(Сентиментальный роман о немцах Советского периода)

Яков Иккес

Часть четвёртая

В Бетпак-Дале

1

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

Каждый человек, которого я встречаю,

в каком-то отношении превосходит меня,

и в этом смысле я могу у него поучиться.

( Эмерсон )

У тех, кто принял нас, иноземцев, собрался утром весь аул, чтоб посмотреть на немцев. Родители наши, поднявшись чуть свет, ходили вокруг своего "нового жилья" и посматривали на мазанки, удивительно похожие друг на друга. Мы с Давидом проснулись от громкого, непонятного разговора. Нас встретило яркое солнце и толпа казахов, расположившихся полукругом против нашей мазанки. Это были люди разных возрастов: женщины, дети и седовласые старики. Всем, наверное, было интересно посмотреть на людей, о которых было столько разговоров.. Женщины сидели на корточках, крутили ручные прялки и громко смеялись в нашу сторону. Мужчины на лошадях, мальчишки на ишаках осматривали нас и нашу одежду с нескрываемым интересом. Что они думали и говорили о нас, мы знать, конечно, не могли. Но и того, что они нам доброжелательно улыбались, было вполне достаточно. Появилась соломинка надежды, что с нами здесь ничего не случится. Откуда-то появившийся Пернебек и наша хозяйка Ширинкуль что-то толковали всем, показывая на нас. Те одобрительно и понимающе ляскали языками: " Ие, Ие ,Ие! Жаксы, жаксы!(хорошо)

Через час нам принесли соль, жареную пшеницу, курт, масло, плетенки из дынь и обыкновенные лепешки. Топили на первых порах тем, что было у хозяев. Через несколько дней мы с Давидом под руководством Саулешки отправились на бугор добывать чусан* на топливо. Это сухостойное растение использовалось в качестве топлива из-за сидящих почти на поверхности корней. Его рубили большими тяпками - кетпенем.

Как его рубить, увязывать и взваливать на спину, нас учила Сауле. Она это проделывала легко и ловко. Нести этот груз было довольно далеко, болела спина и подгибались ноги, но мы напрягали все силы, чтобы не опозориться перед молоденькой хрупкой девчонкой. С сопки далеко, насколько видел глаз, присматривалась окрестность. Сама сопка называлась " Ель Бай", что означает "богатый народ". Когда-то здесь жили богатые, счастливые люди, далекие от политических потрясений ХХ века. На север просматривалась долина с зарослями колючего тамариска и морем пожелтевшего от первых заморозков камыша. Дальше простирались песчаные барханы пустыни Моюнкум. На западе в голубой дымке виднелась пойма реки Талас с дикими зарослями карагача и джиды, сквозь которые мы пробирались верхом на верблюдах, когда нас везли сюда. Левее, на северо-западе, параллельно тянулась еще одна сопка, покрытая казахскими, семейными могильными склепами. Между двумя сопками насыпанная земляная дамба образовала огромное озеро. От плотины вокруг сопки, в северном направлении, тянулся оросительный канал к равнине Сары Дала. Там на огромной площади казахи занимались орошаемым земледелием. Сеяли пшеницу, ячмень на корм скоту, там же выращивались известные на всю округу сладкие, как мед, арбузы и дыни метровой длины. На северном склоне сопки Ель Бая на берегу озера, заросшего камышом, в один ряд тянулись мазанки нашего аула Джиембай. В центре аула стоял колхозный склад, небольшая кузница и коновязь для старейшин аула. По ту сторону озера, под сопкой на берегу того же озера, растянулись мазанки аула Даулембет. Здесь была контора колхоза, сельский совет и казахская начальная школа, одна на все близлежащие аулы. На северном склоне сопки в ауле Сарыдала жил казахский род Куат. Все они относились к роду Оик, Большого Казахского Жуза. На лето они укочевывали в бескрайние степи Бетпак-Далы. Стойбища разбивались у красивых озер, степных речек и многочисленных родников Сары Архи. Кочевали на верблюдах, селились родоплеменными кланами на определенных территориях, веками обжитых их предками. К осени они возвращались к прежнему месту зимовки, но никогда овец не загоняли в старые прошлогодние загоны и не ставили юрт на прежние места зимовок. Это спасало скот от таких заразных заболеваний, как чесотка, паратифа, селероза и другие. Сами кочевники жили в строгом соответствии с природно-климатическими условиями этого сурового края. Соблюдали традиции предков, сложившиеся веками. Эти традиции поддерживала знать, баи и служители мусульманской религии - муллы. Они не жили обособленно вдали от своего народа, а кочевали вместе с ними, руководили, организовывали и удовлетворяли их духовные и материальные потребности. Баи были своего рода работодателями и исполнителями законов Шариата,* носителями самобытной культуры кочевников. Даже царские колонизаторы не посмели нарушать вековые устои и традиции кочевников. Они понимали, что это может привести к катастрофе казахской нации.

Кочевники имели только одно преимущество. Они прекрасно знали эти бескрайние степи, пустыню и скрывались там, куда не могли проникнуть щупальцы большевиков. В начале коллективизации они были у молодой Советской власти, как бельмо на глазу. Казахстан не воспринял идеи коллективизации, задуманной Сталиным. Кочующий по необъятной пустыне народ был для большевиков неуправляем. Тогда и было принято властное решение привязать кочевников к земле - их принуждали строить жилье в определенных, указанных властью местах. Кочевников, в глаза не видевших жилья из глины, кроме надгробных мавзолеев предков, заставляли строить глиняные мазанки. Это создало поток беженцев к так называемым "басмачам" в Бетпак-Далу.

Секретарем ЦК Голощекиным, возглавлявшим тогда Республику, принимается решение "на разгром и ликвидацию басмачества." На помощь чекистам Казахстана из России направляется легендарная Первая Конная армия во главе с Буденным.

Общими усилиями чекистов - войск НКВД с юга и Первой Конной с севера - кочевников разогнали по всей пустыне. Оставшись без скота и юрт, без средств к существованию, они подались на юг в низовья реки Чу, ближе к пескам Моинкумы, в надежде найти спасение от голода и холода наступающей зимы 1933 года. Часть из них двинула на юг в направлении небольшого торгового городка Сузак, но кругом рыскали отряды чекистов. Кочевников сгоняли в колхозы, заставляли жить в земляных мазанках, без скота, юрт и прежней вольной жизни. Скитаясь толпами, они, безграмотные, оборванные, голодные, со стариками и детьми, заполняли улицы городов и русских сел в предгорьях Алатау. Там они тысячами погибали голодной смертью. Не найдя спасение в Сузаке, те, которые шли в сузакском направлении, двинулись через Шолак Курган на Каратау в надежде выйти к железной дороге, но, не дойдя, полегли у двух сопок под названием Кыз Емщек. Так Голощекин, тот самый, что расстрелял семью Царя Николая II в Екатеринбурге, расправился с казахами-кочевникам и их вековыми традициями. Этот голодный мор казахов-кочевников остался в народной памяти, как голодный бунт, под названием "Анхай!"

Но вернемся к действительности. Я немного отступил от реальности нашего положения для того, чтобы читатель понял, с кем мы будем иметь дело в нашем, как нам казалось, страшном и безвыходном положении. О том, что я рассказал выше, я узнал гораздо позже, из уст очевидца, пожилого казаха под кличкой "басмач", когда уже хорошо владел казахским языком. Он рассказал об этом нам, немцам, по большому секрету, надеясь, что мы его не заложим чекистам.

А сейчас мы трое, Давид, Саулешка и я, согнувшись в дугу под грузом топлива, шагаем к аулу, плавно раскачиваясь. Сауле смеялась над нашей неопытностью и всячески подбадривала:. "Жур, жур! Бол, бол! (Давай, давай!) Мы радовались каждому ее слову, шутке и смеялись, как дети. Мы были молоды, мне и Саулешке, было четырнадцать, Давиду семнадцать.

Кузница в жизни казахов, как я понял, занимала особое место. Здесь с утра собирались почетные старики-аксакалы, обсуждали новости и слухи, неведомо откуда поступавшие по тряпочному телефону, названному казахами «узункулак» (длинное ухо). Здесь же на суд аксакалов выносились нанесенные друг другу обиды, разбирались ссоры и аульские сплетни. Аксакалы (белобородые) располагались полукругом против открытых дверей кузницы так, чтобы им была видна наковальня. Садились на землю, подвернув под себя калачиком ноги, и выслушивали провинившихся, поглаживая лицо и бороду. Если в чем-то сомневались, заставляли давать объяснение, положив руку на наковальню. Не признававшихся в содеянном заставляли кушать хлеб с наковальни, положенного туда одним из аксакалов после произнесенной молитвы из Корана. Казах-мусульманин тех лет не касался хлеба на наковальне, ему легче было сознаться. Все происходило мирно. Решение аксакалов исполнялось безоговорочно. Почитание старших в те времена было еще религиозным ритуалом, нарушителей этих традиций презирали. Разобравшись с делами аула, аксакалы раскладывали на землю свои шубы или длинные самотканые пальто, становились на колени и, отбивая поклоны, неистово молились на закат солнца.

Колхозная кузница азиатского типа стояла в центре однорядной улицы на берегу большого арыка, против озера, разделявшего колхоз на два поселка. До коллективизации кузнец со своим кузнечным оборудованием кочевал вместе с аулом по просторам Бетпак-Далы. У него все было мобильно. Кузнечное горно раскладывалось на земле. Для дутья было приспособлено два кожаных мешка. Специально натренированный помощник, сидя на земле, поочередно поднимал и опускал мешки, захватывая воздух открытием и закрытием клапанов в верхней части мешков. Два кожаных трубопровода подавали нагнетаемый воздух к горну. Наковальня стояла на земле между двумя ямами, выкопанными по пояс человеку. Кузнец опускался в одну яму, молотобоец - в другую. Три человека работали одновременно. Кузнец закладывал железо в горна и командовал работой, второй дул, третий бил по нагретому изделию. Вот, примерно, какое наследство принял известный на всю Кубань кузнец Яша Каист от умершего кузнеца-казаха по имени Темирбек.

В течение недели Каист переоборудовал под кузницу рядом стоявшую мазанку, поднял с пола наковальню, изготовил из тех же шкур меха, оборудовал кузнечное горно, и работа закипела. Нас, пацанов, он научил вставлять новые днища в проржавленных ведрах и тазиках, из монет изготовлять красивые кольца для казашек, ремонтировать поломанные пиалы* и чайники для заварки чая. Мы брались за все: ремонтировали ружья, капканы, седла, делали казахам все, что не могли делать они. Дядя Яша нам изготовлял необходимый инструмент: молотки, сверла, ножницы по жести, зубила, бородки... Сам же он с молотобойцем Андреем Вернером ремонтировал брички, наваривал изношенные оси бричек, изготовлял подковы и подковывал лошадей, делал тяпки и ремонтировал конные плуга к весенне-полевым работам. Все это поднимало наш престиж у местного населения. Не сидели сложа руки и наши женщины, они вязали теплые шерстяные носки, рукавицы, кофточки и шали, используя последние теплые осенние дни, приводили в порядок свое жилье и жилье соседей-казахов. Казахи, в свою очередь, учили нас месить тесто, сидя на полу, печь лепешки в двух сложенных друг на друге сковородках, ставить капканы и петли на зайцев, стрелять на взлет фазанов. Мы пользовались всем тем, что у них было в повседневном обиходе. У нас не было таких элементарных вещей, как тяпка, веревка, самовар, серп, коса, седло, кошма, казан, прялка и многое другое, что было так необходимо на первых порах нашей примитивной жизни. Мы дополняли друг друга – помогали друг другу, учились совместно бороться с беспросветной нищетой.

Сейчас, конечно, трудно понять, что в радиусе ста километров не было магазинов, медпунктов или хотя бы санитара с медицинским образованием. Один-единственный телефон был в Уюке за 20 километров по ту сторону Таласа. А сама река на всей протяженности от города Джамбул до самых Казот, расстоянием в 500 километров не имела мостов. Дороги с осени до апреля превращались в сплошное непроходимое месиво, не хватало товаров первой необходимости: соли, спичек, керосина, ламп, НЕ говоря уже о лекарствах, бинтах и йоде. Служители религиозного культа, шаманы и народные лекари были властями загнаны в подполье. По всей округе ни одной бани. Кочевники купались только летом в реках и озерах. Роды принимались в юртах через привязанную к потолку перекладину, а если женщина не могла разродиться, изгоняли "шайтана" (нечистую силу) плеткой. Случайные раны посыпались золой или просто землей. Даже обряд обрезание, "сундет,* проводился обыкновенным ножом, а рана присыпалась золой и перевязывалась паленой кошмой. Утюгов, мыла, сменного белья не было и в помине, зимой заедали вши, а летом - блохи. Вот неполная картина того, с чем мы столкнулись в местах изгнания осенью в 1941году. Ко всему этому необходимо добавить, что люди жили в постоянном страхе. И здесь то в одном ауле, то в другом выявлялись "враги народа, бывшие басмачи и вредители" колхозному строю. НКВД уводило людей, и они исчезали бесследно. Одним из них был муж Ширинкуль, отец Амантая, поливальщик колхоза Мырзахмет. Его увели с колхозного поля, не дав попрощаться с семьей, весной прошлого года. Поистине нет предела парадоксам Господним: в этих нечеловеческих условиях люди продолжали жить и размножаться.

2

Конец декабря 1941года. Стоят по-осеннему теплые дни. Мы, потомки российских немцев, без средств к существованию в пустыне пускаем новые корни - уж в который раз? Учимся у кочевников жить в экстремальных условиях. Мы ходим с ними на охоту, ставим петли, капканы на зайцев и фазанов, учимся навьючивать груз на ишаков и работать кетменями вместо лопат. Ударными темпами осваиваем казахский язык. Наши женщины за короткий срок научились в сковородках печь казахские лепешки, сидеть на корточках у низких очагов, подавать пищу на достархан без столов и стульев, месить тесто на клеенке, сидя на полу и по 2-3 километра таскать топливо на своем горбу. Но главное, чему казахи научили нас, - это коллективному выживанию. У казахов никто не садился в одиночку кушать. Все выкладывалось на круг на дастархан, измельчалось на кусочки, и со словами: "Ал - ал,!"(давай-давай) - дружно принимались за еду. Если во время еды зайдет кто-то, тут же все поднимутся и найдут место в кругу или положат что-нибудь съестное в руку. Этим сполна пользовались мы, пацаны. У меня появились друзья - Асылбек и Балпан. Они росли сиротами, их родители погибли в голодовку в 19ЗЗ году. Мы как-то сразу нашли общий язык и держались друг за друга. Они о способах выживания знали намного больше, чем я. Чтобы не ошибиться, когда хозяева начнут кушать, мы ночью следили за трубами. Трубы дымились, значит, мясо варилось. Через определенное время после прекращения дыма мы заходили втроем и становились у двери. На приглашения не садились, а, заполучив порцию мяса, быстро смывались к другим, переставшим дымиться трубам. Насытившись, заваливались спать у меня дома. Спали на ПОЛУ, устланном камышом, а укрывались тем, что попадет под руку. Благо, печь горела всю ночь. Асылбек и Балпан были старше меня года на три и, конечно, поопытнее. Мы вместе пасли овец и лошадей у почетного аксакала, по имени Думчебай. Он был в нашем представлении очень богатым человеком. У него было две жены. От обоих у него было по одному сыну, старшего от первой жены звали Шайдильда, а младшего от второй жены - Шайдишь. Шайдильда был женат на молоденькой хрупкой Алише из рода Шапрашты и работал секретарем в аулсовете. Шайдишь был холост, работал каким-то агентом от районного Заготживсырья. Он завозил в аул для охотников порох, дробь, патроны, капканы и петли. Отсюда увозил шкуры волков, лис, зайцев и тушканчиков, принятых от населения.

Думчебай очень гордился своими сыновьями и их положением в ауле. Они имели самых красивых жеребцов, носили длинные, расписанные казахским орнаментом пальто и цветные узбекские тюбетейки. Дом Думчебая заметно отличался от других аульских мазанок величиной и аккуратностью. В окнах стояли деревянные рамы с цельным стеклом, в дверные проемы были вмазаны двухстворчатые двери от юрт. Около дома стояли две большие белые восьмиканатные юрты, по одной на жену. В хозяйстве у него было больше сотни овец, около сорока лошадей и не меньше голов крупно-рогатого скота и около десятка верблюдов бродило по окрестностям Ельбая. За скотом ухаживал его родич Алдияр, а помогали ему мои друзья Балпан и Асильбек. Думчебай, чтобы я зря его хлеб не ел, меня тоже включил в их компанию. Кушали мы за общим дастарханом с хозяевами в юрте второй жены Маржан. Нам, четверым, питание подавалось в отдельной деревянной чашке. Кульчетай ели руками, а если варили что-то жидкое, то хлебали одной большой деревянной ложкой с длинной ручкой. По тогдашним правилам, каждый имел право зачерпнуть только два раза. Ложка бегала по кругу, и содержимое чашки исчезало мгновенно. Первое время я по неопытности торопился, обжигал рот, язык, но Балпан, спасибо ему, вовремя подучил не лазить в глубь содержимого, а снимать верхнюю остывшую пленку. "Вот что значит опыт," - удивлялся я и следовал его науке.

Приближались новогодние праздники. Наши немцы по старой традиции готовились, как могли. Не зная, что Новый год им принесет, старались угощать и поздравлять друг друга... А Рождество Христово? Большевики отучили его праздновать еще там, в России, пересажав служителей церквей. Казахи, как мусульмане, до Советской власти праздновали Новый год, Науруз, только весной. К советским праздникам относились скептически и праздновали их без особого энтузиазма. В ночь на первое января мы ходили по домам наших немцев и желали им счастья в новом, 1942 году. Через три дня нас завалило снегом и резко похолодало. Без средств к существованию, мы оказались полностью во власти стихии и в руках этих ранее незнакомых нам по цвету и духу людей. От них зависела теперь наша жизнь! Выживем мы в этих адских условиях или нет?

Снегопад прекратился на третий день. На рассвете Балпан и Асилбек стояли у нас во дворе и через завешенную старой кошмой дверь мазанки кричали:

- Э-э- эй Як-о-б! Выходи, едем на охоту!

- Какая еще охота? – выскочил я полуголым во двор.

- Давай быстро одевайся, поедем зайцев руками ловить! - смеялись они, пришпоривая ногами ишаков. - И тебе привели! Вот, смотри!

Я глянул на длинноухого серого и быстро нырнул обратно в землянку. Через минуту я в отцовской фуфайке, шапке-ушанке, в старых, но еще целых кирзовых сапогах сидел на ишаке и с друзьями мчался в сторону песков. Снег был ишакам по колено и лежал ровным, как пух, покрывалом. Бороздя его, наши длинноухие оставляли за собой извилистый след.

- Вот видишь? - поучал меня Балпан, показывая назад. - Такой же след будет за каждым зверем или птицей. Как только станет светло, все зашевелятся! Тогда не зевай! Вот тебе палка, бей по голове!

Объясняя все это мне, он, как клоун, жестикулировал руками и ногами, показывая глазами, как искать след и, размахивая палкой, показывал, как бить притаившегося зайца. До меня, наконец, дошло, что снег не враг, а наш помощник. Теперь уже я крутил в руках палку с утолщением на конце, подражая во всем своему учителю. Первый заячий след мы увидели у опушки зарослей колючего щенгеля. Он, виляя, уводил нас под невысокий куст жантака.

- Якоб! - закричал Балпан. - Давай, ты первый, посмотрим, какой из тебя анши (охотник)? Асылбек, помоги ему!

Я направил своего серого по следу, но заехал не с той стороны и - "промазал." Заяц выпрыгнул и, утопая в снегу, отбежал метров тридцать и снова залёг. Вторым заходом я уже не "промазал" и под одобрительные возгласы друзей привязал добычу к седлу.

- Эй, кафир!* Шея надо резать, бимилла-а-а, надо сказать! - упрекнул Асылбек и полез в голенище изодранного сапога за ножом.

- Теперь разъезжаемся в разные стороны, - скомандовал Балпан, размахивая палкой и, показывая, куда кому двигаться. - Собираемся в полдень во-о-о-он у той одинокой джиды. Поняли?

- Поняли! - согласились мы, а Асильбек посоветовал: кто первый прибудет к джиде, должен ждать остальных.

Навсегда запомнилось мне то январское раннее утро, рыхлое, как пух, снежное покрывало и удивительно спокойный, мирный пейзаж, простиравшийся вокруг. Тишину нарушали только радостные поощрительные возгласы моих друзей, да щебетуха-сорока, порхавшая по укутанным в снежную вату зарослям щенгеля.

Ярким сверкающим диском поднималось солнце над белеющим вдали горизонтом. Косые длинные тени тянулись от запорошенных кустарников и могильных склепов на сопке Ельбай. Оставшись один, я двинулся в указанном Балпаном направлении, охваченный охотничьим азартом, не торопясь высматривая след. Из-под ног моего серого ишака, с шумом поднимая снежную пыль, вылетела стая куропаток. От неожиданности я едва не свалился в снег. В другом месте с победным клёкотом вертикально вверх вылетел фазан. Отлетев метров сто, он, не оставляя следа, шлепнулся в снег. По коричневому цвету оперения и белому кольцу на шее я понял, что это был петух. За ближайшими кустами послышался победный клич Асылбека. "Наверное, взял косого," - подумал я, завидуя.

Блукая вокруг небольшого кургана, поросшего редкими кустиками, я вдруг увидел запутанный след, котяжки навоза и желтое пятно урины. Сомнения исчезли. Косой сидел вон под тем кустом. Мой серый, как будто понял мои намерения - выставил вперед, как локаторы, свои длинные уши направился туда: "Молодец серый! Правильно делаешь," - подумал я, когда он остановился у цели.

Подвязывая к седлу добытого зайца, я так же, как и мои друзья, издал победный крик: "А-га-га-га-а-а-а!" - и, о чудо, мой серый, задрав голову, подняв хвост, подражая мне, затрубил: "И-а-а-а, и-аааааа, и-аа! Хе, хе"... Ответ не заставил себя ждать. Через три секунды затрубили ишаки под Балпаном и Асылбеком. Покрытая белым безмолвием, степь на мгновение ожила: вдали раздался одинокий выстрел, прокукарекал и похлопал крыльями фазан, подняв тревожный крик, с куста на куст перелетела чернохвостая сорока, и все смолкло.

К седлу моего ишака было подвязано уже четыре зайца, когда я, выезжая из-за кустов щенгеля, увидел метрах в двадцати рычащего, со взъерошенной шерстью, страшного зверя! Ишак мой остановился, как вкопанный, и задрожал всем телом. Я вдруг понял, что это волк, готовый броситься на нас. Со страху душа ушла в пятки. Я заорал не своим голосом, размахивая зачем-то палкой! Ишак, развернувшись, помчался назад по своему следу. Я только успел заметить, что зверь что-то волочит за собою. Очнувшись от шока, я вдруг вспомнил, что Алдияр еще вчера говорил, что в капкан попался волк, и ушел в сторону Каратобе, а след прикрыл начавшийся снегопад. "Теперь навряд ли удастся его .найти. Далеко уйдет, и на след выйти будет очень сложно. Уйдет в пески, считай пропало! Через неделю перегрызет онемевшую ногу и скроется на трех."

Я погнал своего серого, как договаривались, к одинокой джиде в надежде скорей сообщить эту новость своим друзьям. К счастью, они были рядом, и я помчался им навстречу.

- Волк, волк, каскыр! - кричал я, что было сил, еще издали махая шапкой.

- Скорей за Алдияром, а то уйдет!

Совещание было коротким: "Алдияр разыскивает его у Каратобе, это за Сардалой. Искать его - потеряем время, - сказал Балпан. - Будем брать сами. Как ты думаешь, Асылбек?"

- Правильно, палки есть, одна даже с железным наконечником!

- Ну все, вперед по следу! - дал команду Балпан, и мы, сломя голову, ринулись по моему следу в сторону песков. Рваные следы от волокущегося за волком капкана мы нашли довольно быстро. Волк после встречи со мной устремился на север к ближайшим предпесковым барханам. Наши ишаки, почуяв волчий запах, снизили скорость и стали неуправляемыми. Они уклонялись от ударов наших палок и, шевеля длинными ушами, всячески пытались развернуться. Волка мы заметили с высоты небольшого пригорка. Он грудью бороздил снег и бессильно заваливался набок. Увидев нас, он сделал отчаянные попытки скрыться, но силы покидали его.

- Теперь, чтобы не убежали от страха, треножим ишаков и вперед! - потребовал Балпан.

Мы гуськом двинулись навстречу приготовившемуся к последней схватке зверю. Он был страшен в своей решимости. До сих пор помню эти горящие на солнце глаза, прижатые назад уши и взъерошенную на загривке шерсть! Страха я не чувствовал. Еще бы, он был один, а нас трое молодых, вооруженных палками, "героев"!

- Если я промажу, бить только по голове и носу, - шептал нам через плечо Балпан, выставляя перед собой прихваченный кусок кошмы, оторванного от седла.

Наступал Балпан, а мы с Асылбеком - за ним. Наступал и волк, оскалив зубы, готовясь к прыжку. Все решилось за какие-то секунды. Балпан протянул левой рукой кошму мимо носа зверя и, когда он вместо прыжка схватил приманку, палка с железным наконечником угодила ему по носу чуть ниже глаз. Мы с Асылбеком только успели по одному разу опустить палки на дрыгающего ногами волка, как поступила команда:

- Болды (хватит)! Добрались до, лежачего. Асылбек, нож давай! Начинай снимать шкуру, пока не остыл.

Окрыленные легким успехом, мы совершенно потеряли бдительность. Внезапный прыжок волка поверг Асылбека в снег, и с его шубы полетели клочья. Волк рычал и грыз, подмяв под себя оравшего Асылбека, а мы с Балпаном, отпрыгнув в сторону, в замешательстве никак не могли сообразить, что делать. Первым очнулся Балпан. Он выхватил из моих рук палку и метким ударом по носу остановил разбушевавшегося зверя. Теперь нас трудно было остановить. Мы молотили его палками, пинали ногами до полного изнеможения. Асылбек даже забыл, что сверкает на солнце плешивой головой с несколькими пучками волос на макушке.

- Э-и-и-ий ты... таз (плешивый)! Надень свою вонючую шапку, сверкаешь на солнце, ажно в глазах рябит. Вот она! - и Балпан пнул в его сторону набитую снегом шапку.

Асылбек, матерясь на чем свет стоит, напялил на голову холодную шапку и заплакал от обиды, что мы увидели его плешивую, покрытую открытыми ранами, голову. Для него это было страшнее озверевшего волка. Он был опозорен перед нами, приезжими. Ведь до сих пор никто из немцев не знал, что у него творится под шапкой. Судьба сыграла с ним злую шутку. Кроме того, что он был сиротой, еще подхватил где-то и эту позорную для казаха болезнь-таз (лишай).

Шкуру с повергнутого строптивого волка сдирали сообща. Наши ишаки, успокоившись, покорно ждали нас, опустив головы и помахивая короткими черными хвостами. На пир со всей округи слетались неизвестно кем оповещенные вороны, сороки и степные орлы. Навьючив содранную и свернутую в пучок шкуру волка на спину ишака, мы двинули домой. Я еще раз глянул назад на место схватки. Ярко-красная туша ободранного волка горой возвышалась на фоне утоптанного и испачканного кровью снега. На еще слегка парящемся трупе восседали торжествующие хищники. Кругом все та же бескрайняя степь, покрытая белым одеялом, одинокие голые стволы корявой джиды и заросли тамариска. Высоко в полуденном синем небе ослепительно светит радужное солнце и режет глаза белое марево далекого горизонта.

- Асылбек, от тебя чем-то прет! Ты случайно в штаны не наложил, когда волк латал твою поганую шубу? - нарушил молчание ехавший за нами Балпан. - Хорошо, что капкан зацепился за корягу терискена,* он бы тебе всю задницу вывернул на изнанку, чем бы тогда срать ходил?

- Все ничего, только шубу жалко, весь зад на виду! - он приподнялся на стременах, показал нам изодранную шубу, и кожаные шаровары с огромной дырой ниже пояса.

- Ва-а-а! Так это он тебе сквознячок сделал, чтобы твои вонючие яйца не протухли! Ва-ха-ха-ха, у-у-у-у! - застонал Балпан, давясь смехом.

- А-а-а-а! Теперь я понял, почему ты не разрешил его добить. - заорал Асылбек, развернув ишака и пытаясь достать насмешника палкой. - Ты-ты-ты собачий сын! Ты специально сделал. Да-да-да? Я не успел ему нож под шерсть загнать, как он прыгнул на меня!

Мне уже было не до смеха. Сбросив с себя верхнюю одежду, матерясь, они бросились врукопашную, как два тигренка! Я бросился их разнимать, но безуспешно. Разъяренные, мы барахтались в снегу, а ишаки, развернувшись, ворочая зрачками, храпя и раздувая ноздри, с любопытством смотрели на нас. Не знаю, сколько бы длилась эта потасовка, если бы я не заметил двух всадников, двигавшихся от Каратобе в нашу сторону.

- Э-э-э-э чиндылар (сумасшедшие)! Вон к нам едут Алдияр и.... - закричал я наугад и не ошибся.

Мои друзья быстро остыли и, присмотревшись, вдруг запрыгали:

- Они, они, они-и-и! Ты, Якооб, как их сразу узнал?

- Уметь надо! - соврал я, стуча себя в грудь.

Через 15 минут, когда мы, уже отряхнувшись, сидели на своих осликах, услышали после слов приветствия:

- Ищем след попавшегося в капкан волка и безрезультатно. Вам в той стороне случайно след не попадался?

- А шунши (подарок) будет? - не моргнув глазом, спросил Балпан.

- Конечно будет! - засияли глаза у Алдияра, - Что скажете, то и будет. Затаскал нас этот проклятый зверь. У Думчебая пятую овцу стащил и наконец-то попался, а найти не можем! Говорите же скорей, шайтаны (черти) полосатые!

- Асылбек, покажи-ка им свой зад. Видели эту старую вонючую дрянь на нем? Так вот. Ваш драгоценный волк, который задрал у Думчебая пять овец, нанес нашему милейшему другу визит и, как видите...

- Я все понял. Асылбеку нужна другая шуба. У меня две, так уж и быть, одна будет его! Так говорите же скорей, собачьи сыны! - подпрыгивал Алдияр в седле.

- А теперь видите наш след? Спешите, зверь вас ждет вон за тем бугром! - соврал Балпан, не моргнув глазом.

Алдияр и Аязбай поскакали по нашему следу, а мы, посмеиваясь, подались трусцой в сторону аула.

Догнали они нас в километре от аула и давай из наших одеяний плетками вытряхивать прошлогоднюю пыль. Ощущения были не из приятных. Не знаю, как у моих друзей сквозь шубы, но мне сквозь отцовскую стеганку было ощутимо. Истязания прекратились только после того, как Балпан свалился вместе с шкурой волка в снег. Алдияр, как на кокпаре, нагнувшись из седла, подхватил сверток, и они ускакали в аул.

- Ну, зачем это нужно было обманывать старших, - ворчал Асылбек. - И его подвел! - показал он на меня.

- Ничего друзья! Смеху-то будет в ауле! Вы только никому ни слова! Они сами будут просить нас никому не рассказывать, как мы их надурили. А шубу мы все же у Альдияра возьмем! - пообещал Балпан.

Немного потоптавшись на месте и поправив у седел добытых нами зайцев, мы тоже направились в аул.

- Э-э-э тохта! (стой) - закричал Асылбек, натягивая поводок уздечки так, что ишак задрал голову вертикально вверх.. - Арам, арам!* - кричал он, показывая на мою добычу, привязанную к седлу.

Мы разом остановились и, спрыгнув в снег, принялись осматривать тех трех зайцев, которых я пристегнул к седлу, не перерезав горло.

- Их нельзя кушать, - возмущался Асылбек, плюясь во все стороны.

- Эээээй, Асылбек! Какая разница, что он резал или не резал, он же не мусульманин, его молитва все равно до Аллаха не дойдет! Давай нож, сейчас поправим дело, - сказал Балпан и со словом "бис-с-смилла-а-а"* принялся резать горло у застывших на морозе косых. - Вот теперь другое дело, теперь это мясо можно кушать! Молодец, Яко-о-б, что сам не резал, а то пришлось бы выбросить. Но, на всякий случай, мы их подсунем этому чинды (сумасшедшему) Алдияру.

"Опять чужой, и здесь на краю света, среди таких же нищих, как и я, казачат, чужой... Не мусульманин, а "кафир" (иноверец). С моих рук даже мясо нельзя кушать! Вот как... Кто же разделил этот мир на своих и чужих? Многое я уже познал за свою короткую жизнь, а теперь... не мусульманин... Кафир.... Что это еще за чертовщина? - думал я, плетясь на своем сером за Асылбеком и Балпаном. - Надо узнать... Может когда-нибудь в жизни пригодится!"

Я был счастлив от того, что у меня были такие друзья, КАК Балпан и Асылбек. Моих зайцев, которым Балпан, хоть и дохлым, перерезал по-мусульмански горло, мы завезли Альдияру, помирились, и уже ночью беспармачили, обливаясь потом от вкусного горячего бульона, заправленного кислым молоком в его прокопченной и пахнущей кислыми шкурами землянке. За шкуру волка он нам пообещал купить в заготживсырье стальные петли и порох, а жене - за вкусный беспармак - купить цветной платок. За дохлых зайцев, которых мы подсунули Алдияру, Аллах нас, наверное, простил.

На выходе из юрты Алдияр предупредил:

- О случившемся там в поле проболтаетесь, выпорю плеткой. Поняли?

- Поняли!

- Шубу Асылбек пусть заберет, а поганые штаны залатаете.

3

Полусонной жизнью жил аул до январских дней тысяча девятьсот сорок второго года. Мирно дымились печные трубы землянок, и приоткрытые кошмяные клапаны юрт. Дружно по утрам отправлялись на выпаса стада овец и коз. Наевшись беспармака и напившись хмельной бузы, пели свои степные песни местные акыны. Там, на западе, шла жестокая война, а здесь, в глуши Бетпак-Далы, все спокойно: текут и текут воды Таласа, бегут и бегут по синему небу облака, летят и летят - наперекор непогоде - странствующие птицы, и славит в дремучих зарослях камыша жизнь дикий животный мир.

И вдруг в январе, как гром среди ясного неба, - повестки в военкомат! Первыми пешком в сопровождении верховых работников сельского совета, отправились Немцы в возрасте семнадцать и старше. Среди них были: Роберт и Андрей Вернеры, Давид Фрик, братья Вольф: Яша, Виктор и Рейнгольд и многие другие. Всего из Кенесского сельского совета человек пятнадцать. В семьях остались старики и дети, да мы, подростки. Чудом уцелели кузнецы Каист и Гокк, их наверно, как специалистов, скрыли от военкомата «бастыки» колхозов Кенес и Сардала.

В конце января прошла всеобщая мобилизация казахов. Теперь в военкомат отправились из четырех колхозов Кенесского сельского совета сто шестьдесят три отборных джигита в возрасте от девятнадцати до тридцати. Среди них два сына Думчёбая - Шайдильда и Шайдышь, брат Калдарбека - Алтынбек, муж Саулешки - Амантай и два сына колхозного бригадира Рсхулбека. Только теперь, как осиное гнездо, завыл, загудел аул.. Душераздирающие крики, вопли разносились по всей округе.

Кончилась мирная жизнь... Война докатилась до самых отдаленных глухих аулов. Казахи, никогда не участвовавшие в великих войнах, были в шоке. Слухи мчались по бескрайней морозной степи, как волны по морю, - сталкиваясь, соединяясь, распухали - правдоподобные и невероятные, - захлестывали аулы, и долго теплились у семейных очагов при тусклом свете коптилок. Каждый день приносил новые слухи. Все с особенной чуткостью следили за степью, никому не давали проехать или пройти мимо, зазывали на чай, чтобы еще и еще раз услышать новости, о судьбе своих джигитов.

Вернувшиеся из Аккуля провожавшие привезли обнадеживающую весть. В военкомате русский комиссар, якобы, сказал: "Не волнуйтесь, ваших джигитов мы собрали на учения. На их подготовку уйдет год, а там и война кончится. Доблестная Красная Армия уже гонит фашистов от Москвы!

Опять по степи, от соседа к соседу, от рода к роду, из аула в аул пронеслась, как вихрь, эта радостная и обнадеживающая весть. Старцы раскладывали чепаны и часами молились на закат солнца, прося Аллаха, чтобы слова того русского комиссара сбылись.

Незаметно в житейских проблемах прошел февраль.

В начале марта с запада подул теплый весенний ветер, названый в простонародии "алтынкрек"(золотая лопата), он за одни сутки слизал без остатка весь выпавший за короткую зиму снег. Зазеленела степь и южные склоны барханов. На склонах Ельбая потемнели и набухли почки чусана и баялыша. Потянулись караваны перелетных птиц. Озерные глади покрыли тучи водоплавающих птиц. Курила под весенним солнцем оттаявшая и пахнущая перегноем земля. Закружили над степью, выискивая добычу, степные орлы. Зашевелились и земледельцы. Колхозный бригадир, уже не молодой аксакал Рсхулбек, пригласил меня, Балпана и Асылбека на колхозный двор и сказал:

- С сегодняшнего дня вы в моем распоряжении! Бегите на полевой стан, там получите лошадей и плуга. Будете пахать землю под посев зерна. Ночевать там же, в скирде соломы, питание организуем. Железный плуг отдадите Якобу, он немец и больше разбирается в железках А вы будете пахать на деревянных сохах-мотыгах!

Через час мы уже скакали на ишаках на полевой стан. Он находился примерно в восьми километрах от аула и состоял из старой латаной - перелетаной юрты, двух скирд соломы, сена и навеса для лошадей, изготовленного из палок саксаула, покрытого снопами камыша. Там уже находились старший полевод - аксакал Бердияр и молодая повариха Зият. Познакомились мы за чаем в юрте за дастарханом. Вместо хлеба, грызли жареную пшеницу и кислый курт.

- На вас вся надежда, балалар (мальчики)! Эй, Зият! Насыпь им в мою торбу (сумку) жареной пшеницы, а воды в арыках полно! Пусть жуют!

За день мы натаскали и сложили у юрты кучу саксаула, а когда стемнело, собрались в юрте у очага и в ожидании ужина слушали длинные, как степь, заунывные песни старого Бердияра. Он пел и играл на самодельной домбре, сочинял на ходу свои бесхитростные песни о своем родном ауле, о родных и близких, ушедших в аскери (армию), о судьбе молодых женщин, скучающих по своим мужьям и, конечно, просил Аллаха, чтобы он поскорей остановил эту проклятую войну и вернул им родных джигитов.

Зият, хлопотавшая у очага, вылила содержимое казана в большую деревянную чашку и поставила перед нами, предварительно постелив кусок тряпки. Мы уселись вокруг чашки, подвернув под себя ноги калачиком, и разом распростерли перед собой руки. Бердияр прошептал короткую молитву и только тогда, когда мы дружно вместе прокричали Аминь, Зият подала большую деревянную ложку, и мы принялись за еду. Ложка с длинной изогнутой ручкой бегала по внешней окружности чашки, как запущенная юла. Ужин состоял из полужидкого месива, - талхана(мука из жареной пшеницы) и овечьего молока. Оно легко зачерпывалось и без пережевывания наполняло наши желудки. Теперь я рот уже не обжигал. Наука моих друзей Балпана и Асилбека пригодилась. В чашке, как и положено было по Шариату, мы оставили немного еды для хозяйки. Зият, принимая чашку из рук Алдияра сделала, сложив перед собою руки, "салем" и принялась скрести пальцем и отправлять в рот остатки пищи. Облизав языком ложку, вместе с чашкой повесила сушиться на кереге юрты.

- Эй, катын! (эй, жена) - закричал Алдияр. - Стели ребятам все, что у тебя есть, а Яко-о-бу брось мою старую шубу.

Казахи только на свою жену кричат "Эй", поэтому я сразу понял, что Зият жена этого старика. "Интересно, какая же она у него по счету и как попала к нему?" - подумал я, набрасывая на плечи фуфайку.

- Как она, такая молодая, попала ему в жены? - задал я вопрос своим друзьям, когда мы застегивали и завязывали ширинки за кустами, в стороне от полевого стана.

- Ее муж, младший брат Бердияра, в прошлом году весной умер от чахотки, - шепотом пояснял Балпан.- По мусульманским традициям она через год становится женой одного из родственников. Так как самым близким был Алдияр, аксакалы (седобородые') заставили его взять ее третьей женой. Дети находятся в ауле у первой жены.

- А ты, Балпан, что-то сильно глаза таращишь на нее! И она украдкой, чтобы старик не заметил, посматривает на тебя та-а-кими маслеными глазами! У-у-у-у-х ! - выдохнул Асылбек, потирая руки.

- Ну, раз знаете, тогда так! - зашептал Балпан, притянув к своим губам наши головы. - Вы здесь немного задержитесь, а я, пока старик богу молится, сбегаю к ней в юрту.

Балпан исчез в ее юрте, а мы с Асылбеком с любопытством и страхом наблюдали, как Бердияр, расстелив под навесом шубу, начал отбивать поклоны. Он то стоял на шубе, как статуя, скрестив на животе руки, то садился на колени, ворочая головой, сплевывая налево и направо, то касался лбом разостланной шубы, будто хотел понюхать ее.

Я не раз наблюдал такие моления и знал, что мусульманин такие процедуры проводит по целому часу, а прерывать моленье - большой грех. Старик молился, а Балпан там в юрте обхаживал его молодую женушку. Ночь была светлая, лунная. Над нами простиралось огромное конопатое, как мое лицо, небо. Полный диск луны освещал окрестности матовым голубым светом. Высоко-высоко, пролетая по лунному небу, курлыкали журавли, рядом со свистом проносились стаи запоздалых уток, где-то неподалеку на весенних разливах гоготали и хлопали крыльями чуткие дикие гуси. Полна была тревожными шорохами весенняя ночь.

- Эй, сукины сыны! Почему не идете спать? - вдруг накричал на нас Бердияр, прервав молитву. - Зият, наверное, постелила. А Балпан где ?

- Сейчас поищем, - пообещал Асилбек и закричал в сторону кустов.

- Балпан, Ба-а-лпа-ан! Ты что там - веревку серишь, а? Я пошел спать.

Захватив с собой по охапке саксаула, мы ввалились в юрту. Зият, покрасневшая и сияющая, сидя на корточках у двери, протирала чайную посуду. Балпан, заложив за губу "называй," сидя у очага, чвиркал сквозь зубы слюну прямо в огонь. Погрев у костра руки, мы, не раздеваясь, завалились спать. Под нами лежала постеленная на толстый слой камышовых мат кошма и небольшое самодельное корпеше (одеяльце). Под голову я свернул фуфайку, а укрылся старой вонючей шубой, которую мне услужливо подбросила Зият. Не помню, что мне тогда приснилось, но проснулся я от шума, крика и какой-то возни. Кто-то за кем-то гонялся, наступая на нас лежащих. Окончательно я пришел в себя, когда услышал голос разъяренного Бердияра

- Кет, кет! (пошли вон) - орал он, поднимая нас пинками. - Вон из юрты, собачьи сыны! Очутившись на улице, я слышал глухие удары и тихий стон молодой женушки. Напрасно Балпан порывался помочь ей, мы утащили его к скирде и зарылись в солому.

- Ну, какая она ему жена? - с возмущением спрашивал он у нас.- Она же на сорок лет моложе его... Она же хотела за меня выйти, не разрешили проклятые. По Шариату не положено... А что она мучится рядом с этим дряблым старым "кенкелесом" (полудурком), никого не волнует. О-о-о-о! - стонал Балпан, потрясая кулаками.

Они еще долго перешептывались, матерились, стонали, проклиная свою сиротскую судьбу. Из их разговора я тогда мало понял, а больше догадывался. Согревшись в одной с ними норе, я быстро уснул.

Поднял нас на рассвете все тот же "кенкелес", как его ночью назвал Балпан. Я, стряхнув с себя солому, встал в строй рядом с моими друзьями. На востоке заря охватила полнеба. Горизонт и близлежащие барханы были окутаны черными шелками кочующих туманов. Под навесом, пофыркивая, лошади с хрустом жевали прошлогоднее сено. "Наверно, он уже успел подкормить лошадей спозаранку," - подумал я, поглядывая на важно прохаживающего перед нами Бердияра. На нем была лисья шапка с длинным хвостом, на плечи наброшена шуба, которой я с вечера был укрыт хозяйкой, на ногах кирзовые потрепанные сапоги, а нижнюю часть туловища охватывали широкие кожаные шаровары. Для пущей важности он держал в правой руке камчу (плетку) и похлопывал ею левую ладонь.

- Вы поняли, что ночью натворили? - спросил он, в упор посматривая на нас и похлопывая плеткой по своим кожаным шароварам. Мы молча топтались на месте, не зная, что он дальше предпримет.

- Ты, собачий сын, видел, что я молитву читал? - напирал он на Балпана, поднимая его голову рукояткой плетки и приставляя её к подбородку. Обмануть захотел? Ничего не выйдет, старые люди все видят! Следующий раз умнее будешь, - уже мирно заговорил Бердияр. - Когда меня дома не будет, делайте что хотите! Поняли? А теперь, "шайтаны",* марш в юрту пить чай и - за дело.

4

Через час мы шагали за плугами, которые тянула пара лошадей, ночью стоявших под навесом. Я шагал за стальным однолемешным плугом, левой рукой управляя лошадьми, а правой поддерживая лемех плуга, чтобы он не выскочил из борозды. Лошади, приученные к пахоте, довольно аккуратно шагали по борозде, но лемех постоянно выскакивал, приходилось двумя руками с силой удерживать его в нужном направлении. Это приносило мне неимоверные страдания, как физические, так и моральные. Мои друзья пахали рядом, мне казалось, играючи. Они часами ходили за лошадьми, тащивших какую-то деревянную крестовину со стальным наконечником на конце. Она землю не переворачивала, а бороздила ее, как свинья рылом. Они гоняли лошадей из края в край, посмеиваясь над моими приключениями. Но я быстро освоился. "Раз этот плуг заводской, - думал я, поднимая в очередной раз завалившийся лемех, - значит, его сконструировали инженеры. Значит, он должен ходить прямо по борозде, значит, он должен иметь и регулировки. Без регулировок не может быть железки", - ворочал я мозгами, переставляя штырьки на рамке ходовых колес, удлиняя или укорачивая цепи, буксирующие корпус лемеха, и - о ЧУДО! Что-то начало получаться. Даже лошади пошли веселей, и пот на спине начал просыхать. А когда я заменил изношенную полевую доску на корпусе, наваренную еще зимой нашими кузнецами, дело пошло совсем весело. Теперь я корпус плуга не держал руками. Я только управлял лошадьми, сваливал корпус в конце гона да поднимал его вначале. В первый же день я вспахал больше гектара, ошарашив этим самого Бердияра. Он замерил мое поле и сказал:

- Джаксы (молодец), Яко-о-б!

Ночью, завалившись после ужина в скирду, мы пристали к Балпану:

- Ты нам друг или портянка? - напирал на него Асылбек. - Ты можешь рассказать, что прошлой ночью случилось, когда мы уснули в юрте?

- А вы никому не расскажете?

- Аллах свидетель! - побожился Асылбек. - Я никому, а он не сможет, языка не знает. Ну, давай, давай, ну, расскажи ? - торопил Асылбек.

Из рассказа Балпана, прерывавшегося смехом и репликами, я понял следующее: Балпан, скрывшись в юрте у Зият, помял ее немного и потребовал, пока старик замаливает грехи, отдаться. Но она не согласилась на короткую любовь и сказала: "Придешь ночью, когда все уснут. Я постараюсь лечь с твоей стороны. Когда старик захрапит, пристроишься...

- Ну и ну! - смеялся Асылбек, увлекая и меня в мир, который я еще не понимал, но меня очень волновал. - А дальше? Дальше что произошло, неужели старик не спал? Ты, наверное, рано полез? Эх. ты, растяпа!.- теребил его Асылбек.

- Да все было так, как договорились. Она сама, дура, подвела... 0на лежала ко мне задом, а лицом к нему. Когда ей стало приятно, она начала обнимать и целовать старика. Он полез рукой между ног, а там занято...

- Ваа-ах, у-у-у, и-и-и! - закатывались мы.

- Сейчас и мне смешно, но тогда мне было не до смеха. Я не успел выдернуть, как мой "конец" оказался в его руке, а-а-а-а-а-а! Хорошо что мокрый был... Ва-ха-ха-ха! Выскользнул у него из рук...У-у-ух! Чуть не остался без потомства! - шутил Балпан. Ребята еще долго шептались, ворочались и, наконец, Асылбек сказал:

- А Бердияр-то прав! Зачем его позорить. Вы слыхали, что он утром сказал. Что в моем отсутствии делайте, что хотите... Так делают все старики, у которых по несколько жен. И ты мог бы подождать! Напоролся, хорошо что "конец" был мокрый.... И ее подвел!

Не знаю почему, но мне Зият было немного жаль. В четырнадцать лет замуж, в пятнадцать родила, потеря мужа, отдали за старика третьей женой, беспросветная нищета, побои и бесправие - вот удел молодой, не достигшей совершеннолетия казашки. И что интересно, она была довольна судьбой, могла улыбаться, смеяться, петь песни и делать "салем" (поклон) когда ей подавали остатки пищи вместе с посудой.

Случай с Балпаном на нее подействовал не сильно. Она по-прежнему улыбалась нам, острила, задевая до самого сердца. Меня она запросто обзывала: эй, шувар бала (рыжий конопатый), Асильбека таз (плешивый), а Балпана почему-то прозвала "буха" (бычок). Этот «буха» (бычек) теперь, как пуганая ворона, обходил ее стороной, а в присутствии Бердияра не смел даже взглянуть на нее. Днем мы пахали до потери сознания, после ужина зарывались в солому и спали, как убитые. Ночью Бердияр кормил наших лошадей, а утром чуть свет поднимал на новые подвиги. Сеяли женщины, расшвыривая зерно руками по пахоте. Заделывали граблями и временными волокушами, изготовленными Бердияром из веток щенгеля (тамариска). Волокуши таскали ишаками, на которых из аула приезжали на работу женщины. Вечером возвращались пешком с навьюченным на их же спины топливом. Среди них была и моя соседка Саулешка. Она иногда, когда я пахал вблизи, прибегала передать мне от мамы что-нибудь съестное и посмотреть, как мой плуг, которым никто не мог пользоваться, ровными рыхлыми пластами переворачивал нагретую весенним солнцем землю. Я тут же останавливал лошадей, она раскладывала повязанный вокруг пояса большой самотканый шарф, и мы, сидя на земле, уплетали передачу и содержимое ее сидора. Вокруг нас, подбирая вывернутых пластом червяков, жучков и других насекомых, с диким криком кружили белые чайки, чернохвостые сороки, жаворонки, вездесущие воробьи и степные синички.

Сегодня Саулешка сообщила мне радостную новость. От мужа, наконец-то, получила письмо. Сообщает, что жив-здоров, что находится с друзьями в Туркестанском военно-пехотном училище. Учебу ведут русские командиры, а кушают из общего котла. "Кто знает, быть может, там и свинина варится, - ворчала она. - Дальше многое зачеркнуто, и письмо почему-то открытое... Передает тебе и твоей маме большой "салем" (поклон). А что будет дальше, знает только один Аллах!" - и заплакала.

- От наших вообще нет вестей, - как бы невзначай бросил я. - Как в прошлом году летом, еще там, в России, забрали отца на фронт, так до сих пор ничего не слышно. Даже о тех, которых забрали уже здесь, ничего неизвестно. Наших, наверное, сразу без военных учений на фронт отправили. Им не привыкать воевать! А вот ваших пока научат, действительно, кончится война. Не горюй, Саулешка, вернется твой Амантай!

- Чтоб твои слова до Аллаха дошли! - шептала она.. - Да пусть будет так, о превеликий Аллах! Пусть поскорей кончится проклятая война!

- Да скоро наша Красная Армия разобьет фашистов, не только твой Амантай, и мы вернемся домой. - размечтался я вслух.. – Знаешь, Саулешка, у нас там остались бо-о-о-льшие дома, коровы, птица, полные амбары зерна, мебель, одежда, кошки и собаки. Все осталось беспризорным. Знаешь, Саулешка, как там хорошо! Приезжайте с Амантаем в гости. Посмотрите Волгу, где я родился, на пароходы, баржи, лодки, которые плавают по ней день и ночь.

- А что это за Волга? Озеро или речка, как наш Талас?

- Волга - это огромная река, в тыщу раз больше Таласа! Шириной как до аула и не пересыхает летом, как Талас! - я посмотрел в ее стыдливо опустившиеся передо мною темные, как ночь, глаза, и растерялся. - Ты что, не веришь мне?

- Да нет, Якооб! Я все верю, но ты назвал интересное место, где у вас хранится зерно, вот мне и....

- В амбаре, где же больше! - вспылил я, краснея.

До меня, наконец, дошло, что у казахов слово ам бар - это когда у женщины спрашивают о наличии полового органа, и растерялся.

- Ой, бай! - завопила она вдруг и засобиралась. - Бригадир едет! А с Амантаем мы обязательно приедем к вам в гости и посмотрим, в чем вы храните зерно.

Саулешка упорхнула к своим, а подъехавший на лошади бригадир долго следовал за мной и любовался, как отрегулированный мною плуг ровным слоем переворачивал влажный пласт серозема.

- Молодец, Яко-о-б! - наконец, похвалил он меня. - Никто не мог на этой железке пахать! Их несколько штук в колхозе. Года два назад привезли. Наши "кенкелесы" (полудурки) попробовали и бросили их. Вечером передашь плуг, лошадей Бердияру и со мной в аул. Председатель хочет, чтобы ты объехал все бригады и показал, как пахать на железных плугах.

- Сколько их в колхозе? - растерялся я. - А сумею ли?

- В каждой бригаде имеется по одному. Пять штук валяется и ржавеет. Председатель сказал, что получишь мешок муки и один килограмм масла. Он надеется, что все плуги будут работать. К вечеру подъеду, заберу тебя.

"Вот это да-а-а! Мешок муки! Да это же целое состояние," - радовался я, шагая за плугом из конца в конец загона.

Но зато как здорово было после ужина завалиться в солому и храпеть до утра. Правда, покоя не давали вши, поедавшие нас поедом. Ведь бань, утюгов, мыла и в помине не было, а они плодились по геометрической прогрессии. Но и здесь Балпан и Асылбек проявляли свою степную находчивость. Мы просто раздевались догола и, вывернув одежду наизнанку, вытряхивали их, как пшено, из мешка, а гниды мои друзья уничтожали, грызя зубами по шву рубашек... ба-а-а-а! С волосами нам, мужчинам, было проще бороться. Волосы сбривали и вшам не за что было держаться. А бритвой служил простенький перочиный или самодельный столовый нож, заточенный на камне до требуемой остроты. Из-за отсутствия мыла волосы смачивались водой. Процедура, правда, была не из приятных, но зато почти на месяц нам был обеспечен покой. Женщинам было сложнее. Часами, распутав длинные косы, мать - дочке, дочка - матери, соседка - соседке, копались, как обезьяны, друг у друга в волосах, а для мытья вместо мыла и шампуни использовалось кислое молоко. Конечно, сейчас, в современных условиях, молодому поколению, не испытавшему этого "счастья," трудно в это поверить. Но, поверьте, так было!

Сорок второй год был насыщен событиями. По закону военного положения в стране всякое неисполнение указания или приказа влекло за собой немедленную расправу. Ниже десяти лет каторги в судопроизводстве тех времен статей, наверно, не было. Не дремало и вездесущее око НКВД и НКГБ. То в одном, то в другом ауле исчезали люди с клеймом шпиона или паникера. Давили и финансовые агенты - сельскохозяйственными и военными налогами. Под девизом: Все для фронта! Все для победы! - из колхозных амбаров выгребалось все подчистую. Непосильный труд колхозников ничем не оплачивался, изымалось последнее, что было в домашнем хозяйстве. В апреле появилось новое указание сверху: "Стране требуется белое золото - хлопок!" Всем колхозам были даны задания и завезены семена. Наш колхоз получил задание посеять пятьдесят гектаров. А для обеспечения глубокой пахоты из Джимбетовской МГС, что в Уюке, был срочно доставлен трактор ЧТЗ. Это чудовище в ауле никто раньше не видел, и к нему боялись близко подойти. Пригнал этот трактор молодой тракторист Куренкеев с женой. Ему на прошлой мобилизации в военкомате дали отсрочку, чтобы научил свою жену управлять трактором. Меня, не задумываясь, председатель направил к ним прицепщиком-водоносом. Я со страхом и любопытством смотрел на стальную громадину, которую тоже видел впервые. Там, в России, в Потаповской МТС, работали маленькие колесные тракторы, а это чудовище передвигалось на гусеницах и тянуло за собою огромный пятикорпусный плуг. С моим появлением у трактора Куренкеев сказал:

- Меня звать Аблан. А этот моя жена Карашашь. Она будет трактористом, ты будешь помощником тракториста. Меня забирают в армию. Я постараюсь за оставшиеся два-три дня тебя подучить. Да и Карашашь уже неплохо водит и заводит трактор. Вот только силенок не хватает, крутить ломиком за маховик при заводке мотора!

На третий день Аблан распрощался с нами, и мы с хрупкой и нежной, но подвижной казашкой остались у стальной громадины одни. Первое испытание на выносливость я получил при первой же заводке трактора. Проверив масло в картере двигателя, в ходовой части, смазав вентилятор и все другие точки, как учил Аблан, мы принялись готовить трактор к заводке. ЧТЗ работал на трудно воспламеняющемся топливе - лигроине, поэтому коллектор мотора приходилось греть открытым огнем почти докрасна. Все это мы с Карашашь проделали, как учил Аблан, но сколько мы ни крутили ломиком маховик, мотор даже вспышку не давал. Мы грели, крутили, снова грели и крутили, плакали, лазали, смотрели во все дырки, мерили горючее в баке, но бесполезно - мотор упорно молчал. Солнце уже клонило к обеду, а мы, как два воробья на крыше, прыгали по корпусу трактора, не зная, что предпринять.

- Все, Якоб, пошли обедать! - сказала сквозь слезы Карашашь.

Мы медленно, как два потрепанных цыпленка, уставшие физически и морально, приближались к полевому стану, где нас с обедом ждала Зият.

У входа в юрту Карашашь вдруг, будто вспомнив что-то, спросила:

- Ты мерил в баке горючее, сколько там показывало?

- Почти полбака, - развел я руками.

- Все, бежим обратно! Вахумпашок! (вакуумный бачек) - завизжала она и, присев, ухватилась за голову. - Бежим обратно, пока не остыл карбюратор! Сейчас заведется!

Мы, как шальные, ухватившись за руки, бросились к трактору. Зият долго кричала вслед и возмущалась, что обед остынет, но нас уже невозможно было вернуть.

- Лезь на бак и дуй в дырку пробки бака! Я буду смотреть, поступает горючее к карбюратору или нет!

Я, сидя верхом на баке, изо всех сил дул в огромный пузатый бак трактора, а Карашашь что-то колдовала у коллектора.

- Есть! Есть ! Поступает! - закричала она.. - Теперь крути за маховик!

Я пару раз провернул ломиком маховик, и мотор ожил. Из выхлопной трубы полетели первые синие кольца. Стальная громадина тряслась всем корпусом. Кабины или крыши над головой на этом тракторе не было. Над сидением возвышались рычаги управления скорости, газа и рычаг сцепления. От сидения трактора до рычага автомата плуга тянулась длинная веревка. Дернув за веревку, плуг заглублялся в почву или выглублялся в зависимости от того, в каком положении он находился. Обрадованные успехом, позабыв про желудки мы, как две кукушки, восседали на сидении трактора и дергали за рычаги. За нами тянулась черная полоса перевернутого пласта, а над нею стаи пернатых в поиске подземных обитателей. Мои друзья Балпан, Асильбек и женщины, обрабатывавшие землю лошадьми, ишаками и тяпками с высоты стальной громадины казались мне мелкими букашками.

Мы с Карашашь были на особом привилегированном положении. Для нас была отведена отдельная юрта, на обед варили беспармак с мясом, к чаю Зият подавала сливки или сливочное масло. Шутка ли, мы за час работы сделали то, что всем колхозом не сделать за месяц. Закончив пахоту в одной бригаде, мы переезжали в другую, а наша юрта и повар Зият следовала за нами. Через неделю я настолько освоился с работой помощника тракториста, что пахал уже сам, а Карашашь уезжала домой в Уюк повидать детишек, оставленных на попечение родителей мужа. Отсюда, наверное, и начался мой путь в механизацию. Много лет спустя, когда я уже был руководителем крупного ремонтного предприятия Казсельхозтехники, я часто говорил своим инженерно-техническим работникам, что первую любовь к технике привила мне казашка по имени Карашашь ещё в 1942 году, что для них, конечно, звучало, как шуточный анекдот.

Забегая вперед, скажу, что Карашашь в 1944 году помогла мне после долгих скитаний по лабиринтам так называемой немецкой трудовой армии, перебраться в МТС. А ее муж, вернувшись с фронта после ранения, погиб на том же ЧТЗ. Он при заводке оступился раненой ногой и упал на вращающийся маховик. Его замотало и порвало на части.

В середине апреля в сельский совет поступило распоряжение: "Всю работоспособную молодежь немецкой национальности старше пятнадцати, включая женщин, отправить на строительство шоссейной дороги Чулактау - Кизилаут". Мать, успевшая порвать мои метрики и записать меня на год моложе, подлежала теперь отправке, а я оставался дома. Утром на рассвете у сельского совета я заявил исполнителю:

- Мать больна, я иду вместо нее!

Расстояние в девяносто километров с ночевкой во дворе военкомата в Аккуле мы преодолели за двое суток. По пути к нашей пешей колонне подсоединялись все новые партии из бостандыкской, учеральской и ерназарской зоны колхозов Таласского района.

Мне хорошо запомнилось предгорье Чулактау, покрытая солончаком впадина меж серых сопок, единственный деревянный склад строительных материалов посреди белеющего, как снег, солончака. Один из работников военкомата, сопровождавший нас, тогда сказал:

- Здесь будет построен город Чулактау и рудники по добыче удобрений.

До будущего города было, конечно, еще далеко, но дорогу, по которой не проехал ни один автомобиль и даже ишачья бричка, ни до, ни после нас, нам пришлось все-таки строить. Полотно было насыпано уже кем-то до войны. Нам предстояло через многочисленные весенние протоки и ручейки строить мосты. Так как под руками не было цемента, лесоматериала, скоб, гвоздей и многого другого, нас заставляли выкладывать арочные мосты из бутового камня, который приходилось таскать на себе от близлежащих сопок и скал. Ночевали тут же, в норах, в гротах, сбившись в кучки, подстелив камыш из ближайшего болота. Еду привозили из ближайших аулов один раз в день.

Стройкой руководило несколько русских прорабов, приезжавших на объект один раз в день. Основным инструментом были одна кирка и несколько огромных казахских тяпок на 10-15 человек. Великий патриотизм, привитый нам еще со школьной скамьи, вера в "мировую революцию" не покидала нас и здесь, в этих адских условиях. Голодные, оборванные, под палящими лучами солнца, мы таскали эти проклятые серые камни цепочкой на расстоянии от двухсот до трехсот метров. Ночью, собравшись у костров, пели песни "о великом друге и вожде" и строили иллюзии о скором возвращении на родину! Я не стану описывать подробности этого первого рабского подневольного труда, выпавшего на мою долю, и тех бедолаг, которые были со мною. Но это были лишь цветики. Крым, Рим и медные трубы еще впереди! Отсюда мы вышли без потерь, если не считать нескольких, павших от солнечного удара либо укуса скорпиона, которыми кишела степь. Они покоятся без гробов там же, у дороги, с кучей камней на могильных холмиках. Много лет спустя, работая шофером, я попытался найти эту дорогу и проехать по ней на автомобиле. Нашел я только изрытое сусликами и тушканчиками земляное полотно да разваленные груды камней от тех мостов, что мы тогда строили во имя победы. По сей день не могу понять, кому и для чего нужна была та дорога в пустыне без начала и без конца?

В конце июля нам объявили, что мы свободны, вручили по одной казахской лепешке, неведомо где и кем испеченной, по десятку кусочков черного от грязи курта и сказали:

- Транспорта нет и не будет... Добирайтесь домой кто как может!

- Домой! Домой! - загорался в потухших глазах луч надежды. - Но как? В таком виде, оборванные, грязные, доведенные до истощения, мы не знали, что предпринять и в каком направлении двигаться.

К счастью, одна из женщин, ровесница моей матери, по имени Матильда, собрала нас всех из Кенесского сельского совета и предложила:

- Уходим немедленно в сторону Кизилаута, по нами же построенной дороге. До казахского аула примерно 18 километров, ночью по холодку дотянем и главное не заблудимся. Там завтра пойдем по домам казахов, думаю, что они нас не прогонят, накормят. А в ночь двинем на Аккуль. Утром заявимся в военкомат, - она немного помолчала и махнула рукой, - а там видно будет!

Я прикинул в уме предлагаемый путь и встал на её сторону. Напрягая последние силы, поддерживая друг друга, мы, наконец, на рассвете достигли заветного аула. Дорога упиралась прямо к исскуственно созданному водоему, куда несла свои весенние воды горная речка Каратал. У плотины в два ряда стояли огромного роста карагачи, в тени которых мы и расположились. Умывшись и с часок подремав, мы отправились по домам и юртам аула. Как и предполагала Матильда, казахи, расспросив, откуда мы и узнав наши беды, выносили и подавали кто что мог. К полудню вокруг нас на берегу озера, где мы купались и вытряхивали из одежды паразитов, собралась довольно большая толпа любопытных. Я, сносно говоривший по-казахски, толковал им, что нам нужно еще добраться до Уюка, а затем в Кенес. Кенес они не понимали, но когда я назвал аулы Сардала и Кизылжар, все одобрительно заляскали языками и сочувственно заохали:

- Э-э! Это же далеко, два дня езды на хорошей лошади! Как дойдете? Э-э-эй, ольды, ольды (умрете)! - показывали они, прикладывая сложенные ладошки к наклоненному уху, издавая хрип умирающего.

Провожали нас всем аулом, снабдив лепешками, талханом из жареной пшеницы и пригнали шесть беспризорных ишаков.

- Можете уехать на них хоть до самого Аллаха! - сказал один из аксакалов, погладив редкую белую бородку. - В добрый путь1 Да хранит вас в пути Аллах!

Поблагодарив добродушных аульчан и усевшись по двое на ишаков, мы на следующий день, миновав Аккуль и Уюк, где пешком, где бегом, были уже дома. Один из ишаков достался мне. Так появился у меня собственный транспорт – осел, которого я назвал Жоржиком.

В конце июня началась хлебоуборка. О комбайнах наши аульчане в то время понятия не имели. Созревшие нивы женщины косили серпами, а мужчины вымолачивали зерно пятигранным камнем, который таскался лошадьми на утрамбованной площадке. Солома снималась вилами, граблями, а полова провеивалась на ветру, подбрасываемая лопатой вместе с зерном. Балпан и Асылбек работали на току лопатами, а я с казачатами моего возраста сопровождал на уюкский хлебоприемный пункт ишаков, навьюченных мешками пшеницы. Ишаку на спину, через седло, конечно, навьючивалось по полмешка на сторону, и он волок этот груз восемнадцать километров. У каждого из нас, пацанов, было по десять осликов. За день каждый из нас доставлял на хлебоприемный пункт по тонне зерна. Животные, привыкшие к ''своим обязанностям," точно, без ошибки, доставляли груз до места и ждали разгрузки. Если туда с грузом они шли деловито спокойно, то на обратном пути они проделывали умопомрачительные трюки, насилуя кобылиц. Первым зачинщиком среди них был мой Жорж. Никогда не забуду то чувство гордости, которое я испытывал при сдаче хлеба государству. Я считал себя частицей тех, кто сражается там, на фронте, с ненавистными фашистами. "Каждый килограмм хлеба - это удар по врагу, и приближает долгожданную победу!" - думал я, и сердце трепыхало от счастья! Как же я удивился, когда бригадир Рсхулбек сказал нам по секрету, что план выполнили, хватит, больше сдавать не будем! И семян на склад засыпать не будем! Весь остаток зерна с тока нужно развезти по домам колхозников и спрятать! "Воровать у государства? Нет!" - подумал я, сел на своего Жоржа и умчался с поля. Догнал меня на лошади тот же Рсхулбек и исхлестал всю спину плеткой.

- Ты, наверно, агент чекистов, заявлять поехал! Убью, собачий сын! - орал он, наседая на меня всей мощью коня. - Назад! Сейчас же назад, сукин сын! - разъяренный, понукая коня, он вертелся вокруг меня и хлестал плеткой теперь уже не меня, а моего осла. - Эй, балам (сынок), - начал он уже мирное, когда мы возвращались на ток. - Я тебя, милый, понимаю. Ты честный парень! Я тоже хочу, чтобы у государства было больше хлеба, шерсти, мяса, масла. Но государство вон какое большое, дармоедов много, все хотят кушать и красиво одеваться и на фронте красноармейцев кормить надо, надо, надо! - повышал он голос. И вдруг, сорвавшись, заорал не своим голосом: А мы, наши старики, дети не хотят кушать? А? А ты? Ты кушать не хочешь? - ткнул он мне в бок ручкой плетки и уже спокойнее продолжал. - Молчишь? Ну, ну... Сколько уж лет работаем в колхозе даром. Пашем, сеем, доим, стрижем, все сдаем... Как в прорву...

Я молчал, не зная что говорить, червячок сомнения грыз и подтачивал мой патриотизм. "А действительно, что будем кушать до следующего урожая? Лапу сосать? Но мы ведь не медведи! Может, бригадир прав? "- думал я, виновато опустив голову.

- А колхоз на трудодни разве не будет выдавать зерно? - спросил я, вспомнив предвоенные годы в Потаповке, когда колхоз выдавал на трудодень столько зерна, что колхозники от него даже отказывались.

- В доброе время ничего не выдавали на этот проклятый трудодень, а сейчас война. Не успеем развезти зерно по колхозникам, приедут уполномоченные из района и заставят все сдать под метелку, - ворчал Рсхулбек, посматривая в синеву безоблачного неба. - Ты, сынок, не бойся! Наш род Жиембай дружный, никто не будет знать и ты молчи! Собери своих осликов и - на ток. Тебе их там навьючат, и марш в аул. Начнешь с крайней мазанки вдовы Кахан. Думчебай скажет, кому сколько мешков оставить. Ты меня понял?

- По-о-о-нял-л-л....- ответил я трясущимся от страха голосом.

Так я впервые "предал идеалы мировой революции."

За двое суток мы всем колхозом растащили и спрятали по домам остатки зерна с колхозного тока. Приехавшие из района уполномоченные и чекисты установили, что на току зерна нет и, погостив у председателя колхоза, уехали ни с чем. Зерно мы развезли не только казахам, но и нашей горемычной немчуре. У нас дома оказалось десять мешков отборного зерна. Это по тем временам было неслыханное богатство. Правда, бригадир сразу предупредил нас, один мешок сохранить до весны на семена колхозу, а один мешок на всякий случай для военного налога.

Этот случай совместного "хищения" коллективного урожая еще больше сблизил нас. Мы теперь были "повязаны" ещё и коллективной ответственностью. А страх, голод, нищета, опасность всегда сближают, они объединяет людей на совместную борьбу за право жить под солнцем.

5

Со второго полугодия от солдат-казахов начали поступать тревожные письма. Они сообщали, что их отправляют на фронт! Это известие привело аульчан в шоковое состояние. На лицах людей появилась печать смятения и растерянности. Повсюду слышался стон, причитания матерей и молодых жен. Напрасно люди ждали чуда - избавления своих джигитов от фронта. Над мирной жизнью аула сгущались тучи. Подернулась сумраком степь, и стала она вдруг совсем незнакомой, чужой, таинственной. И бредут люди в глубоком раздумье, погруженные каждый в свой особенный мир. Вечерами в прогорклой от кизячьего дыма мгле то в одном конце аула, то в другом срывался дикий, тоскующий по сыну или мужу, плач. В душераздирающих воплях казашек все отчетливее слышались слова немистер (немцы), фашистер (фашисты), раздавались безымянные проклятия, и бесконечный зов ко всесильному Аллаху! Темная тень подозрения сгущалась и над нами. Я в конце концов убедил себя, что не имею никакого отношения к войне, к горю и страданию этих людей, что я готов хоть сегодня ринуться в бой с проклятым фашизмом. Но… Как доказать этим несчастным людям, кто мы такие!? Что наши отцы также сражаются с заклятыми врагами Советской власти там, на фронтах. Но не хватало доказательств и языка, чтобы рассказать этим добрым гостеприимным людям, кто мы такие. Оставалась единственная надежда - ждать призывного возраста. "И зачем только мама порвала мои метрики? На целый год я теперь отстану от своих ровесников! Пойду в сельсовет и заявлю... Но тут же вспоминал, что мы теперь с Петькой ровесники, что нас могут призвать вместе и, махнув рукой, сдавался.

В октябре пошли извещения, где после места гибели, места похорон и соболезнования стояло: ПАЛ СМЕРТЬЮ ГЕРОЯ ЗА НАШУ СОЦИАЛИСТИЧЕСКУЮ РОДИНУ ОТ РУК НЕМЕЦКИХ ОКУПАНТОВ! Первые извещения доставлялись работниками военкоматов и партийными органами района пострадавшим на дом. Собирались митинги, выражались соболезнования родным, близким и разжигалась ненависть ко всему немецкому. А пот-о-о-ом стали приходить по почте простые треугольные конверты с штампом воинской части, прозванные казахами "кара кагаз" (черная бумага). Не трудно себе представить, что происходило в семьях, аулах, где все были родственниками. Чтобы себе представить хоть частицу происходившего на похоронах, нужно знать их похоронный ритуал, сложившийся веками кочевой жизни.

Покойника, завернутого в кошму, хоронили в день смерти на кладбище в семейных глиняных склепах рода. На похороны женщины не допускались. Тело покойного несли на руках. Молча опускали сверток в вырытый грот диаметром не более метра. Покойник укладывался в подкопе головой на запад, а отверстие грота замуровывалось не гниющими палками саксаула и заваливалось землей. Сидевшим на корточках вокруг свежей могилы родственникам мулла (поп) долго и нудно читал выдержки из Корана. В завершение молитвы сидящие на коленях родственники и близкие простирали руки на заход солнца и, проведя ладонями по лицу, кричали: АУМИНЬ !

Возвращавшиеся с похорон мужчины во главе с муллой еще за километр начинали кричать: "Ойи-и-и-и-ба-и! баурумай!" - и бегом направлялись к дому или юрте покойника. Там, во дворе, опираясь на палки, стояли родственники покойного. Совместно, теперь уже с женщинами, поднимали такой вой, что всем становилось дурно! Отведав приготовленные поминальные яства, они удалялись. На их место бежала уж другая партия. Вой, плач, топот продолжался почти неделю.

Так казахи хоронили тех, кого смерть застала дома, в родном ауле. Умерших же где-то на чужбине обязательно доставляли домой и хоронили по мусульманским традициям своего рода. И не зря покидающему родной край говорили: "Смотри, дорогой, далеко не уезжай, а то кости далеко будет везти!"

Я понимал, что мы к этой проклятой войне не имели никакого отношения, но мы были немцами, а то, что творилось кругом, черным пятном ложилось на нас, горемычных. Хотя я и бегал вместе со своими друзьями-казахами оплакивать погибших, но подленькое чувство вины за свою нацию, развязавшую эту бойню, не покидало меня. "А смыть это дурацкое пятно можно было только там, на фронте, с оружием в руках! - приходил я к окончательному выводу. – Как же попасть на фронт?" – но, вспомнив о возрасте, успокаивался.

Я пытался, как мог, втолковать своим друзьям, что мой отец, дядя Александр, и все те, кого мобилизовали здесь в армию, давно сражаются с фашистами. Но у меня не было доказательств. Их проглотила пучина неизвестности! От них не было ни писем, ни похоронок, - вообще никаких известий. Это было страшно и подозрительно. Жутко и тоскливо было на душе в такие дни. Я искал уединение на охоте.

Вскочив на спину своего Жоржа и прихватив старенькую одностволку Амантая, которую я недавно отремонтировал, я исчезал в камышовых зарослях по ту сторону сопки Ельбая, в трех километрах от аула. Азарт охоты на некоторое время снимал напряжение, глушил мысли о происходящих в ауле потрясениях. Здесь, вдали от мирских забот, в этом полном таинственными звуками, шорохами диком мире я находил истинное наслаждение в одиночестве. Расстреляв патроны, иногда удачно, иногда вхолостую, я, развалившись на теплой земле в тени корявой белолистой джиды, часами смотрел в синь осеннего неба. Мысли роем кружились в голове. То вмиг я оказывался с матерью на теплоходе и по Волге мчался на родину, то мы с Петькой в Потаповке лазим по курятникам за яйцами, которые он так любил пить сырыми, то мчался с ребятами на колхозных лошадях по ковыльной Присальской степи. То была, как мне казалось, самая счастливая пора моего тревожного детства.

Но судьба распорядилась по-другому. Уже скоро год, как мы здесь, в глуши огромной пустыни Бетпак-Дала, которая даже на картах мира называется белым пятном. Больше года бушует эта проклятая война, принося людям все больше и больше горя и страданий. "Как же так получилось? - глотал я от обиды застрявший в горле ком. - Наша непобедимая Красная Армия… Что случилось? Фашисты под Москвой, а теперь под Сталинградом. Где наши быстрые танки, всех выше и дальше летающая авиация? Где наши любимые маршалы Ворошилов, Буденный? - сверлил мозг червячок сомнения. - Но ничего, Иосиф Виссарионович наведет порядок.... Вон под Москвой разбили же фашистов! - обнадеживал я себя, стараясь представить, как под руководством великого Сталина отражались атаки озверелых фашистов. - Вот вам Сталинград! - тыкал я, скрутив дулю, на запад."

Однажды, как всегда намечтавшись вдоволь, я засобирался домой.

Солнце огромным желтым шаром нависло над дальним горизонтом. Атаки полчищ овода сменяются тонким нудным жужжанием комаров. Мой друг Жорж, отбивая атаки кровопийц, яростно махал хвостиком, головой, а копытом забрасывал себя солончаковой пылью. В стволе ружья торчал последний ржавый патрон. Домой возвращаться без дичи не хотелось, и я решил проверить плёс у белого кургана напротив группы казахских семейных склепов, нависавших над местностью со стороны Ельбая. От плёса слышалось кряканье уток и хлопанье крыльев хазарок. Подкравшись поближе, я пронзительно свистнул, и в тот момент, когда гуси разом подняли головы, нажал на курок. Четыре гуся с перебитыми шеями трепыхались на водной глади.

Бросив ружье и одежду на берегу, я бросился в воду. Как же я был удивлен, когда на берегу меня, возвращавшегося с добычей, остановил незнакомый, обросший как дикарь, человек.

- Асаломаллейкум, Якоб! - почти шепотом прошепелявил он слова приветствия и молча показал на мою одежду. Ружье мое было в его руках.

- Пошли, - потребовал он, когда я оделся, показывая на заросли камыша.

- Никуда я не пойду! Отдай, это не мое! - уцепился я за ружье, зная, что оно не заряжено.

- Я знаю, что это ружье Амантая! - прошипел незнакомец и резко отшвырнул меня на куст шиповника. В следующий момент он схватил меня за шиворот и потащил за собою в заросли. Мой милый друг Жорж, ничего не понимая, следовал за нами. У меня от страха тряслись поджилки и подкашивались ноги.

- Ну вот, так будет спокойнее, подальше от глаз людских, - начал он уже мирно, утаптывая камыш, расширяя пространство. - А дичи, чтобы она была съедобна, нужно резать горло и обязательно говорить "биссмилла". Это требует мусульманский Шариат. У кафир* несчастный! - пригрозил он, сверкая глазами, доставая из чехла висевший у него на поясе нож.

Пока он потрошил гусей, я мучительно старался вспомнить этого обросшего, в лохмотьях дьявола. Что-то в нем было до боли знакомо: и походка, и голос, и огромные мозолистые руки. "Где я видел этого человека?" - терялся я в догадках, от страха ляская зубами. - Кто ты? - наконец осмелился я. - Откуда знаешь, как меня звать?

- Ты до сих пор не узнал меня?

- Нет..

- Я же лучший друг Амантая, Бота! А-а-а-а, гр-р-ры, гы-ы-ы-ы! - уставился он на меня, вращая перед моим растерянным лицом зрачками и ляская зубами.

- Так вы же с-с-с А-а-а-монтае-м... - пытался я что-то сказать, поняв, что это Бата, которого в январе забрали в армию вместе с Амантаем.

- Молодец, понял, наконец-то, кто я, и, наверное, понял, почему я здесь, почему такой обросший и оборванный! Как стемнеет, уходим отсюда в более безопасное место. Ты мне нужен. Я уже несколько дней наблюдаю за тобой и вот сегодня, наконец, решился задержать и поговорить. Думаю, ты мальчик умный, все поймешь и - никому ни слова.

"Дезертир, дезертир, - сверлила мысль, когда мы выбирались из камышовых зарослей. - Предатель Родины... Таких, как ты стрелять надо... Амантай, бедная Саулешка! Неужели и Амантай дезертир?- думал я, и кровь подступала к вискам. У гады! У гады!" - мысленно повторял я, шагая за ним.

Солнце уже скрылось за горизонтом, за ним догорал закат, на небе светились первые звезды.

- Куда ты меня ведешь? - спросил я, когда мы стали подходить к глиняным могильникам на склоне Ельбая.

- Сейчас поймешь!

Я в ужасе остановился перед входом в один из глиняных могильников, со стен которого начали сниматься устроившиеся на ночь совы.

- Нет, не пойду! - заревел я, уцепившись за шею своего ослика. - Я боюсь мертвецов ! - упирался я всем своим существом.

- Дурак! Не мертвых, а живых надо бояться! - он силой втолкнул меня в узкий проем одного из склепов и потащил под землю через нору, куда при похоронах казахи спускают мертвецов. - Убью и закопаю здесь! - кричал он в темноте. - Никто и знать не будет, куда ты делся...

Страшно было не от того, что он убьет, а от того, что кругом мертвецы. У меня подкашивались ноги и терялась воля к сопротивлению. Я задыхался в пыли, песок скрипел на зубах. Потеряв рассудок, я царапал обваливающиеся стены норы, сопротивляясь продвижению в преисподнюю ада! Наконец, он, приложив последние усилия, швырнул меня на хрустевший под ногами камыш и зажег коптилку.

- Ахмак (дурак)! Здесь никого нет, - заговорил он мирно. - Это могилы моих прадедов, уже сто лет назад умерших. Я кости собрал и закопал их поглубже, вон там под тобою, где ты сейчас лежишь.

Я в диком ужасе прыгнул в противоположную сторону ямы. Коптилка потухла и я в страхе заорал:

- Ма-а-а-ма-аааа!

Меня знобило, бросало в жар. К горлу подступала икота. И мой захватчик Бота почему-то молчал. В этой яме стало тихо, как в гробу. Я с ужасом вспоминал рассказы о проделках мертвецов, о которых слышал еще в детстве, и мне становилось жутко. Где-то далеко ухал филин, кричал козодой, протяжно выла собака. "Значит, скоро кто-то умрет"! - мелькало в моем сознании, отчего по спине бегали мурашки. Мне чудились какие-то стоны, похожие на стоны привидений, будто они хотели рассказать, что у них на душе, но не могли добиться, чтобы их поняли и потому им не лежалось спокойно. Они скитаются и тоскуют... Мне стало так страшно и так тоскливо, что захотелось, чтобы хоть кто-нибудь оказался рядом. «Бота! Бота! Бота»! шептал я в темноту, ощупывая пол и рыхлые стены этого ужасного убежища.

- Я здесь, - услышал я вдруг его голос из пустоты. - Перебирайся сюда, будем гуся жарить!

Я отчаянно шарахался, пока не заметил бледный пучок света сквозь прорытый в стене канал в соседнее помещение. Один рывок, и я оказался рядом с ним, пытавшимся разжечь костер. Эта яма была более обширной, сужалась кверху, как у юрты, конусным сводом. Через отверстие купола виднелось звездное небо. Костер в центре разгорался, отчего звезды, окутанные дымом, то бледнели, то ярко мерцали.

Прошло довольно много времени, пока Бота заговорил со мною. Он возился с гусями, а я смотрел на языки пламени разгорающегося костра и старался думать о веселом. Но у меня ничего не получалось. "Что же он все-таки хочет от меня? - думал я, в тревоге перебирая всевозможные варианты. - Для чего я ему нужен?" - терялся я в догадках. Бота, закончив возню с гусями, долго испытующе присматривался ко мне и, наконец, заговорил:

- Я уже около года не видел свою семью и родичей из моего аула. Здесь, среди мертвых предков, нахожусь около недели. С берегов Волги добирался больше месяца. До семьи осталось рукой подать, но не могу к ним попасть или хотя бы сообщить, что я жив и где нахожусь. Довериться некому. Ты понимаешь меня? - обратился он ко мне, дрожащим от волнения голосом. - Я пробирался сюда от аула к аулу по бескрайним степям Кызыл Орды, Оренбурга, Арала и Бетпак-Далы, пересек пески Моинкумы и везде среди казахов других родов кормился и получал поддержку, а вот здесь, рядом, в трех километрах от дома, среди своих, боюсь не только показаться, но и сообщить о себе.

Я настороженно молчал, не понимая, чем могу быть полезным в его дрянном положении. Он долго разгребал обугленной палкой жар перегоревшего костра, осторожно, вместе с перьями посадил туда пару гусей, и прикрыл их пылающим жаром углями. Наверх набросал несколько палок саксаула, и костер запылал снова. Теперь по всему нашему убежищу разносился запах палёных перьев и жареного мяса. Голодный желудок давал о себе знать, а запах вызывал спазмы.

- А ты не думаешь, что дым костра и запах горелых перьев навлекут сюда кого-нибудь из проезжающих мимо аульчан? - спросил я, немного осмелев.

- Думаю, что нет! Во - первых, все люди, как и ты, панически боятся мертвецов, во-вторых, у казахов после похорон не положено ходить на кладбище и ухаживать за могилами, в-третьих, эти могильники давно заброшены, их всякий смертный обходит стороной....

- И долго ты думаешь здесь скрываться? Найдут ведь и расстреляют за измену Родины! - высказал я наболевшее.

- Немцы захватили уже половину России, Кавказ и наступают на Сталинград. Вся Волга в огне! Думаю, скоро и сюда придут... А ты не хочешь разве, чтобы они пришли и освободили вас из незаслуженного плена? Это же ваши братья там, за Волгой, дают жару советам!

- Никакие они не братья! Это фашисты!

- Фашисты, фашисты! - передразнил он меня. - А чем они хуже коммунистов! Изменник Родины... .Моя родина здесь, где лежат мои предки, где моя семья, родичи! Пусть большевики сами защищают свою родину.. Защищать. Защищать! Кого защищать? Ты забыл, что они сделали с вами? Где твоя родина, дом, скот и все нажитое? Все отобрали и выбросили в степь, как паршивых собак! А с нами, казахами, что сделали? - горячился он, вращая зрачками и теребя пышную грязную бороду. - Чтобы создать эти проклятые колхозы, половину казахов истребили! Вся степь пустая: ни скота, ни людей!

- Мой отец, дядька и все ребята, которых мобилизовали уже здесь, вместе с вами, они же воюют! - парировал я, совсем осмелев.

- Ха, ха, ха! Воюют, говоришь? Да всех ваших с фронтов прогнали, объединили с теми, которых здесь забрали и под видом какой-то трудармии загнали в лагеря НКВД и там морят их с голоду.

- Не может быть! Это же провока-а-а....

- Провокация, говоришь? Надули большевики вас, молодежь, идеями коммунизма, как мес (кожаный мешок) для кумыса, вот-вот лопнете, дальше своего носа не видите. Сам видел, что творят с трудармейцами. Нас две роты во время военной подготовки срочно по-особому заданию перебросили на участок строительства железной дороги Кандагач-Гурьев на охрану государственных объектов. Этими объектами оказались лагеря смерти немецких трудармейцев. Там в летнюю жару от голода, дизентерии и непосильного труда пали тысячи ни в чем не повинных молодых парней и бывших командиров Красной Армии. Их даже не хоронят, они валяются в кюветах, отвалах, карьерах. На оставшихся в живых смотреть жутко было, одни высохшие скелеты, но нас настойчиво заставляли их охранять и гонять на работу. Это был адский конвейер смерти! О-о-о Аллах!... Куда только он смотрит? - шептал он молитву из Корана и, подув во все стороны, продолжил. - Так длилось все два месяца нашего особого задания... Павшие пополнились новыми партиями живых и веселых ребят, а под конец, когда нас сняли с этого объекта, стали поступать женщины, девчата и ребята моложе 17 лет. Что ждет их там? - задал он непонятно кому вопрос. - А ты, сопляк, провокация, провокация!

В яме на некоторое время стала тихо. Бота усердно подгребал и прикрывал раскаленными углями оголившиеся спины гусей, а я, переваривая в голове услышанное, старался понять, где правда, а где провокация... Из-под раскаленных углей очага, шипя, прорывался голубой пар и издавал приятный запах жареного мяса. "Что он хочет от меня? Зачем я ему нужен?" - думал я, искоса посматривая на своего похитителя.

- На своих родичей из аула я надеяться не могу, - начал он осторожно, будто прочитав мои мысли. - Если узнают, что я здесь, прибегут всем аулом. Кому-нибудь довериться - все равно что сдаться в руки НКВД, поэтому я сделал выбор на тебе. Во-первых, ты не родственник нашему аулу, во-вторых, ты постоянно приезжаешь сюда на охоту один и твое появление в этих местах остается незамеченным, никто не подумает спросить, что ты здесь делаешь, в-третьих, если выдашь, убить не жалко будет. Аллах простит, ты же не мусульманин! - он посмотрел на меня испытывающим взглядом и добавил. - Думаю, что до этого не дойдет! Ты парень умный, все понимаешь и будешь делать, что попрошу. А главное никому не разболтаешь. Мне кажется, что ты понял?

- П-п-п-о-о-о-нял, - кивнул я, хотя на самом деле ничего не понял и, проглотив язык, молча смотрел, как он, вынув гуся из очага и стряхнув золу, начал сдирать обугленные и распаренные перья.

Разделав на куски горячее, сварившееся в собственном соку мясо, он подал мне ляжку вместе с лапкой. Первого гуся, мы, голодные, отдуваясь и обжигаясь, проглотили в считанные минуты. Такого вкусного блюда и в такой обстановке я в жизни никогда еще не пробовал.

- Сейчас уже полночь, - сказал он, доставая второго гуся. - Я выведу тебя на дорогу. Домой со страху добежишь быстро. Завтра приведешь к плёсу, где мы встретились, мою жену. Никто не должен знать, что я здесь, даже дети! А чтобы ее долго не уговаривать, положишь в руку вот это! - он сорвал с шеи небольшой, похожий на сердце мешочек и зажал его в моем кулаке. - Привезешь мое ружье и все боеприпасы. А чтобы не было подозрения, прихватите тяпки, на обратном пути нарубите и навьючите на ишаков топливо. Ну, счастливого пути! При следующей встрече расскажу, как воевал на Волге с твоими братьями.

Через минуту мы уже были на земле и, пробираясь через пролом стены у входа в мазар, заметили моего друга Жоржа. Мой верный друг не покинул меня. Выслушав последние наставления своего повелителя, перекинув через плечо ружье и, зажав в руке талисман, я вскочил в седло. Жорж на полном скаку увозил меня все дальше от этого страшного подземелья, куда я попал не по своей воле. Дома поджидавшим меня женщинам я соврал, что заблудился в темноте. Выпив с рук Саулешки несколько чашек чая, я завалился спать. Засыпал я мучительно долго. Мерещился обросший оборванный Бота, обсыпающиеся стены могилы, душераздирающий вой шакалов и те останки, которые Бота закопал под тем местом, где я сидел.

- "Дезертир, дезертир, предатель Родины! Это же гад, ты должен сообщить о нем! Его надо расстрелять, судить военным трибуналом. Сколько таких врагов уже выловлено и расстреляно! - всплывали в моей памяти события прошлых лет. - Завтра иди в сельсовет и заяви. Пусть знает наших! - диктовал во мне человек, готовый во имя мировой революции подсунуть под плаху свою дурацкую голову... Но тут же возникали образы "врагов народа": директора совхоза Дыбайло, его жены, военврача Пролеева, бухгалтера МТС Экгардта, отца Амантая, моих дедушек и бабушек, раскулаченных в 1930году. - Не верь, Яша, в мировую революцию. Это блеф, разведенный на человеческой крови, и Красная Армия оказалась не всех сильней. Не марай свои руки; делай, что тебя просит Бота. Ты еще молод решать человеческие судьбы! Придет время, все поймешь, - диктовал во мне другой человек, испытавший частицу большевицкого рая.

Я засыпал под яростную борьбу этих двух боровшихся во мне Я. Во сне меня мучили кошмары один страшнее другого. Мать, в объятиях которой я лежал, не спала всю ночь, вырывая меня из кошмара сновидений. Просыпался я весь потный, трясущийся от страха. Успокоившись немного, снова засыпал, и все начиналось заново.

Утром я твердо решил не заявлять, а выполнить просьбу Бота. Через час я стоял перед дверьми полуразваленной землянки.

- Кадыша дома?

- Дома, дома! Заходи, милый, заходи, - приглашала Кадыша, приподняв кошму дверного проема. - Заходи, чай уже кипит!

Я спрыгнул с ослика и последовал за ней. Убедившись, что она одна, я на всякий случай спросил:

- Кадыша, а дети где?

- В школу ушли, - засуетилась она, раскладывая передо мною достархан.

- От Бота есть известия? - спросил я, решив действовать, пока никого в доме нет.

- Ой-бай, ой-баяй! - заголосила она тихо. - Как забрали зимой, так нет никаких известий.

- У меня есть, - я медленно протянул к ее лицу руку и разжал кулак. На моей ладони лежал талисман, сшитый ее собственной рукой.

Я ожидал радость, но ее карие глаза вдруг закатились под лоб, лицо побелело, и она упала передо мною, как мешок, набитый шерстью. "Что я натворил! Что я натворил?" - растерялся я и выскочил на улицу в поисках помощи, но тут же вернулся, вспомнив наставление Бота, что никто не должен знать... Потрогав бедную женщину руками и приложив лицо к ее губам, я установил, что она дышит. Значит, обморок! Я зачерпнул черпаком из ведра холодной воды.

- Бота! Бота-а-а-а! - начала она стонать у меня на руках. - Погиб, погиб! - рыдала она, не давая мне сказать правду.

- Бота живой! живой! - шептал я ей на ухо, зажимая рот рукой и показывая талисман. - Он передал его тебе, чтобы ты мне поверила. Тс-с-с, тихо, чтобы никто не слышал, - шипел я ей на ухо, прислушиваясь к разговору прохожих.

- Дезертир ! Дезертир... он... - она вдруг что-то поняла, оттолкнула меня и начала разливать чай. - Где он? Где ты его видел?

- Там, на Актобе, он один, ему нужна помощь. Он просил меня сообщить только тебе. Он сказал, чтобы даже дети не знали! - кое-как растолковывал я ей, коверкая казахские слова. - Возьмешь соль, спички, продукты, а мне дашь его ружье и все окдари (боеприпасы), я все передам ему. Встретимся на закате солнца по ту сторону Ельбая у Актобе.

- Ие-ие-ие! Я все поняла, - шептала она, заливаясь слезами.

Я быстро снял со стены двустволку и, прихватив поданную Кадышой сумку с боеприпасами, вскочил на своего Жоржа и помчался домой. Встречным любопытным аульчанам врал, что двустволку выпросил на время у Кадыши и буду ей за это приносить дичь. Так я во второй раз "предал" идеалы мировой революции, теперь уже помогая дезертирам - изменникам Родины, врагам Советской власти.

Я не стану рассказывать подробности той встречи. Настреляв из двустволки кучу дичи, я на закате солнца поскакал к условленному месту. Кадиша уже ждала меня, восседая на сером длинноухом осле по кличке Мыртаза. Сделав вид, что встретились случайно, мы направились к плёсу. Я знал, что Бота где-то рядом. У белой корявой джиды я остановился и сказал:

- Кадыша, жди здесь, я скоро вернусь, - и поскакал в сторону Актобе.

Взобравшись на вершину сопки, покрытую белой солончаковой пылью, я с замиранием сердца наблюдал, как, воспользовавшись сгущающимися сумерками, два близких человека, обнявшись, в сопровождении ишака поднимались по склону Ельбая к могильным склепам своих предков.

Недолго пришлось мне быть связным у дезертира Бота. Судьба распорядилась по-иному. Мне вскоре пришлось на себе испытать то, что он назвал трудармейским адом. К концу года начались новые мобилизации. В ход пошли теперь немецкие пожилые мужчины и женщины, у которых дети были старше пяти лет. Мобилизованным приходилось в пешем строю, под конвоем, преодолевать шестьдесят километров до райвоенкомата в Аккуле для отправки в областной военкомат - за сто семьдесят километров. Не принятые по непонятным причинам возвращались домой тем же методом, только без конвоя. Для многих это был последний путь в их жизни. При возвращении они, заблудившись в степи, либо замерзали, либо умирали с голоду, так и не добравшись до своих семей.

(продолжение следует)