Повесть в форме воспоминаний о тюремной и лагерной жизни

(окончание)

Сергей Герман

***

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

Ровно через неделю я и Женька заехали на расконвойку: я - завхозом, Женька - шнырём. Мы были одного роста. Я старше на десять лет. Женька наглее, вспыльчивее, жёстче. Работяги его побаивались. Периодически он вел себя чрезвычайно дерзко и необдуманно..

Я был слабее физически и, надеюсь, чуточку разумнее. Но иногда я завидовал его бесшабашности, злости, наглости.

В нашей комнате стены обклеены хорошими обоями. Стояла нормальная оконная рама с двойными стеклами. Кроме тумбочек, были еще разные встроенные ящички, антресоль, закрывающийся шкафчик для вещей и одежды при входе. Стояли две кровати, нормальный стол.

Колобок прямо с утреннего просчёта бежал к нам и падал на мою шконку. Виталик оформлял документы на право работы за зоной. Жизнь налаживалась. Но возникла проблема – вернее, две.

Первая заключалась в том, что Колобка подстерегал Борисюк. В каждое его дежурство Мишку по громкой связи вызывали на вахту, и он стоял в клетке при ДПНК до поры, пока я либо Женька не приносили в надзорку пачку сигарет с фильтром. На третий или четвёртый раз я психанул:

- Мишаня, чего-то дороговато обходится мне удовольствие каждый день видеть твоё лицо. Реши вопрос с мусорами.

- Как? - спросил Колобок.

- Как, как! Напиши Борисюку заявление, что обязуешься докладывать ему всю информацию обо мне!

Так решили эту проблему. Вторая была проще.

Днём, когда мужики уходили на работу, в отряде нужно было наводить порядок. Я не мог заставить своего семейника ползать с тряпкой.

Первую неделю Женька приводил мужичков, давал им чай, сигареты. Были в лагере такие, кто за плату не считал для себя зазорным работать на кого-то. За несколько сигарет можно было найти человека, чтобы куда-нибудь сбегать, помыть полы или постирать бельё. Но была необходимость обзавестись постоянным помощником.

Через неделю решили и эту проблему.

Зайдя в отряд, я увидел молодого пацана лет восемнадцати. Он стоял в проходе, где раньше жил Сеня. Рядом с его ботинками натекла лужа от растаявшего снега. Рома Аракелян, маленький носатый армянин, бил пацана по заднице тапком.

Рома, как и все кавказцы, отличался гипертрофированным самомнением. Слыл человеком пьющим и нервным. Находясь на химии, по пьянке подрезал кого-то перочиным ножом. Но, несмотря на «бакланскую» статью, считал себя блатным.

Я смотрел на молоденького зэка, испуганного, дрожащего, с тонкими детскими губами. Дышал он нервно, затравленно, словно пойманный с сигаретой отличник.

- Последний раз спрашиваю, малой. В жопу дашь или мать продашь? - вопрошал Аракелян.

Я подошёл, встал рядом.

- Беспределишь, Рома? Неужели не знаешь - жопа не дается, мать не продается.

Ара удивился:

- Эй! Чего лезешь в чужой базар?

Я пожал плечами:

- Смотри... Я предупредил...Узнает дядя Слава. Попадёшь в непонятное... Как Сеня.

Аракелян бросил тапок на пол, отвернулся к стене. Пробормотал на армянском:

- Лавит беране куннем.

Я пытаюсь найти правильные слова.

- Как тебя зовут?

- Владиииик! - тянет отличник, готовый расплакаться.

- Никогда не позволяй своей жопе рассчитываться за то, что сделали твои руки и голова.

Я замолчал, соображая, как это лучше объяснить недорослю, подыскивая для этого более понятные и убедительные слова. Хотелось многое сказать этому пацану, наверное, только вчера оторвавшемуся от мамкиной сиськи. Но я знаю, что в зоне любое доброе дело, совершённое по доброте души, воспринимается с опаской: «С чего бы это? Чего ему от меня надо?»

Каждый опытный арестант знает, что опасаться надо добрых. Грубые, по крайней мере, честнее.

- Нельзя, Влад, подставлять жопу. Понял?

Парень поник.

-Зайди как-нибудь ко мне. Поговорим.

***

Душман затянул в зону спирт.

Как, никто знал. Может, занесли расконвойные. Или кто-нибудь из вольнонаёмных. Может, поймал переброс. Факт в том, что Бревнов напился. Напился не один. С вольным мастером из ПТУ.

Даже если спирт замерзнет,

Все равно его не брошу.

Буду грызть его зубами,

Потому что он хороший

Выпив, Душман решил: «Надо лететь в Афган. Там, в плену, наши ребята. Надо выручать». Дверь в класс была забаррикадирована. Уже ничего не соображающий собутыльник спал в углу на стуле.

Серёга по телефону диктовал ДПНК условия:

- Самолёт, АК с подствольником, шесть БК, два цинка с патронами, броник, гранаты, промедол, бинты. Водку. Нет лучше спирт. Медицинский.

Захват заложников в зоне - это ЧП. Терроризм. Надо было вызывать ОМОН. ДПНК первым делом позвонил начальнику колонии. Тот пообещал прибыть незамедлительно. Приказал также пока не докладывать о случившемся в управление. Дескать, сообщить всегда успеется. Сначала надо попытаться решить вопрос мирным путём, без крови. Иначе полетят погоны. У всех!

Пока ДПНК объяснял начальнику ситуацию, в ПТУ появился прапорщик Вася-мент. Он был дежурным контролёром. С ним был стажёр.

Вася уговаривал Душмана открыть дверь.

- Серёга, открой дверь! Тебе ничего не будет. Даю слово.

- Слово офицера?

- Слово офицера,— обрадовался Вася-мент.

- Так ты же не офицер! Ты же кусок!

Вася вышел из себя, начал пинать дверь сапогами.

- Открой, б…дь!

Серёга хищно щерился:

- Грубишь, крыса тыловая! Русские не сдаются! Иди ты на!..

На подмогу прибежали отрядники и несколько офицеров-мастеров с промзоны. В руках у одного из них был металлический лом.

Дверь всё-таки взломали. Душман рванул на груди застиранный лепень, крикнул:

- Это последний бой сержанта Бревнова! - и пошел на офицеров врукопашную.

Его сбили с ног и начали пинать. И забили бы до смерти, но по лестнице, топоча каблуками, бежал капитан Парамонов и неистово орал:

- Стой! Не трогать Душмана!

Избитого и окровавленного Душмана приволокли к Бабкину, посадили на стул. Майор дал ему сигарету.

Прошедший огонь и воду, кровавое месиво зачисток афганских кишлаков, потерявший по приказу родного государства здоровье, тридцатилетний ветеран затянулся сигаретой одной затяжкой, спалив её до фильтра. Потом вытер рукавом кровь с лица, выплюнул в сторону Васи-мента выбитый передний зуб и произнес, обращаясь к нему, только одно слово:

-Б…дь!

***

Через несколько дней Бревнова из БУРа дёрнули на этап с вещами. Зэки спорили, куда его отправят, в Чечню или на раскрутку за захват заложника.

Мнения разделились, половина склонялась к первому варианту. Другая половина, состоявшая из наиболее злобных, хотела нового срока. Черту подвёл Асредин: "Конечно в Чечню, - авторитетно заявил он. - У Рокоссовского из сидельцев была вся армия. А что?.. Зэк - это готовый солдат. Можно даже не переодевать. Разница небольшая: те же кирзовые сапоги, что и у солдата, зимой — та же шапка на рыбьем меху, в любой сезон — бушлат, который от солдатского только и отличается, что цветом. И там и там относятся, как к скотине. Даже можно не кормить».

Больше всех о Душмане переживал Дулинский. Вот и пойми после этого людей. Через много лет я узнал, что Душмана не освободили. И не отправили в Чечню. Он стал постоянным пациентом психиатрической клиники. В редкие месяцы, когда его выпускали из больницы, бывший воин-интернационалист бродил по деревне и, разговаривая сам с собою, собирал на пропитание поминальные объедки на местном кладбище. Гвардии сержант Бревнов проиграл свой последний бой.

***

Я таращился в потолок. Думал. У меня зрел план.

Надо перетащить к себе Гену, вязальщика сеток. Освободить от других обязанностей, создать условия. Выделить чай. Пусть вяжет! Половину оставлять ему на отоварку. Остальное толкать на сторону.

Прибежал Женька.

- Там какой-то бушлат пришёл. Тебя спрашивает.

Это парень, которого вчера тестировал Ара. Владик! Ему восемнадцать. По-детски оттопыренные уши и большие несчастные глаза. Сел за угон машины. Хотел покатать девушку. Я сказал.

- Мне нужен уборщик. С отрядником вопрос решу. С утреннего просчёта до отбоя будешь находиться здесь. Никто не тронет. Но если засунешь жало в чью- нибудь тумбочку без спроса, задушу, как Дездемону. Согласен?

Через час полы в отряде сияли чистотой. Барак был пуст. Расконвойка была на работе за зоной.

Владик босыми ногами стоял на полу и протирал газетой оконные стекла.

- Молодец! Прилежный. Перекури пока. Возьми у Женьки чаю на чифир.

Тонкая кожа на щеках запунцовела. Владик подобострастно вышел из комнаты на цыпочках.

***

Среди лагерной босоты верхом шика считалось иметь золотую коронку на переднем зубе, так называемую «фиксу». Золота в зоне нет. Но зэк изобретателен. В камере штрафного изолятора умудряется прикурить от лампочки. Или добыть огонь трением. Вскипятить воду в полиэтиленовом пакете.

Изобретателен он не потому, что любит изобретать, а потому, что жизнь у него скотская. Его постоянно всего лишают: свободы, жратвы, баб. Вот и приходится изобретать...

При изготовлении коронок в лагере широко использовали рандоль. Это бериллиевая бронза, которая есть в медицинских ванночках, применяемых для кипячения шприцов. Его называют также цыганским золотом, потому что цыгане используют этот материал для надувательства людей.

Процесс изготовления коронок в зоне прост. Никелированное покрытие с ванночки снимают на наждаке, потом с помощью молотка, отвёртки или сверла нужного диаметра делают коронки.

Вечером в барак пришёл Витя Жевело. В прошлом водитель-дальнобойщик, переквалифицировавшийся в дантиста. Жилистый, как старая верёвка, маленький и худой, как хорёк. Все зубы у него вставные, рандолевые. Поговорка «сапожник без сапог» не про него. Жевело осудили за тяжкие телесные. Вернулся из поездки, а жена с любовником. Банальный треугольник, неоднократно описанный в литературе. Этаж был первый. Но добежать до окна прелюбодеи не успели. Жевело рубил их кухонным топориком для рубки мяса. Потом, когда тела перестали шевелиться, обманутый муж подошёл к накрытому столу, выпил остатки водки и вызвал милицию. Скорая приехала через пятнадцать минут. Жена и любовник выжили. Вите дали двенадцать лет.

Пока стоматолог-любитель доставал из сумки плоскогубцы и набор отвёрток, Женька нервно посмеивался. Но когда он достал напильник с пластмассовой ручкой, Женькин лоб покрылся испариной.

Витя начал обтачивать зуб. Всё время, пока точил, Женя сидел, вжавшись в табуретку, и обильно потел.

Потом Витя сделал слепок куском пластилина и ушёл.

На следующий день посадил коронку на фосфат-цемент и, получив оплату, удалился в барак. Счастливый Женька улыбался во весь рот. Фикса блестела, как начищенный самовар.

Вечером к нам зашёл Юра Чиж. Посмотрел на довольное Женькино лицо. Сказал:

- Если не будешь чистить зубы два раза в день, твой самовар начнёт окисляться. Начнёшь худеть. Потом станет болеть желудок. Начнётся язва. А, может, даже и рак. Но это ещё не всё. А когда освободишься и снимешь это своё рыжьё, то под ним будет почерневший зуб с кариесом. И ты его уже никогда и ничем не отбелишь.

Женькин праздник был испорчен. Наверняка, считал себя идиотом.

***

Зэк, чтобы выжить, должен обладать чутьём зверя. Я видел, что отрядник старается зайти к нам ближе к обеду. Бережливый Женька ворчал:

- У нас самих из жиров осталась одна соль! Ему что, жена денег на обед не даёт?

Капитан Плетнёв мечтал о подполковничьей должности начальника отдела воспитательной работы. Переживал. Терзался. Плохо спал. Намекал мне на скорые перемены в своей судьбе. С учётом перспективы и будущей карьеры, для отрядника всегда был припасён стакан чая и бутерброд с колбасой. В крайнем случае, тарелка с жареной картошкой. Благо, что картошку с луком расконвойники нам завозили с хоздвора мешками.

Копчёную колбасу заносили со свиданок и берегли для отрядника. Не отказывался он и от шоколадки или конфеты. Прятал в карман шинели. Говорил:

- Это для лапочки-дочки.

Я его не осуждал. Ребёнок, это святое.

Эта поганая дипломатия была мне не по душе. Но любой мент, в том числе и отрядник, может шмонать тебя по десять раз на дню. Наш не сворачивал кровь мелкими придирками, не выворачивал тумбочки.

При плановом шмоне я встречал ментов у входа. Пока забивал им баки разговорами, Женька варил чай и резал колбасу на бутерброды. Посидев с полчаса, менты уходили с чувством выполненного долга. Обыск произвели. Замечаний нет. С пользой проводили время. В тепле. За приятной беседой.

Мужикам в отряде нравилось отсутствие потрясений и вид прочно стоящих, не перевёрнутых тумбочек. Вспоминали, что при Коле Однокрылом всё было иначе. Гораздо хуже.

***

Через несколько дней зашёл Алик. Пряча глаза, попросил у Женьки в долг пачку сигарет с фильтром. Женька заинтересовался, зачем? Тебоев не курил. Алик, краснея и смущаясь, пояснил, что устал бороться со сперматоксикозом, решил сходить к проституткам. Само собой, что за неимением женщин их функции выполняли бывшие мужики.

Женька сигареты дал, но предупредил Алика, что «дескать продажная любовь не приносит настоящей радости».

Продолжение этой истории я услышал на следующий день.

Алик переговорил с главпетухом отряда. Тот привёл двух путан местного разлива. Небритых. Лет тридцати. Один с усами, похожий не на шлюху, а на дворника. Другой хоть и выбритый, но от него несло вонючим мужским потом.

Алик разнервничался. Обматерил сутенёршу и несостоявшихся путан на чеченском «Хьай шийла дакъ деста хьа»! И ушёл.

- Вот дурак, Алик! - сказал Женька. - Сходил бы к Сидору. Тот хоть в туза не балуется, но зато как сосёт! – сказал он, важно выставив палец...

***

Тридцать первое декабря.

Ещё одна новогодняя ночь в зоне. Назвать её праздничной не поворачивается язык.

За окном поверх забора тянулись заиндевевшие мотки колючей проволоки. За ними – холодная замёрзшая страна. В небе постоянно что-то свистело, взрывалось и рассыпалось брызгами новогоднего фейерверка.

Где-то в вышине мелькнули огни ночного самолета, несущего во мраке свободных граждан самой свободной страны. У нас уже все подметено, все съедено. Новый год встречали без ёлки и шампанского. Водки не было тоже. Зато был лосьон «Лесной».

Он был не хуже палёной водки - нужно было только правильно закусывать. Сахаром. Тогда он не просился обратно. Зато изо рта приятно пахло сибирской тайгой.

Давно я не был так пьян. Лосьон накрыл меня и прихлопнул. Потолок качался перед глазами.

Когда-то я думал, что никогда не привыкну к этим стенам и воздуху, металлическим зубам и синим рукам, к шрамам на головах. Несчастье здешних обитателей помножено на горе и несчастье тех, кого они сделали несчастными. Здесь - кладбище пороков, страданий, подлости и грязи. Здесь - разочарования и осознание бессмысленности бытия.

Последняя мысль перед тем, как провалиться в беспамятство:

- Надо поговорить с отрядником, чтобы отправил на УДО Виталика.

Утром Женька заметил:

- Ты так матерился во сне! Прямо через слово, да зло так...

И я подумал, значит тюрьма достала и меня. Злоба засела внутри. Безотчетная, недоступная по ощущениям. Надо с ней расставаться, иначе беда!

***

После нового года – десять выходных. Страна выходит из запоя. Офицеры и контролёры ходят хмурые, опухшие.

Юра Дулинский зашёл в комнату ДПНК. Дежурил майор Алексеев. Все звали его просто Алексеичем. В комнате дежурного пахло перегаром и крепким табачным дымом.

Алексеич рассказывал сержантам историю о том, как в Новогоднюю ночь чуть не убили Васю-мента. Он с женой встречал Новый год в кафе «Росинка». Вышел на улицу перекурить и проболтался, что служит в зоне. Его начали бить. Васька успел добежать до машины и уехать. Жена осталась, так и не заметив исчезновения мужа. Домой вернулась только под утро. Назвала мужа козлом и завалилась спать. Дуля пересказал эту историю нам.

Пока мы смеялись, его взгляд остановился на Колобке.

- А ты чего здесь, Миха? Тебя там спецчасть ищет. Говорят, с Новым годом поздравить хотят. Тебе год добавили, надо расписаться!

Помертвевший Колобок помчался в штаб. На входе дежурный прапорщик небрежно обхлопал его карманы.

Колобок стоял перед ним в торжественно-идиотской позе, привычно выпятив грудь и растопырив руки. Личный шмон, повторявшийся несколько раз на дню, давно уже превратился в пустую формальность. Колобка тревожила другая мысль.

Сколько добавили?

- На вашу помиловку пришел ответ, — сказала начальница спецчасти, выдерживая паузу, — скоро поедете на посёлок.

Съязвила: поднимать сельское хозяйство. Теперь я буду спокойна за продовольственную программу.

Глаза у Колобка стали отсутствующими, словно он смотрел в себя. Нашёл силы, чтобы что-то пролепетать. Начальница взяла со стола белый лист с круглой печатью:

- Прочтите и распишитесь.

У Колобка расплывались буквы, дрожали руки. Он еле нашёл строки: «…заменить неотбытый срок наказания колонией-поселением». Ниже стояла круглая гербовая печать и подпись.

Колобок вернулся потрясённый. Долго не мог говорить.

Я подначивал.

- Мишаня, скоро, значит, по водочке загуляешь?

Колобок блаженно щурился.

- -ааа!

- Смотри, не убей опять кого, по пьяни!

Через две недели Колобок ушёл этапом в Архангельскую область. Перед тем как проститься, долго тряс мою руку, говорил:

- Лёха, ты человек! Человечище! Освободишься, приезжай в Москву. Сделаю для тебя всё, что смогу.

Я пришёл в барак. Достал из тумбочки черновик жалобы. Перечитал. Задумался.

«Боже мой! Какой бред я написал на четырёх тетрадных листках! Такое можно было написать только по обкурке. Наверное, только в таком же состоянии это можно было читать. А, может, в этой президентской комиссии по помилованию никто ничего и не читает»?

Как говорили на Древнем Востоке, «Слабосильны верблюды моих недоумений! Больше Колобка я не встречал. Через три года после освобождения его зарезала ножом сожительница во время застолья.

***

И опять наступила весна. На крышах бараков таяли сосульки. Медленно тянулись дни.

В зоне выходной. В клубе готовились к концерту музыканты. Через открытую форточку доносился свежий зоновский шлягер.

Снег, не тая, блестит на тулупах солдатских,

Вышки тихо скрипят на промозглом ветру

А татарин Хасан не устанет болтаться

От стены до стены, ляжет только к утру

На реке Колыме задержались морозы,

На реке Колыме – вечный голод и тиф

На реке Колыме мрут от туберкулёза,

На реке Колыме человек ещё жив

***

Я сижу за столом с толстой рваной книгой. Некоторые страницы из неё вырваны. Это раздражает. Теряется последовательность. Заходит Виталик.

Два дня назад он прошёл комиссию. Через две- три недели будет дома. Я захлопываю книгу, убираю её под подушку. Есть ощущение, что Виталик зашёл неспроста. Так и есть. В рукаве у него папироса.

-Пойдём на воздух!- Мотает он мне головой.

-А Женька? -Спрашиваю я.

-Я ему оставил. Он ночью сам на сам уделается.

Мы сидим у стены барака. Через решётку локалки вся зона видна, как ладони. Если кто-то из наряда пойдёт в нашу сторону, мы увидим.

На нами повис сладковатый запах конопли.

Виталик задерживает дым в лёгких, потом медленно выпускает из вытянутых губ белое облако. Его уже поволокло на рассуждения

-Смотри Лёха, в природе ведь тоже, как у людей. Апрель- сука, пришёл как хозяин! Всё тут по его. Жарко! Тает. И никуда его не подвинешь, своё возьмёт!

Голуби это черти шкварные, жрут на помойках, всего боятся. Воробьи шпана. Камазовский котяра- шпанюк!

Я затягиваюсь. Меня тут же накрывает мягким одеялом. Как в замедленном кино протягиваю Виталику папиросу.

-Ты только за этим меня позвал, братела?

-Да нет... Благодарю тебя, Лёха, что добазарился с отрядником. Век не забуду!

Я перебиваю.- Ладно, чего ты меня облизываешь. Расскажи, какие у тебя перспективы?

-Пацаны приезжали. Сказали, что устроят меня на Центральный рынок, рубщиком мяса. Неплохое место. Всегда при деньгах и никакого криминала.

-Ну, а с личной жизнью как?- Спрашиваю я.- Где жить будешь?

Это основной вопрос, который стоит перед всеми освобождающимися. Куда? К к кому?

Родители есть далеко не у всех.

За годы отсидок связь с родственниками теряется. Хорошо, если есть взрослые и самостоятельные дети. Если не бросила жена. Если ждут верные друзья, обещавшие поддержать. Помочь с работой.

Свободу ждали. Многие со страхом. Они не знали как им жить за воротами тюрьмы. Дико боялись потеряться. Словно маленькие дети в большом городе.

Одинокие мужики, перед освобождением предусмотрительно начинали вести переписку с заочницами. Их находили через объявления в газетах, а то и просто по приходившим в колонию письмам. А потом, освободившись, ехали, очертя голову, свататься по сути к незнакомым бабам, в незнакомые города. Вариант не самый лучший. Если на бабу не позарился никто из вольных мужиков, то можно себе представить, что это за сокровище.

-Любовь у меня образовалась. - Говорит Виталик.- Людка! Такая бикса! Заботливая! Каждые три дня приезжает. Хавать привозит. Сигареты. Опять же душевное тепло! Думаю, что у неё и тормознусь.

Виталик мизинцем подлечивает криво пошедший огонек. Передаёт мне папиросу.

-Ты не переживай. У тебя через пару месяцев тоже УДО. Я тебя встречу. Помнишь как в кино «Однажды в Америке»? Вот точно так и бужет.

У меня начинает болеть голова. Коноплю скорее всего вымочили в ацетоне.

-А нельзя ли договориться,– хмуро спрашиваю я,– чтобы твоя Людка приезжала ещё и ко мне? Так хочется душевного тепла.

Солнце роняет дрожащие желтые блики на покрытый лужами плац.

Из соседней локалки, важно и медленно словно дредноут, выплыл Влас. Впереди него важно следовало его пузо.

Сзади, словно восточная женщина за своим господином, семенил Пися. Было слышно, как Влас покрикивает на него.

Семья завхоза следовала в баню.

Виталик встал. Закурил сигарету и насвистывая пошёл в барак.

Баб не видел я года четыре,

Только мне, наконец, повезло -

Ах, окурочек, может быть, с Ту-104

Диким ветром тебя занесло

Боль глухо билась в мою черепную коробку.

Думаю, что Виталик обиделся за мои слова. Конечно обиделся.

Наверное я стал слишком циничным.

Когда я вернулся, Женька, громко прихлёбывая, пил чай.

Я лёг на шконку и закрыл глаза. На душе было тоскливо. За много лет я так и не научился расставаться с теми, кто был мне дорог.

Даже, если они уходили на волю.

***

Зона - есть зона. Здесь всё непредсказуемо. Лязг замка, вызов к ДПНК и тебя ждёт очередной шок. Жизнь, до этого казавшаяся размеренной и устоявшейся делает разворот на 180 градусов.

Я долгое время жил с ощущением того, что что-то должно случиться. Странная тоска поселилась в моей груди. Предчувствие редко обманывало меня.

Несколько раз я видел как Гена что-то втирал Владику. Убеждал.

Потом я проклинал себя, что не придал этому значения.

Через пару дней, когда Женька зашёл в телевизионку, Влад лежал на полу, изо рта у него шла слюна. Глаза замутились, тело дёргалось в агонии. Рядом валялся пакетик с порошком, которым травили тараканов. Топоча ботинками прибежал Гена.

-Чего стоишь, бес– крикнул Женька,– тащим его на крест...

Через пятнадцать минут он вернулся. Сел на стул, сгорбился. Сказал:

-Всё... Нацепили бирку на ногу. Прижмурился, Владик.

Матери дали телеграмму.

Хоронили слякотным апрельским днём. Стояла поганая оттепель, дождь, мокреть под ногами.

Кладбище выглядело уныло и мерзко. Ветер гонял мокрые листы бумаги, полиэтиленовые пакеты, бумажные стаканчики. Кое- где стояли проржавевшие оградки.

Где-то на задворках кладбища, расконвоированные зэки выкопали Владику могилу. Яма была полна воды. В неё опустили дощатый, наспех сколоченный на промзоне гроб.

Вечером мы с Женькой чифирнули за упокой грешной, уже отлетевшей души.

Женька сказал:

-Какие-то полчаса и сплёл лапти человек, будто не жил. Будто и не было его на свете. Спрашивается, зачем рождался, зачем жил?

Лагерь ко всему прочему прививает человеку циничное отношение не только к жизни, но и смерти. Итог человеческой жизни подводится одной фразой- «сплёл лапти».

Я опять за тюремной стеной

Буду пайку ломать с босяками.

Я глотаю горячий чифир

И горючие слёзы глотаю;

Я вернулся в свой каторжный мир -

Что поделать, моя золотая...

Я уйду, как уходят в леса -

Я уйду в райский сад, к партизанам.

И мои голубые глаза

Вдруг подёрнутся чёрным туманом.

Только луч напоследок сверкнёт

И укажет мне в вечность дорогу,

Только фельдшер нетрезво икнёт

И нацепит мне бирку на ногу.

И никто не заплачет во сне,

Никого моя смерть не встревожит,

И никто на могилу ко мне

Ни венка, ни цветка не положит

***

Я получил приглашение на днюху от Славы Васенёва. Ему исполнилось сорок два.

На длинном столе стояли тарелки с колбасой, сыром, большая миска с квашеной капустой. Посередине большая сковорода с жареной картошкой. Стол не то чтоб очень богатый, зато разнообразный, уставленный и уложенный сверх меры.

Именинник пpинёс в чайнике pазбавленный спиpт; поставил на стол покрытые

эмалью кружки и стеклянные чайные стаканы.

Сегодня можно было не бояться ментов. Васенёв был человеком авторитетным.

Атас не выставляли. Разрешение на разумное потребление спиртного было получено на самом высоком уровне.

Я опpокинул в себя стакан. Спирт огнём обжёг горло.

Hа поpоге выpосла новая фигуpа. Гость принёс большой торт.

-Извини Слава, за опоздание. - Сказал он.- Ждал пока, торт с воли затянут.

Растроганный Слава пpижимает pуку к сеpдцу — благодарю пацаны!

За столом льётся неспешный мужской разговор. Так разговаривали деревенские мужики, вернувшиеся с поля во время страды.

Кто-то сказал, вышел указ об амнистии хозяйственников. Дескать через пару недель начнут отпускать тех, у кого- 93 прим. «Хищение в особо крупных размерах».

В России постоянно чего то ждут. Электорат- выборы. Трудящиеся зарплату. Население – роста цен, дефолта, денежной реформы. Зэки ждут амнистию.

Васенёв размечтался, - «Скоро дома буду». У него действительно было хищение в особо крупном, только через разбой. Слава с подельниками ограбил инкассаторскую машину, получил пятнашку. Осталось два. Немного. Но всё равно хотелось раньше.

Слава опьянел внезапно. Я даже не заметил, как это произошло. Он вдруг стал мрачным и замолчал.

Водка уже не веселила, а только мутила разум, заставляя всех оглядываться по сторонам в поисках того, в кого можно было бы вцепиться зубами. Злоба тыкалась в лица, словно слепая собака.

Внутренний голос приказал мне.- Спать! Я встал и молча вышел.

К этому времени уже стемнело. Плац освещали желтые лампочки, висевшие на столбах.

Женька сидел в коридоре на подоконнике. Смотрел в окно.

-У-уууу!- Сказал он восторженно.- Вот это, Устин Акимыч, ты нализался!

-Ну, - неуверенно говорю я, - это уж ты слишком...

В каптёрке гоpела ночная лампочка. Полутемень пряталась в углах.

Я упал на кровать, закpыл глаза и увидел меркнущий свет.

Утром Женька заметил: «Ты так матерился во сне! Прямо через слово, да зло так...»

И я подумал, значит тюрьма достала и меня. Злоба была внутри. Безотчетная, недоступная к ощущению. Но была.

Надо с ней расставаться, иначе беда!

***

Я до сих пор помню тот день, когда в впервые осознанно подумал о Боге. Нет конечно, такие мысли посещали меня и раньше, но они были какие то торопливые, обрывочные. Подумал и забыл. Как рыбка, которая может удержать свою мысль не более десяти секунд. А потом забывает. Напрочь.

То же самое было и у меня. Когда судьба припирала меня к стене. Я как все люди начинал молиться:

«Господи помоги! Помоги Господи, брошу куролесить. Буду в церковь ходить! Старушек через дорогу переводить! Пить... курить...гулять брошу!»

Как только ситуация выправлялась, я конечно же о своём обещании

благополучно забывал.

Рассуждать долго о таких второстепенных вещах в зоне было нельзя. Отвлекаться было небезопасно, потому что ты все время должен был быть начеку. Опасаться нужно было всех- ментов, зэков, обстоятельств- нужно было постоянно всё держать перед своим глазами. видеть зону все время. Старые зэки говорили, что даже во сне слышат всё, что происходит рядом с ними. Наверное поэтому человек в лагере живёт только сегодняшним, думает только о насущном. Оттого все мысли его коротки и приземлёны, что увлекшись мечтаниями вполне можно наступить в жир.

Тот день был холодный, ветреный и грязный. Вся зона стояла на плацу, потому что на утреннем просчёте не досчитались какого то склонного к побегу. Вода хлюпала под ногами. Сырой порывистый ветер продувал насквозь. Ни о чем больше не хотелось думать, кроме как о глотке горячего чифира, да сигарете в тёплом уютном кильдыме.

Но о Боге я не сразу начал думать. Почему-то вспомнились прочитанные книги — когда люди вдруг ударялись в истовую веру. И вера вдруг давала им такие силы, что они не только о сроке не думали, на смерть шли с лёгкой душой.

Когда то я читал «Чёрную свечу» Высоцкого и был поражён тем, с каким куражом воровской этап шёл на сучью зону, зная, что всех их вырежут. Меня поражало также, с каким спокойствием шли на смерть священники.

Я завидовал их выдержке, твердости и спокойствию, считая, что только вера, давала им силы.

Что такое ад и рай? Ад– это то, чего мы боимся. Рай – объект нашей любви. Оба для нас являются поляризаторами. Что в нас от рая? Что от ада? Ищи ответ в Писании- Сказал Асредин. - Читай Библию. Только она имеет самый большой эмоциональный контакт с человечеством.

***

Я прошёл комиссию. Впереди должен был состояться суд, который должен был освободить меня от дальнейшего отбывания наказания. Через месяц я рассчитывал уже быть дома.

Но уродливая реальность имеет гнусное обыкновение вносить поправки в самые красивые планы.

Сразу же после комиссии всё пошло наперекосяк, будто кто-то сглазил.

Во сне я стремительно падал вниз. Задыхаясь и крича от страха, проснулся. Потряс головой. Сердце стучало так, словно мне вновь предстояло прыгать с четвёртого этажа. По лицу стекал пот.

Передо мной примостившись на краешке кровати сидел Женька. -Совсем ты погнал? Стонешь, ругаешься.

-Спокойно… Спокойно. Сны— это пустота.- Говорил я себе.- Порожняк! Фуфел!

Прошло несколько дней.

У себя в тумбочке я нашёл письмо, в котором Владик писал, что Гена шантажирует его, угрожая запустить шнягу о том, что его используют, как тихушника. Он едет на больничку, где собирается обратиться к смотрящему и развести этот рамс. Так что мы с ним наверное не увидимся до конца срока. Мне говорить он ничего не стал, так как я наверняка буду его отговаривать.

Владик просил меня заехать к своей матери. Он писал ей обо мне и просил помочь мне, когда я освобожусь.

Кровь ударила мне в голову. «Ах Гена! Ну и сука. Называется пригрел змея!»

Влад был ребёнок, домашний и наивный. По глупости сел, так же и умер.

А я? Я- то хитрый! Злобно циничный! Храбрый как крыса, которую зажали в угол. Привыкший отвечать ударом на удар и опасность.

Но тут же в одно из полушарий пробралась мысль-предатель.

А может быть, ну её на хер, эту вендетту?!

Никакой я не храбрый, а самая обыкновенная, изворотливая тварь- приспособленец, с развитым и обострённо-животным инстинктом выживания.

Через две недели состоится суд, и ещё через десять дней, когда решение вступит в законную силу- адьюс и я уйду отсюда. Навсегда. Заживу новой свободной жизнью!

А Женька? Если Гена запустит слушок, его ведь без меня сожрут! А смерть Вдада? Или пошло оно всё в жопу!

Я сам разделил себя на две половины. Жаждущая мщения душа не принимала расчётливых, холодных возражений, типа, «любите врагов ваших, и благословляйте проклинающих вас".

Сердце как назло молчало и никак не хотело дать совета.

Я надел чистое бельё, чёрный милюстиновый лепень, который одевал только в торжественных случаях.

Потом быстро вышел из барака. За воротами локалки меня догнал Женька.

Я спросил. - Ты со мной?

Тот кивнул.

Гену мы увидели в отряде. Он сидел на табуретке в углу секции и сноровисто, словно паук плёл свою паутину.

Я подошёл к нему вплотную. Сказал:

-Пошли со мной.

Гена кивнул. Встал. Потянулся к карману. Женька перехватил его руку. Вынул из пальцев нож, забросил его в угол, под шконку.

-Не советую. Приблуда тебе сегодня не понадобится.

Я шёл впереди. Гена между нами.

Перед дверями каптёрки я посторонился.

Плотно прикрыл за собой дверь. Сорвал со шкафчика полотенце. Женька спросил с тоской.

-Гена, зачем ты это сделал?

Тот умоляюще смотрел по сторонам. В его испуганных глазах- ужас, мольба о пощаде.

Я накинул ему на шею полотенце. Затянул. Гена захрипел, схватился за горло руками, рванулся изо всех сил и бросился к окну. Посыпались осколки. Женька стянул его с подоконника. Куском простыни перевязал ему окровавленные руки.

-Смотри, Гена! - Сказал я.- Мой член остановился в одном сантиметре от твоего носа. Не забудь об этом, когда будешь выходить из локалки.

Гена потеряно и согласно кивнул головой.

Вышел из ворот и стал как вкопанный, поглядывая то в сторону надзорки, то – своего барака. Он был похож на витязя, стоящего на распутье и не знающего, куда идти.

Потом почесал затылок и вдруг, как вспугнутый сохатый, ломанулся в сторону вахты. У дверей штаба он столкнулся Васей- Ментом и начал ему что-то торопливо объяснять.

Я вынул сигареты. Безобразно дрожали руки. Хотел закуpить, но зажигалка не загоралась.

«Я сейчас чуть было не совершил непоправимое..»

Вспыхнул фитилёк.

Лёгкий ветерок трепал фанерный щит на стене штаба. На щите была изображена радостно улыбающаяся женщина, с плачущим грудным ребенком на руках.

В нижней части плаката каллиграфическими почерком Асредина был вписан призыв, напоминающий крик души – «Тебя ждут дома!».

Женщина на плакате как две капли воды походила на начальницу спецчасти Эльзу Ракитскую.

Выражение лица ребёнка не оставляло никаких сомнений в том, что папу после возвращения домой ждёт суровый мужской разговор с сыном.

Через десять минут меня по громкой связи вызвали к ДПНК.

Я шёл звонкий, как натянутая струна. Знал, что сам только что захлопнул себе дверцу на свободу. Теперь мне придётся досиживать ещё год и два месяца...это четырнадцать месяцев... четыреста с чем то дней.

Мой жест мог стоить мне очень дорого. Судьба. Фатум! А с ней нужно всегда обращаться очень бережно, чтобы не обострять отношения.

Но ничего... Как там говорил Колесо- «Неважно сколько сидеть. Важно, как сидеть».

Ветер гнал по плацу тонкий целлофановый пакет.

Я остановился перед плакатом, любуясь чёткими буквами. Уступил дорогу группе этапников, которых Вася -мент вёл рыхлить запретку. В руках у них были грабли. Деревянные ручки матово блестели на солнце.

По внутренним законам зэк, который вышел работать на запретку, автоматически становился «козлом».

-Шире шаг, граждане осужденные– крикнул я,– стряхнём преступное прошлое со своих ног! Активнее становися на путь перевоспитания!

Посетовал прапорщику- Что за народ! Никак не хотят ускоряться. Так и будем с ними плестись в хвосте перестройки и гласности!

Этапники угрюмо прошли мимо. Вася- мент поправил на поясе дубинку. -Поменьше пизди!- Посоветовал он- Здоровее будешь!

Сегодня была смена капитана Алексеева.

Я ждал его- педантичного, тщательно выбритого, невозмутимого. Алексеев хорошо знал меня, я всегда чувствовал его расположение. В небрежно накинутой на плечи шинели он был похож на адмирала Колчака.

Я уже говорил ему об этом пару лет назад, когда после встречи Нового года стоял в клетке. В тот раз я попал в точку. Колчак был его кумиром. Алексеев объявил мне персональную амнистию и выпустил из клетки в отряд.

На этот раз всё было гораздо серьёзнее.

Я стою в клетке. Воняет мочой. Видно кто- то здесь обоссался до меня.

Капитан выписывает постановление. В конце коридора мелькает Женька. Его повели к кумовьям.

***

Снова бетонные серые стены.

Забиться бы в угол и завыть там по-волчьи от тоски. И так получить хоть чуточку сил.

Может быть мне и в самом деле начать молиться?

***

Через трое суток дверь камеры открылась.

-Осуждённый, была команда "подъем! Встать!" - Дежурный по ШИЗО прапорщик Лаптев пнул по нарам.

На пороге, закрыв проём телом, стоял зам по режиму майор Бабкин.

Он только что вернулся из отпуска и сейчас с грустью думал о том, что сука- жизнь опять заставляет его с самого раннего утра разбирать косяки

мелкоуголовной швали.

Бабкин смотрит на меня с нескрываемой грустью.

-Гражданин майор…

-Молчать!

Встревает Лаптев.

-Он вообще отпетый, товарищ майор!

-Не понял,– вздрагивает Бабкин.

-Вчера ночью через решку кричал.- Поясняет прапорщик.

Заместитель начальника колонии терпеть не может алкоголика Лаптева. Он морщится.

-Ладно, ладно. Иди! Мы тут сами разберёмся.

Когда Лаптев выходит, Бабкин осуждающе качает головой.

-Нашёл время по шизнякам сидеть, на воле дел невпроворот. Ладно, рассказывай, что случилось?

Я рассказал вкратце.

Александр Иваныч чертыхнулся.

-Блять, а без мордобоя было нельзя? Или ты все вопросы решаешь как тогда в кабаке?

Бабкин натянул фуражку на лоб, толкнул уже дверь, чтобы выйти, но снова остановился и сказал:

-Ладно, Бог не фраер. Разберёмся.

На следующее утро Бабкин пришёл снова.

-Допросил я твоего, Гену. Дал полный расклад. Даже бить не пришлось. Прямо не Гена, а Мата Хари. Выполнял поручение завхоза седьмого, дружбана твоего заклятого, Гири. Рассчитывали, что тебя снимут. А на твоё место поставят Гиляревского.

Ладно, из ШИЗО пока не выпущу. А то побежишь счёты сводить, дуэлянт херов!

***

Пока я парился на киче, освободился Асредин. Видно кто- то крепко хлопотал за него на воле.

Асредину пересмотрели приговор. Сбросили полтора года. Рано утром вызвали на вахту с вещами. Он ушёл и больше не вернулся. На следующий день подъехал к зоне на чёрной «Волге», в строгом костюме с галстуком. Что-то кричал, передавал приветы.

Говорят, что за рулём машины была какая то женщина. Крыса освободилась вместе с ним.

Больше я их никогда не видел.

***

В начале мая, через неделю после моего выхода из ШИЗО, в лагерь приехал суд: судья, прокурор, двое народных заседателей со скучающими равнодушными лицами.

Пели птицы. Ласково светило весеннее солнце.

Я всё- таки вышел условно- досрочно. Ошалевший от свободы, весны. Пьяный от счастья.

Всю последнюю ночь перед освобождением я пролежал с открытыми глазами, без сна. О том, что впереди, я не думал. Это было непостижимо. Четыре лагерных года стояли предо мной, и я вновь переживал каждый день, каждую минуту своего заключения.

Как новые впечатления мне нужно было пережить, чтобы никогда больше не видеть и не вспоминать лагерь? Как вырвать из сердца память о том, что я видел своими глазами?

Прощание было недолгим. Провожая меня Женька сказал:

-Завидую тебе... Весна! На воле из под юбок робко пробиваются голые коленки... Иди уже, ладно. Оставляй меня одного в этом жестоком мире! Надеюсь, пришлёшь хоть пачушку сигарет, как разбогатеешь!

За спиной захлопнулась железная дверь.

Тот, кто не сидел в тюрьме, никогда не поймёт человека, не сидевшего. Тот, за кем не захлопывались, выпуская на волю, тюремные двери, никогда не поймет красоты этого звука.

Кто на себе этого не испытал — не поймет.

За забором я провел четыре года одиннадцать месяцев и пять дней. И вот вышел

на свободу.

Меня опять никто не встречал. Виталик не приехал.

Долгими и однообразными лагерными вечерами мы вместе мечтали о свободе, строили планы и клялись на «бля буду»!… А вышли за ворота и за спиной остался только лязг железной двери.

Видимо, нашу дружбу крепила лишь бесконечная лагерная тоска.

В спецчасти я получил справку об освобождении. В бухгалтерии насчитали какие-то деньги. В зоне на них можно было купить тольку бутылку водки.

Это было все, что я нажил за тридцать три года. Возраст Христа. Время собирать камни.

Кассирша профессионально пересчитала тоненькую пачечку денег.

-Я предпочитаю крупные купюры.- Сказал я.

-Крупных нет— автоматически, откликнулась она.

Затем добавила, слегка повысив голос:

-Если вам что-то не нравится, обратитесь с заявлением. Его рассмотрят. Вам дадут ответ.

-Впервые за последние почти пять лет мне сказали- вы.

-А как скоро рассмотрят?

-Как положено, в течение десяти дней.

-Мне всё нравится— сказал я.- И вы в том числе.

После лагеря мне действительно нравилось всё.

Кассирша дёрнула выщипанными бровями.

-Ну, так берите деньги и идите! И не морочьте мне голову!

Я сгреб податливые мятые бумажки. Сунул их в карман.

-Зря вы так.- Сказал я напоследок.- Грубо! Между прочим, я не женат. Вполне мог бы составить вам счастье.

Я думал, что последнее слово останется за мной. Ошибся.

-Ты на себя в зеркало посмотри!— Услышал я в след.- На тебе же клейма негде ставить. Жених!

Боясь, что закручусь в суете и забуду о данном Женьке обещании, я тут же, в ближайшем киоске купил три блока сигарет и занёс их на хоздвор.

Юра Чиж, на автопогрузчике грузил картошку для зоны.

-Передай Женьке. - Сказал я.- Прощай Чижик!

Я шел по улице, раскаленной майским солнцем. Меня обгоняли дребезжащие трамваи. Навстречу мне шли женщины в коротких юбках и не было сил оторвать от них глаз. Шагали мужчины и их никто не сопровождал. Люди разговаривали, улыбались, смеялись и никому из них не было до меня никакого дела.

Я поднял глаза. Передо мной был дом, в котором жила мать Владика.

Это была стандартная кирпичная пятиэтажка. В загаженном подъезде стандартно пахло кошками.

Дверь мне открыла ещё не старая, в недалеком прошлом красивая женщина. За плечами болтался светлый хвостик волос.

«Где то её уже видел?»

Сказал:

—Вам письмо от Влада- протянул ей записку.

Она заметно удивилась. Брови ее непроизвольно поползли вверх. Выдерживая паузу долго читала записку.

Потом отстранилась, давая мне войти. Я присел на диван. Она ушла на кухню. Спросила:

-Кофе?

-Да.

Она принесла начатую бутылку водки.

Сказала просто:

-Помянем. Сегодня сорок дней.

***

На следующий день я поехал на рынок. Виталик не глядел мне в глаза. Он печально смотрел куда-то в сторону, как-то сжавшись. Зато я внимательно смотрел на друга. Спросил:

-Ну и чего не встретил?

Он отвёл глаза- Забухал я. Прости.

Протянул мне тощую пачечку денег.

-Возьми. Это моя сегодняшняя выручка.

Я взял деньги и положив их в карман пошел к двери. Мы не разговаривали год. Потом от него пришло письмо. Он спрашивал, как я?

Увиделись мы с ним лет через пять. Виталик остался в России. Я уже давно живу в Лондоне. Стал толстый, добропорядочный и очень сентиментальный. Но всё равно, когда моя жена сердится на внука, она ворчит:

-У-уу, уркаган! Вылитый дед!

Женька освободился, вскоре залетел во второй раз. Потом в третий. Начал пить. После инсульта у него отнялась одна сторона тела. Глупость и детская дурь сделали его судьбу необратимой. Первая судимость и тюрьма определили всю дальнейшую жизнь.

Сказочное чувство хмельного состояния от свободы у меня уже давно прошло. Забылись безумная тоска и страх, ледяные изоляторы, боль избитого в кровь тела, вкус пайки- тюхи, куском замазки, проваливающейся в тоскующие кишки...

И помнится теперь другое... Дружба, мечты, сострадание. Одна сигарета на четверых. Последний кусок хлеба, замутка чая на всех.

По вечерам я люблю сидеть у горящего камина и смотреть на огонь. Он, также как и моя жизнь самым непостижимым образом меняет свой цвет- становится красным, оранжевым, жёлтым, потом чёрным и наконец превращается в золу, в пепел. Мне не нужно делать усилия над собой, чтобы восстановить цепь событий. Моё прошлое всегда со мной.

Мы изредка созваниваемся с Виталиком. Общаемся. Он и я стали старше. Мы почти забыли блатную феню. Говорим в основном о детях, погоде и о болезнях. Что впереди? Будущее покажет. Мой «воронок» покатил дальше. Все — в прошлом…

Но хоть и прошло со дня моего освобождения уже более двадцати лет, иногда мне снится один и тот же сон. Он очень яркий, как коралловый риф. Все мои чувства и ощущения в нём, остры и оголены до предела. Мне снится, что я бегу прямо на колючую проволоку и рву её руками. На колючке остаются капли моей крови и клочья окровавленного мяса.

Я просыпаюсь от собственного крика, весь в липком и холодном поту. Страх, что я снова там и облегчение от того, что это только сон. И так каждый раз. Один и тот же сон. И в нём я снова становлюсь тем, кем был.

Семь лет назад я вышел из тюрьмы.

А мне побеги,

Всё побеги снятся...

Мне шорохи мерещатся из тьмы.

Вокруг сугробы синие искрятся.

Весь лагерь спит,

Уставший от забот,

В скупом тепле

Глухих барачных секций.

Но вот ударил с вышки пулемет.

Прожектор больно полоснул по сердцу.

Вот я по полю снежному бегу.

Я задыхаюсь.

Я промок от пота.

Я продираюсь с треском сквозь тайгу,

Проваливаюсь в жадное болото.

Овчарки лают где-то в двух шагах.

Я их клыки оскаленные вижу.

Я до ареста так любил собак.

И как теперь собак я ненавижу!..

Я посыпаю табаком следы.

Я по ручью иду,

Чтоб сбить погоню.

Она все ближе, ближе.

Сквозь кусты

Я различаю красные погоны.

Вот закружились снежные холмы...

Вот я упал.

И не могу подняться.

...Семь лет назад я вышел из тюрьмы.

А мне побеги,

Всё побеги снятся...

Послесловие

Главная истина, усвоенная мной за несколько лет неволи, которую я хочу довести до всех людей, прочитавших эту книгу, заключается в понимании того, что свобода не имеет ничего общего с размерами занимаемого человеком пространства. Свобода - это прежде всего возможность не зависеть от обстоятельств. Это возможность мыслить. Это победа над своими страхами и пороками, победа над своим гнилым нутром, победа духа над телом. Это счастье, которое всегда с тобой.

Люди, находящиеся в условиях неволи, зачастую действительно злые, хитрые, жестокие, коварные. Но вся эта шпана-воришки, мошенники, убийцы, негодяи есть не что иное, как часть России. Косматой, дикой, большой, такой огромной, что маленького человека в ней сразу и не заметишь.

Потому и получается, что человек, получивший первый срок за кражу мобильника или мешка картошки, продолжает сидеть всю свою жизнь. Сотни тысяч работоспособных, нормальных мужиков, отвыкших от нормальных человеческих отношений, годами не видевшие женщин, вернувшиеся в презирающее их общество, несут ему не сообщение о своём исправлении, а, наоборот, всю лагерную заразу, убивающую мораль и душу.

Но ведь каждый из людей — потенциально готов к преступлению. Мы живём в стране, где министры, депутаты и генералы берут взятки. Полицейские, призванные защищать закон, этот закон преступают. В стране, где продажные чиновники и полицейские олицетворяют собой закон, нужно только пошевелить пальцем и любой законопослушный человек будет причислен к уголовникам. Если ты не согласен с тем, что суд оправдал педофила и совершаешь свой суд, ты в глазах общества становишься таким же преступником, как и отмороженный маньяк. Ты убил - он убил. Разница есть? Нет. Если твоя точка зрения по поводу происходящего в стране отличается от официальной, будь готов к тому, что тебе на руки накинут наручники.

Если ты, руководствуясь своими принципами, совершаешь действия, противоречащие закону, - ты преступник. Только государство, а не совесть, решает, что законно, что нет. То же государство определяет степень ответственности.

Но государство - это бездушная машина. Его интересы всегда представляют люди. Эти же люди и пишут законы, которые зачастую сами же и нарушают. Выходит, эти люди ещё более преступны, чем те, кого они судят?

Сейчас российские зоны остаются переполненными лишь по причине, что ни депутаты, ни министры, ни генералы не хотят, что-либо менять в системе, несмотря на то, что все отбывающие наказание в лагерях, это тоже часть нашего народа. Одновременно злого и доброго, праведного и грешного.

Во всём мире около 8 миллионов заключенных. Из них одна восьмая отбывает наказание в зонах и тюрьмах России. Это при том, что россияне составляют лишь сороковую часть человечества.

Каждый четвертый взрослый мужчина в нашей стране сидит или сидел. Каждый седьмой — мент или охранник. Остальные готовятся сесть или готовятся к конвойной службе. По старой русской традиции, кто не сидит, тот сажает.

Варлам Шаламов, сам прошедший колымские лагеря писал: «Лагерь, это отрицательная школа с первого до последнего дня для кого угодно. Человеку — ни начальнику, ни арестанту — не надо его видеть».

Но не надо забывать о том, что все отбывающие наказание уже осуждены людским судом. И не стоит ставить на них клеймо изгоев и вечных грешников. Каждого из нас в конечном итоге ждёт Божий суд на небесах, и только Господь имеет право судить, кто из нас больший грешник, а кто ангел. Тот, кто не согласен с этим, пусть посидит сам на цепи неделю, месяц, год, а потом посмотрит на себя в зеркало. Пусть удивится тому, насколько бывает страшен человек, попавший в неволю и навсегда запомнит, что от сумы и тюрьмы зарекаться нельзя.

Исходя из собственного опыта, я вынес стойкое убеждение, что тюрьма, зона, психбольница и все подобного рода заведения — это самое страшное и самое убедительное свидетельство деформации человеческого сознания, которое произошло в нашей стране в XX веке. Человек, оказавшийся там, лишается права не только на достойную жизнь, но и на достойную смерть.

Но я не жалею о своем лагерном опыте. Заключение и лагерь помогли мне проверить свои возможности и избавили от многих заблуждений.

Годы в тюрьме текут словно вода. Каждый день впустую бегут и месяц, и год. Не происходит ничего нового. Нет событий, ты не меняешься, и дни похожи, как левая и правая штанины.

Время - великолепный учитель но, к сожалению, оно летит, бежит, мчится и убивает своих учеников. Когда твоя жизнь близится к завершению, становится безумно жаль бесцельно потерянные дни, часы, минуты, потраченные в пустом ожидании, в никому не нужных делах. Жаль время, когда оно сгорает. Я часто об этом думаю.

Но я уверен, что наша судьба в наших мыслях.

И у каждого в этой жизни свой путь, который надо пройти достойно.

2000- 2001 гг.

Россия-Германия-Великобритания.