на уступы и, барахтаясь, падал назад в ледяную веду. С приближением к берегу вода становилась мельче, лед толще, а сил моих все меньше До берега оставалось рукой подать. Но пятидесятикилометровый путь, холодная вода, голод и мороз - делали коварное дело. Я терял последние силы, но продолжал бороться. Я был молод, живуч и везуч... Выползая на берег и теряя сознание, я слышал лай собак и храп лошади. Странная слабость охватила меня. Я вдруг погрузился в мир сказок раннего детства... Бабушка... Моя милая бабушка... Она так нежно укрывает меня теплым пуховиком. Я слышу ее нежный, до боли знакомый напев: - Баю, баю, баюшки-баю...

7

Калдарбек возвращался из аула поздно. Гнедая кобыла под ним шла иноходью, плавно переставляя ноги и мягко прогибая спину. Рядом бежали его верные спутницы - две гончие суки. Усилившийся к ночи мороз вызывал у него тревогу за скот и лотковую систему мельницы. "Догадается жена перекрыть главный арык и пустить воду по сбросному лотку или нет? - беспокоился он, торопя кобылу. - Если не догадается, к утру может прихватить шлюз, вода затопит зимовку и зерно, завезенное сельчанами на мельницу." Волновало его и другое. Слухи о том, что мобилизованных в начале года казахских джигитов не будут посылать на фронт, не подтвердились. Со второго полугодия посыпались извещения о погибших сородичах аула. Уж полгода нет известий от родного брата Алтынбека. Вот и сегодня сотрудники райкома и райвоенкомата привезли извещения на трех парней, погибших под Сталинградом. Чтобы как-то снизить напряжение и выразить соболезнование родным и близким, у сельского совета приезжими был созван митинг. Подготовленные заранее активисты колхоза и сельского совета в своих речах разжигали ненависть ко всему немецкому и не социалистическому миру. Ораторы призывали к бдительности, выполнению планов поставок так необходимых государству для победы хлеба, мяса, шерсти, масла, яиц.

- Мы не дадим себя превратить в рабов империализма и зарвавшегося немецкого фашизма! – кричала выступающая перед ревущей толпой председатель сельского совета Мухобаева. - Мы не дадим отнять у нашего народа завоевания Великого Октября!

Митинг завершил военком Сатыбалдиев:

- Да здравствует наш любимый вождь и учитель, верховный главнокомандующий непобедимой Красной Армии товарищ Сталин! - и после немногочисленных аплодисментов добавил: - Смерть немецким оккупантам! Мы отомстим за погибших джигитов! А вы, наши славные казахские воины, не пожалевшие своих жизней, спите спокойно. Родина вас не забудет!

"Рабы, империализм, фашизм, социализм, завоевание Октября, счастливая жизнь! - вспоминал Калдарбек отрывки выступавших. - Защищать, не дадим отнять! Кого?... Дa если эту жизнь называть счастливой, то как же живут несчастливые? Родина вас не забудет, - ворчал он, пришпоривая кобылу, мирно вытанцовывавшую под ним жоргу (иноход). - Защищать!... От кого защищать? Советскую власть защищать? Сукины сыны, все эти ублюдки-активисты! Забыли, что с их дедами и родителями сделала эта власть Советов. До сих пор по всей Бетпак-Дале валяются не похороненные кости наших предков. Народ верил, что революция, сбросив русского царя, устранит неравенство русских и казахов. Но к власти пришли большевики, и полилась кровь ни в чем не повинных людей. А с мечетями что сделали кафиры (иноверцы) проклятые.. В склады, зернохранилища, скотские дворы, приюты для сумасшедших превратили! 0-о-Аллах, всесильный Аллахи, - он провел рукой по покрытым инеем усам и сжал в кулак жиденькую бородку.

Кобыла пофыркивая, иногда косясь на темнеющие у тропы кустарники, останавливалась, но услышав спокойное понукание хозяина, устремлялась вперед. Собаки, добродушно повизгивая, следовали за ней.

- Рабы, поработить, превратить в рабочий скот! - крутились в голове выкрики ораторов. - А кто мы сейчас в колхозе? Паспортов нет, работаем бесплатно, землю, скот отобрали, а скажешь что, сразу расстрел! Да при царе, при баях такого не было! При них тоже кочевникам не сладко было, но они ХОТЬ через купцов и дендалов,* обеспечивались всем необходимым и шаманов заставляли лечить, а имамов детей учить. А сейчас по всей округе ни шаманов, ни больниц, ни купцов, ни магазинов. Только НКВД и НКГБ рыскает кругом! Правда, последнее время от нас немного отстали, занимаются этими бедолагами - немцами, которых привезли из-за "Орынбора" (Оренбурга). 0 Аллах! Нам толковали, что это и есть те враги, что напали на Советский союз, а это оказались такие же люди, как и мы, только цвет волос другой и молчат больше, как немые! А какие они мастера оказались!

Кобыла, почуяв близость жилья, ускорила шаг. Гончие, повизгивая, умчались вперед. Калдарбек знал, что жена его, добродушная Айшакуль, всегда ждет его у очага с кипящим самоваром. Когда он перешагнул порог юрты, Айшакуль скрестив руки перед собой, сделала "салем" (поклон) и приняла из его рук шубу и лисью шапку. В центре юрты на стальной треножке парил казан. Пар из-под деревянной крышки, смешиваясь с дымом, медленно поднимался к потолку и исчезал в приоткрытый шангарак. От пылающего огня в юрте было светло и тепло. Айшакуль сразу заметила тревогу мужа, но молча хлопотала у очага и ждала, когда он заговорит сам. Калдарбеку было не до нее, его мысли блуждали теперь где-то там, за Волгой, где его родной брат переносил все ужасы этой проклятой войны. Страшно подумать, но на него также в любой день может прийти "кара кагаз" (похоронка) – «О Аллах, помоги и сохрани его! - шептал он молитву, испугавшись даже мысли своей. Жена и дети его сегодня тоже с тревогой и надеждой оплакивали участь погибших. - Как ему там? Ведь он, как и все его односельчане, не знал русского языка, никогда не выезжал из родного аула дальше Уюка, не знает, что такое многоснежная зима, и страшные российские морозы. Каково ему в чужой стороне? Вас бы подхалимов, активистов, комиссаров и тех, кто затеял эту войну, туда, У-у-у-ух!"

Выпив из рук Айшакуль пару чашек горячего чая, набросив на плечи овчинный тулуп, Калдарбек вышел во двор расседлать кобылу и проверить состояния мельничных лотков. Мороз усиливался. Над не успевшими замерзнуть перекатами Таласа и сбросному каналу мельницы стоял сизый туман, оседавший изморозью на прибрежную растительность - камыш и колючий щенгель. Кобыла мирно стояла на привязи, под навесом. Почуяв хозяина, она тихо заржала. Собаки, окружив Калдарбека, почему-то беспокойно лаяли в сторону переезда. Жизненный опыт и чутье кочевника подсказало ему недоброе. "На переезде кто-то есть," - подумал он и издал собакам, только им понятный боевой клич: - ОЙТЬ-ОЙТЬ, АЙ-ГАЙ, - вскочил на лошадь и помчался вслед за собаками.

Он скорее догадался, чем увидел и соскочил с коня. Под его ногами на берегу Таласа лежал маленький, покрытый ледяной коркой человечек. Собаки, виновато повизгивая, облизывали этому существу лицо и руки. Наклонившись над телом и потрогав руками, Калдарбек почувствовал, что там еще теплилась человеческая жизнь! Через минуту он, неся на руках находку, в сопровождении собак и лошади, приближался к юрте. Айшакуль, почуяв недоброе, услышав лай и визг собак, выбежала навстречу.

- Скорей, скорей в юрту! Еще живой, дышит! - кричал Калдарбек, срывая с полуживого мокрую, парившую одежду. - Айшакуль подбрось в очаг саксаула и беги на мельницу за льдом! - торопил он ее. - Нет- нет! я сам, неси пока холодную воду. Он из опыта жизни своих предков знал, что обмороженного человека можно привести в чувство и спасти только растиранием холодной водой или снегом. Оставив жену растирать голого мальчишку водой, он с топором помчался добывать лед. Вскоре они вдвоем растирали бесчувственное тело холодным льдом. Только когда подброшенное в очаг топливо разгорелось, при ярком свете пламени они в голом парнишке не казахской национальности узнали одного из тех, кого Елемес сопровождал в военкомат три дня назад.

- Айша! да это же немки Мили сын, Шашке! - воскликнул Калдарбек, не веря своим глазам. - Да ты, Айшакуль, должна их знать! Их когда привезли, поселили у вдовы Ширинкуль, рядом с Думчебаем... Вспомнила?

- Калдарбек, как я могу их знать, когда я не бываю в ауле!

- Да ты вспомни, высокая такая худощавая женщина с железным зубом во рту. Ее звать Мила, она много раз на себе приносила зерно на мельницу, - настаивал Калдарбек,

- Кто их знает, у них все женщины всё носят на себе.

- Да-а-а, Айшакуль, ты права. Мужчин среди них не осталось. Одни старики, женщины и дети, что могут поделать? Скотом и ишаками еще не обзавелись. Вот и таскают все на себе, - ворчал Калдарбек, продолжая усиленно растирать уже потеплевшее мокрое тело. - Это же тот мальчишка, который летом на конной сенокосилке косил столько сена в день, что вся бригада не успевала за ним сгребать и скирдовать. Он тогда заменил двадцать пять лучших косарей с косами. Нос, уши растирай! Лед не жалей! Ноги и руки уже теплые, скоро придет в себя! - торопил он жену.

- Это, наверно, тот парнишка, что вместе с сиротами Балпаном и Асылбеком у Думчебая скот пасет. А-пы-ра-я!* - голосила Айшакуль.

- Да, да! Наконец-то дошло до тебя, - обрадовался Калдарбек. - Думчебай мне по секрету рассказал, что его мать он спрятал в песках у второй жены, чтобы спасти её от мобилизации. А пацана не должны были взять, он по годам не подходит и ростом маленький. Думчебай оказался прав. Вернулся и чуть Аллаху душу не отдал! О Ал-л-л-а-а-хи, милостивый и милосердный! Ты его не взял к себе! Наверно, он еще нужен тебе здесь на этой грешной земле! - шептал он, посматривая на покрытое испариной и покрасневшее тело мальчика.

- Завтра надо съездить в аул, сообщить новость и узнать о его матери, - сказал он, обращаясь к жене.

- Смотри, смотри! Калдарбек смотри, глаза открыл! - сияла от счастья Айшакуль.

Сознание возвращалось медленно. Тело мое уже давно отдыхало, а сознание продолжало бороться. Я был еще там, на переезде, с яростью ломал лед, барахтался в ледяной воде, слышал лай собак и храп лошади.

"Бабушка, моя милая, бабушка.... Но что это? Сон? Нет-нет, кто-то пожимает мои руки, ноги! Это мог быть только он! Где я, что со мною? Калдарбек, атай? (дедушка)... Да, да, это он.... Еще чьи-то ласковые руки поглаживают мои щеки, уши, шею.... Да это же Айшакуль! - самая добрая женщина в мире! Я был счастлив! Но.... Но почему опять этот лед, холодная вода, почему так колет пальцы рук и ног? Миллионы игл пронзают тело.... И это приятное прикосновение человеческих рук"....

Открыв глаза, первое что я увидел - это шангарак* с полуоткрытым кошмяным клапаном, всполохи огня и дым, поднимающийся к потолку. Я понял, что нахожусь в юрте, и чьи-то сильные руки растирают мои изнывающие от боли руки и ноги.

- Где я, что со мною? - мелькнуло в моем ожившем сознании.

- Смотри, глаза открыл!- у слышал я радостный голос женщины.

- Айша! Айшакуль, продолжай растирание! Пришел в себя, будет жить!

Я узнал Калдарбека по голосу. Теперь я понял, что нахожусь на мельнице в юрте Калдарбека и Айшакуль. Я их еще не видел, яркий свет костра резал глаза, но я слышал их дыхание и чувствовал теплоту рук. Слезы счастья медленно стекали по моим пылающим жаром щекам. Я сделал попытку подняться, прикрыть свою наготу, но меня быстро закутали в большой казахский овчинный тулуп и подвинули ближе к весело пылающему очагу. Меня бросало из одной крайности в другую: то было жарко, хоть покидай тулуп, то знобило и трясло, как малярийного. Обмороженные пальцы ног и рук отходили медленно, горели и кололи с такой силой, что терпению моему пришел конец. Я начал стонать и плакать. Передо мной поставили тазик с холодной водой и заставили опустить в него ноги и руки. Это быстро облегчило мои страдания. Айшакуль поила меня горячим молоком. Тепло растекалось по измученному телу.

- Пей, пей, сынок! Горячее молоко - это лекарство от простуды, - шептала она, наполняя чашечку белой жидкостью. - Как же ты, родимый, очутился в Таласе? Ночью, да еще один в такой мороз. А Калдарбека, тебе на помощь из аула сам Аллах прислал! Такой молодой, а ведь умереть мог. Ойбай-ойбай-ойбаяй! - причитала она надо мной со слезами на глазах.

Согревшись и придя в себя, я осматривал юрту, прислушивался к их беседе и изо всех сил старался понять, о чем шел разговор. Помню лишь то, что они были очень взволнованы и всячески старались облегчить мои страдания. Калдарбек, поняв, что мне уже ничего не грозит, вышел управиться по хозяйству, Айшакуль спокойно возилась с кухонной утварью, а я с любопытством новорожденного рассматривал свою одежду, развешенную вокруг пылающего очага и вдыхал приятный запах варившегося в казане мяса. Пустой желудок напоминал о себе и не давал уснуть. Попросить что-нибудь съестное не позволяла совесть. Чтобы хоть как-то скоротать время до желаемого ужина, я принялся рассматривать юрту и ее убранство. Пока Калдарбек во дворе занят хозяйством, а Айшакуль возится с посудой, я попробую описать устройство юрты и быт кочевников тех времен.

Юрта для кочевника была основным его жильем. Этот мобильный, круглый кошмяной домик, состоял из деревянного, легко разбираемого каркаса, около сотни изогнутых по форме крыши палок и круглого, как колесо, деревянного колпака, под названием "шангарак"* Вся конструкция каркаса была без единого гвоздя, разбиралась и собиралась в считанные минуты. Детали каркаса соединялись между собой шерстяными шнурками и веревками. Окон каркас не имел. Двухстворчатая дверь, расписанная казахским орнаментом, монтировалась с ориентировкой на юг. Поверх собранного и увязанного каркаса натягивалась плотная, специального раскроя кошма. Дверь и шангарак, навешивались легко открываемым кошмяным клапаном. Летом очаг для приготовления пищи был во дворе, и весь пол юрты выстилался кошмой и самодельными одеяльцами. Для удобства гостям, лежавшим на кошме, под бок подбрасывали разноцветные подушки. Кошма, - покрытие юрты, была устроена так, что ее можно было легко приподнимать в жаркое время дня и опускать на ночь. Зимой края кошем опускались до земли и наглухо прикатывались землей. Дверь юрты, чтобы не сквозило, дополнительно завешивалась кошмяным клапаном. Очаг на зиму располагался в центре юрты. Он служил зимой отоплением, освещением и местом для варки пищи. Постельная принадлежность, сундуки, оббитые казахским орнаментом из белой жести, другие драгоценные вещи - складывались на противоположной от двери стене. Это место называлось "тёрь" (почетное место для гостей).

Вот на таком почетном месте в оборудованной по-зимнему юрте я сидел, закутанный в казахский овчинный тулуп и виновато посматривал по сторонам. В центре юрты на стальной треножке стоял большой чугунный казан, покрытый деревянной крышкой. Пламя горевшего под ним топлива мягко облизывало полукруглый свод казана. Дым, смешиваясь с паром из-под крышки, устремлялся под куполообразную крышу юрты и исчезал через шангарак в звездном морозном небе.

Айшакуль, сидя на корточках у самой двери на развернутой овечьей шкуре, усердно месила тесто для беспармака. Весь ее кухонный инвентарь состоял из треножки с казаном, пары ведер, пары огромных деревянных чашек, тазика с чайником для мытья рук, метровой коталки, выделанной овечьей шкуры и одного ножа. Весь этот нехитрый инструмент стоял и висел у двери на деревянном каркасе юрты. Мясо, круто посоленное, вялилось над костром на универсальной трехметровой палке, называемой "бахан". Бахан, у кочевников единственное универсальное приспособление, которым производился монтаж-демонтаж юрты и выделывание шкур. Он также служил хорошим рычагом для поднятия грузов. Применялся подвязанным к потолку юрты, как станок для принятия родов и являлся мощным холодным оружием в междоусобных драках. А сегодня, как я вижу, он служил перекладиной для моей мокрой одежды. Мясо в казане варилось на малом огне. Вернувшись с улицы и поторапливая жену с ужином, Калдарбек принялся за изготовление "насывая" (нос. табак). Это зелье он никогда не брал у других. Он закладывал за губу насывай только своего изготовления. Да покрепче, чтобы до печенок доставало. Растерев в деревянной ступе самосад, он принялся добавлять в содержимое золу какого-то горного растения и, попробовав на вкус, остался, наверное, довольным. Он несколько раз чхнул и от удовольствия выдохнул: "Ва-а-а, у-ух!"

В полночь мясо вынули из казана в деревянную чашку. В очаг подбросили веток терискена, и костер весело запылал. В юрте стало светло и уютно. Калдарбек принялся разделывать вынутое из казана мясо. Мне он тут же вручил большую кость, и я, как голодный волчонок, принялся обгрызывать остатки мяса. Перед тем, как еду поставить перед нами на дастархан, Айшакуль принесла тазик и чайник с теплой водой и попросила помыть руки. Чтобы дотянуться до тазика, мне пришлось, до половины вылезть из тулупа, что меня очень огорчало. "А как же я буду голым дотягиваться до чашки с едой!" - с ужасом думал я, позабыв, что только час назад эти люди мучились над моим голым беспомощным телом. Поняв всё без слов, Калдарбек принес веревку, обвязал меня вместе с тулупом вокруг пояса (это вместо застежек) и высвободил мне руки. Теперь я свободно мог действовать руками, и мы со словами.: - Ал-ал-ал - биссмилла!* - принялись за дело. Набив желудки вкусным кульчетаем,* принялись за сурпу (бульон). Приятно сдобренный кислым молоком, бульон вызывал обильный пот.

- Пей, пей, сынок! Пропотеешь, хорошо будешь спать, - уговаривала меня Айшакуль, наполняя литровую фарфоровую посуду под названием керден*. - Пей, ай-на-ла-ин,(милый) Не стесняйся мой мальчик. Балпан и Асылбек узнают, что ты вернулся, во обрадуются!

- Рахмет, рахмет (спасибо)! - благодарил я эту добрую женщину. "Сколько же хлопот я наделал этим людям своим появлением, - думал я, подавая ей опустошенный литровый керден. - Как, чем и когда я сумею отблагодарить этих людей за добро? Непременно отблагодарю!"

Огонь в очаге почти потух. В юрте становилось темно. Редкие всполохи умирающего пламени вздрагивали и создавали в юрте зыбкий неровный свет. Облизав руки от жира и остатков пищи и помыв их над тазиком с горячей водой из чайника, мы с Калдарбеком вышли во двор. Мороз перехватывал дыхание. Бездонное черное небо искрилось миллиардами звезд. Как ни в чем не бывало, ярко светил полный диск только что взошедшей луны, на реке потрескивал лед, по сбросному каналу чуть слышно журчала вода. В тиши ночи слышались скрип зубов мирно жующих жвачку коров и овец. Под навесом, пофыркивая ноздрями, лошади с хрустом жевали сено. Кобыла, почуяв хозяина, тихо заржала, давая понять, что она еще не расседлана. В воздухе стоял терпкий запах скотского помета и овечьих шкур. Мы молча, в сопровождении собак, разбрелись по кустам.

- Утром пораньше я поеду в аул Думчебая и узнаю про твою мать, - сказал мне Калдарбек, завязывая ширинку кожаных шаровар. - Ты пока останешься здесь. Будешь жить у нас и помогать жене по хозяйству. А теперь будем спать. Айшакуль, наверное, уже постелила!

Постель была уже подготовлена и я, сбросив тулуп, быстро нырнул под самодельное одеяло из верблюжьей шерсти. Калдарбек, наложив в очаг крупных палок саксаула, еще долго молился на закат солнца, сидя на коленях. Уже лежа в постели, они еще долго перешептывались, проклиная судьбу и проклятую войну, тех, кто отправил их родичей на фронт. Я пытался понять, о чем они еще говорят, но веки слипались от усталости. Я тихо погружался в мир детских сновидений. Снилась мне далекая Потаповка... Мы с Петькой лазим по соседским курятникам.... Петька пьет сырые яйца, а желток из переполненного рта стекает ему по подбородку на пузо желтыми грязными подтеками... Затем мы долго и яростно гонялись за привидением в красноармейском шлеме моего дяди Александра...

Калдарбек гадает на

кумалаквх (костяшках)

8

Проснулся я, когда хозяев уже не было в юрте. Костер в очаге не горел, в юрте было холодно и неуютно. Сквозь вмонтированное в двухстворчатую дверь окошко, как луч прожектора, проникал яркий солнечный свет. Выпрыгнув из теплой постели, я быстро надел на себя высохшую за ночь одежду и выскочил во двор. Прикрыв от яркого солнца глаза ладонью, я всматривался в окружающий мир. Над не замерзшими проталинами Таласа стоял туман. Деревья, кустарники, прибрежный камыш и хозяйственные постройки - все было покрыто сверкающим на солнце белым инеем. Дворняжки, ласково повизгивая, доброжелательно показывая зубы и помахивая хвостами, встретили меня как старого знакомого. Это они ночью навели Калдарбека на меня, лежавшего без памяти на переезде. Я присел, а они принялись дружно облизывать мне лицо, руки и терзать рукава моей потрепанной фуфайки. Я обнимал их, гладил и плакал от счастья! Я заглянул под навес. Кобылы и гончих не было. Калдарбек, как и обещал ночью, уехал в аул Думчебая узнать о моей матери и сообщить Ширинкудь и Саулешке о моих приключениях. Клиентов еще не было. У мельницы лежали аккуратно сложенные штабеля казахских шерстяных мешков с зерном. За мельницей у деревянного шлюза, яростно махая топором, трудилась Айшакуль.

- А-а-а проснулся! - радостно воскликнула она, увидев меня. - Сейчас. сейчас сыночек! Вот только воду пущу и пойдем чай пить. Калдарбек уехал в аул, а мне дал задание до приезда клиентов запустить мельницу. Сейчас! Сейчас! - торопилась она.

Я взял из ее рук топор и принялся рубить намерзший за ночь лед. Коверкая слова, я кое-как уговорил ее, чтобы она шла заниматься домашним хозяйством: - А это все я сделаю сам! - толковал я ей.

Освободив шлюз от наледи и приподняв его лезвием топора, я помчался вслед за весело бегущим ручейком на мельницу. Через минуту вода ударила в деревянные лопасти под мельницей, и огромный мельничный камень закрутился. -"Ур-а-а-а!" - закричал я и подбежал к трясущемуся от трения о камень конусному бункеру, подвешенному над камнем. Увидев небольшую задвижку, я понял, что ее надо открыть. Зерно из бункера побежало в отверстие верхнего вращающегося камня, и мукой стало выходить по его окружности. Мельница заработала, я сиял от счастья! За этим занятием и застала меня Айшакуль.

- Ои-и-и- ба-и-и-и! - воскликнула она и от удивления провела пальцем по пухлой азиатской щеке. - Да ты же настоящий дирменчи (мельник)!

Изрядно испачканный мукой и своим деловым видом, я в ее глазах, наверное, казался настоящим мельником.

- Это зерно, - показала она на бункер над вращающимся камнем. - соберешь вот в этот мешок, оно одного хозяина. Потом засыплешь другой мешок и в него соберешь всю муку до пылинки. Она принадлежит другому хозяину.

- Джяксы, джяксы (хорошо) Я понял! - закричал я от радости, что меня не прогнали и, схватив веник и совок, бросился сгребать муку у вращающегося камня.

- Жур (пошли) чай пить, пусть крутится! - сказала она и махнула мне рукой. - Покушаешь, пойдешь дальше работать! - обнадежила она.

В юрте было тепло, ярко пылал очаг, парил кипящий самовар, на почетном месте стоял низенький круглый столик, накрытый скатертью, похожей на женский головной платок. Айшакуль со счастливым видом поставила предо мною деревянную чашку с остатками измельченного и смешанного с бульоном вчерашнего кульчитая (эта еда теперь называлась беспармак). Помыв руки теплой водой, мы вдвоем принялись из одной чашки вылавливать содержимое пятерней и отправлять в рот. Бульон поделили поровну и выпили. Айшакуль осталась пить чай и убирать посуду, а я помчался на мельницу. Мне некогда было мыть руки и распивать чаи. Я теперь "мельник." Зерно в бункере было на исходе. Я быстро собрал муку вокруг камня в мешок и засыпал в бункер зерно другого хозяина. Инструментом моим были - старое мятое-перемятое ведро, стальной совок и потрепанный веник из степной полыни. Я был настолько увлечен работой, что не заметил двух молодых казашек, приехавших на ишаках за своей мукой. Они стояли в сторонке и наблюдали за мной.

- Э-э-э-й! Орыс бала (русский пацан), ты откуда взялся? - услышал я сквозь шум мельничных камней у себя за спиною. - Кафир (иноверец) какой-то. Рыжий да конопатый, наверно, из тех приезжих.

На их вопрос я не ответил, сделав вид, что не понял. Они поворчали, поляскали языками и начали искать свои МЕШКИ. С подошедшей Айшакуль они, присев на мешки с зерном, долго размахивая руками, выплевывая через губу насвай (табак), о чем-то толковали и, плача, показывали на заход солнца. Наконец, Айша отозвала меня в сторонку и рассказала, что эти молодухи вдовы, что их мужья погибли там, она показала на запад!

- Помоги им, - попросила она. - Смоли им без очереди. Они с Кизилжара, детишки маленькие, им нужно к ночи быть дома.

Я сгорал от стыда: "Как же я сразу не понял что они вдовы? Мужья погибли там, от рук немецких захватчиков. Немцы у-би-ли-ии.... Ну, почему меня вернули из военкомата!? Все там умирают за родину! а-я-я!.. Лучше замерз бы ночью на берегу Таласа! "Подрастешь, еще успеешь в трудармию! Ме-ме-ме-ме!" - перекривил я мысленно того пузатого военкома, который вернул меня - "Еще успеешь...

Немцы, находясь в полной информационной блокаде, тогда еще не знали, что это за «трудармия» Мы, молодежь, продолжали верить партии, вождю и учителю, товарищу Сталину, в непобедимость Советской армии. Лишь год спустя мне пришлось хлебнуть "счастья" в этой самой «трудармии» - сталинских концлагерях смерти, созданных специально для уничтожения российских немцев. Но об этом я расскажу в следующей части книги, а сейчас вернемся, на мельницу Калдарбека, где я оставил двух вдовушек, разыскивающих свои мешки с зерном. Мы познакомились быстро. Получив поручение от Айшакуль, я побежал женщинам на помощь. Через полчаса их мешки были у бункера. Добродушно улыбаясь, мы тыкали друг другу в грудь. Одна назвалась Айсулу, другая Пернешь, я назвался Яшкой.

- Шашка, Шашке! – недолго думая, окрестили они меня по -казахски.

Им было лет по двадцать пять, не больше. Темный волос, сплетенный в толстые длинные косы, свисал до колен. На голове, как и положено замужним казашкам, повязан белый платок. Над раскосыми темными глазами, пухлыми губами и, как яблоко, толстыми щеками, возвышался маленький, плоский курносый нос. Между губ темно-коричневого цвета виднелись большие позеленевшие от насвая плоские зубы. На Айсулу был засаленный, видавший виды, полушубок из овечьих шкур собственного пошива. Из-под полушубка свисало серое широкое платье, прикрывавшее потрепанные кирзовые сапоги. На Пернешь красовался длинный, без пуговиц, полосатый казахский жапан (пальто). Вместо застежек, была повязана у талии длинным шерстяным самотканым шарфом. На пальцах рук блестели широкие серебряные кольца. Выглядели обе очень забавно. Несмотря на низкий рост и кривые монгольские ноги, они были очень подвижны. В полдень Айсулу и Пернекуль на рядом лежавших объедках сена расстелили пустой мешок, достали из сумок съестное и пригласили меня к дастархану.

- Шашке! Э-и-и-й Шашке, кель, кель (подходи), не стесняйся! - шумели они, помахивая руками.

Мне было неудобно, я сопротивлялся, но Айсулу подтолкнула меня и посадила рядом. Пернекуль тут же вручила кусок лепешки и подала чашечку кислого молока. Улыбаясь друг другу, мы принялись за еду. День был солнечный. Жернова на мельнице крутились, издавая скрип немазаных колхозных телег. На пустыре пасся хозяйский скот и не расседланные ишаки моих новых знакомых из Кизылжара. Спасибо этим милым добродушным казашкам! Они хоть на время отвлекли меня от горьких раздумий и неприятных воспоминаний. Я чувствовал себя равным среди них. Мы не знали языка, но понимали друг друга, смеялись, шутили, и на зло всем бедам были счастливы! "Но почему так не может продолжаться вечно? Почему люди воюют, делают зло, убивают друг друга? За что?" - не выходило у меня из головы в эту счастливую минуту.

Когда мука была затарена, я сбегал за их осликами. Мы дружно навьючили их, по полмешка на каждую сторону, я помог вдовушкам взобраться поверх мешков, и они, понукая ишаков: "Хе-хе-хе-хе!", - отправились домой. Ишаки засеменили по тропе, прогибаясь под тяжестью груза и помахивая короткими хвостиками.

Взобравшись на крышу навеса, я долго смотрел им вслед. И только когда они скрылись за серым барханом, я мысленно пожелал им счастливого пути и побежал на мельницу. Засыпав в бункер пшеницу очередного клиента и собрав муку вокруг вращающегося камня, я вновь взобрался на крышу сарая. Теперь я с нетерпением ждал возвращения Калдарбека, ждал весточку о матери, о друзьях Балпане и Асылбеке, о соседях Ширинкуль и Саулешке.

Мельница Калдарбека находилась в пойме реки Талас на небольшой возвышенности. Отсюда просматривались окрестности огромной поймы и близлежащие сопки. Сюда когда-то предки рода Даулембет, используя естественный уклон реки, прокопали шестикилометровый канал и подвели воду. С тех незапамятных времен крутятся мельничные камни, обеспечивая жителей окрестных аулов мукой. На восходе солнца на горизонте возвышалась огромная сопка. На склоне виднелись квадратные глиняные склепы казахских семейных могил. Рядом, через сопку, желтой полосой извилистой змейкой тянулась проселочная дорога. Из-за этой сопки я ждал Калдарбека.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я часто задумываюсь над тем, что же тогда происходило в низовьях Таласа и реки Чу, в песках Моинкумы и предгорьях Алатау. Как же можно было довести людей до такого состояния, что они в 1933 году, падали, как мухи, голодной смертью в этом богатейшем краю. Я сам познал этот край с осени 1941года. Еще мальчишкой поражался обилием сайгаков, джайранов, зайцев, фазанов, водоплавающей дикой фауны и диких кабанов, дудаков, журавлей, красоток, булдуруков* - всего не перечесть. Разливы этих рек затопляли огромные территории низовьев, простиравшихся от предгорий Памира в сердце Бетпак-Далы на тысячи квадратных километров. Весной вода спадала, неисчислимые малые и большие озера, русла и протоки кишели рыбой. В непроходимых диких зарослях тальника, джиды, камыша, колючего и красного щенгеля гнездился и размножался животный мир. Обширные пески Моинкумы, расположенные в междуречье, покрытые зарослями саксаула, терискена, и другим разнотравьем да еще благоприятные климатические условия - создавали для кочевников уникальное жизненное пространство. Этот край славился бахчевыми. Под жаркими лучами солнца дыни вырастали метровой длины и сладкие как мед, а арбузы - не обхватишь руками.

Какая же дьявольская сила вырвала все богатства из-под их ног и бросила в тридцатые годы в лапы голодной смерти? Кто же найдет в себе смелость и в назидание потомкам напишет правду о том проклятом времени, унесшем миллионы жизней и без того малочисленного Казахского народа? Кто и за что ограбил этих простодушных гостеприимных людей и превратил их в рабов колхозного строя. Кто и за что у них тогда отнимал - последнее: их кормильцев-отцов и сыновей и посылал на эту проклятую мясорубку по имени «война» - так думал я сейчас, работая над этой книгой. А тогда, спасенный Калдарбеком от неминуемой смерти и обласканный двумя молодыми солдатскими вдовушками, стоя на крыше навеса, с нетерпением ждал весточку о моей бедной маме. "Как ей там в песках живется? Наверно, беспокоится о судьбе своего чада? Плачет, небось, днями и ночами? Не догадывается, что ее сынка вернули к жизни, и он теперь работает мельником на мельнице Калдарбека!" - думал я, посматривая в мутную синеву восточного горизонта.

2009г