Исторический роман
© Антонина Шнайдер-Стремякова
Часть третья
И жизнь, и слёзы, и любовь...
А. С. Пушкин
***
Первые дни казались Штефану и Иоханнесу отдыхом, но дорожный солнцепёк с сусликами им вскоре опротивел. Взбунтовались же они после того, как их едва не опрокинул табун тарпанов.
- Пусть другие возят, – заявил Иоханнес, – я косить хочу.
- Ничего себе! И что – мне прикажешь сено возить? – развела руками Луиза.
- Можно по очереди.
- А что? Нормально рассудил. Молодец, внук, – согласился Матиас, – куда складировать сено, лучше всех знает сам хозяин.
- Завтра на очереди Антуанетта и Лоренц, – заявил Штефан.
- Лоренц? Ему косить надо, – испугалась Луиза.
- Ну, тогда Китти, – легко передумал он.
- Пусть подключаются Тони или Катарина. Нечего дома двоим отсиживаться, с детьми и одна может управиться, – опустилась Луиза на копну.
Китти поддержала мать, но сошлись на том, что ежедневно по одному возу можно отвозить и самому, и с заходом солнца в колонию потянулся первый караван из семи гружёных телег. Стояли жаркие дни, трава высыхала на корню. Мужчины нагружали телеги, и за косы взялись женщины. Петер и Лоренц накладывали воз Антуанетты. Она выкроила минутку и шепнула:
- Вечером придёшь?
- А тебе, Антуанетта, кто сложит скирду? – спросил нарочито громко Лоренц. – Петер?
- Приходите оба, – улыбнулась она.
- А что, Петер, поможем?
- Можно. Только ведь и своё сложить надо.
- Своё сложить можно в любое время. Будет свободная минутка – поковыряешься, а к ней не набегаешься.
- У тебя сколько телег, Антуанетта? – уточнил Петер.
- Это пятая.
- Да, надо складывать. В выходной перед обедом придём и сложим.
- А сегодня?
- Сегодня некогда – приедем поздно.
Каждый ехал на своём возу. Не имея возможности ни переглянуться, ни перекинуться словом, Лоренц задремал – от скуки. Ему снилось, что Антуанетта лежит на песке, улыбается и призывно тянет к нему руки. Он поднимал её, целовал, и они бежали к воде. Захотелось её обнять... Он протянул руку и – проснулся. Не сдержался, во весь рост поднялся на возу и оглянулся. С вожжами в руках, она сквозь щель платка смотрела на него. Не таясь, подняла руку, помахала, и на душе его потеплело.
Дома ждал его накрытый во дворе стол. Распрягли лошадей, сбросили сено, и после ужина отправились отдыхать, чтобы выехать с рассветом.
- Я устал, – отозвался Лоренц на ласку Катарины и повернулся к ней спиной.
- Ты изменился, – упрекнула она.
- Со временем и кольцо стирается…
***
Антуанетта вертелась юлой – готовила творог, сбивала масло, поливала, стирала, стряпала, солила огурцы. К концу дня вымылась щёлоком – голова сделалась легко-свежей, а волосы пушисто-шелковистыми.
За десять лет жизни с Андре его родители смирились с мыслью, что их участь – доживать без наследников. Они привыкли к снохе и после похорон сына продолжали считать его дом своим – провожали и встречали из стада корову, поливали огород. Молоко от утренней дойки брали себе, а вечернее оставляли снохе.
Замков в колонии не было, на петлю набрасывали железный затвор, для верности в него втыкали иногда ещё и палочку. Рассеянная свекровь про затвор не подумала, подоила корову, оставила в сенцах молоко и ушла, не глянув, что в доме спит, свернувшись калачиком, Антуанетта.
Её разбудили поцелуи Лоренца, и они предались любви, забыв о предстоящей дороге.
- За что нам, милый, такая судьба?
- Тебе со мной плохо?
- Ну, что ты!..
- Тогда на что жалуешься?
- Рядом быть хочу. Всегда.
- И я хочу – нельзя.
- Нельзя, – повторила она, обняла, и они снова слились в едином порыве.
- Пора, – отрезвел он, – а то не ко времени приедем.
Снесли всё на телегу и выехали в ночь, говорившую шорохом ветра. На мерцающем звёздном небе зарождался месяц; колония погружалась в сон, чтобы с рассветом запустить колесо однообразного быта.
- Ружьё не забыл? – спросила Антуанетта, когда отъехали.
- Нет.
- Отдохнуть успел?
- Нет, – засмеялся он.
- Тогда ложись, поспи.
- А ты – не забоишься?
- А чего бояться? Разбужу, если что.
- Тогда посплю, а то не выдержу.
И провалился, как на «небесной» постели.
Таинственная тишь... Неспешно цокает лошадь. Душа Антуанетты поёт... От полноты жизни. На заре их знакомства она стыдилась бегства мужа, робела перед родителями Лоренца и, остерегаясь казаться назойливой, следила за ним всё больше издалека. Надо было к кому-то прислониться – подвернулся Андре. Была ему верной, но Лоренц зримо и незримо оставался рядом, будто ждал своего часа. Десять лет минуло...
Ей не дано знать, как долго продлится их счастье, но сегодня Лоренц – её! Думать, что скоро закончится ночь, все равно что ждать конца тирольского напева. Зачем ждать, когда можно просто наслаждаться... Сколько звучит песня, столько звучит и мелодия любви, – тайная и грешно-прекрасная.
Грешницы существуют, чтобы такие, как Катарина, могли быть праведницами. Нет, она не разрушит семью. Хотелось, конечно, чтоб он принадлежал только ей, но его венчали с Катариной…
Лоренц проснулся, как музыкальный инструмент с новым настроем. Брезжил рассвет. Он в полглаза наблюдал… Неприбранные волосы осыпали тело, завёрнутое в платок. «Русалка…» – в который раз сравнил он. Потянулся, и она с живостью отреагировала. Он призывно выбросил руки, поцеловал и захмелел от вкуса губ и накрывших его волос.
- Подожди, – он отобрал у неё вожжи и, любуясь, собрал её волосы, – ты, как богиня... Я пьянею от одного твоего вида. Жаль, богиня много и тяжело работает.
- А как же? Без работы мне никак, – игриво произнесла она и прикрыла его шёлком волос.
И вот уже сидит она и заплетает косу, а он имеет возможность любоваться её царственной статью.
- У тебя много товара? – вернула она его к быту.
- Творог да масло. Катарина молока поставила.
- А я огурцы малосольные везу, ну и, конечно, масло с творогом.
- Малосольных огурцов в этом году я ещё не пробовал.
Она опустила руку в продолговатый с белыми крапинками эмалированный кувшин и достала огурец.
- Ешь хоть все.
- А продавать?
- Масло да творог.
- В охотку, ох, и вкусные, – захрумтел он.
- Едоков у меня один ты. Ещё пироги со сметаной есть.
- Попробуем и пироги. А ты?
- Не хочу.
- Ну, хоть полпирога?
- Ну, ладно, – засмеялась она.
Поел и, заряжая током, горячо ей в шею задышал. Затем, тесно прижавшись, рассуждал, что красивую любят глазами, а добрую – сердцем.
- В тебе всё есть: красота и доброта. Я чувствую себя не на 29, а на 17.
- Не забывай: свиданье устроила твоя мать...
- Да, она тебя жалеет. И меня, разумеется. Понимает – любовь...
- И действует во вред внуков?
- Но во благо сыну.
- Всё переплелось – внуки, сын, грех… Есть сердце. От Бога. Ему не запретишь. Я уже не понимаю, где грех, а где не грех.
- На последней службе я тоже патера не слушал – всё о тебе думал.
- Эта поездка – подарок...
- Дай Бог, чтоб не последним подарком была.
- Дай Бог.
Цены по совету Луизы установили они ниже базарной – распродали всё быстро. Огурцы расхватали за несколько минут. Валенок было много – Антуанетта выбрала чёрные. Не знали, какие сделать подарки детям, так что купили угощение для всех – пряники.
Обратная дорога, как и когда-то дорога Луизы с Матиасом, была дорогой любви. Лоренц высадил её у дома и поехал дальше.
Луиза прошлась по нему взглядом и помогла Катарине накрыть стол.
Уставшая Антуанетта наскоро помылась и завалилась спать, чтобы до воскресного колокола самой сдоить и проводить в стадо корову – по воскресеньям мать Андре не приходила.
В церкви нарядная Антуанетта виновато поздоровалась с Катариной и оглянулась на Луизу.
- Как съездили – без приключений? – спросила она.
- Да, я валенки купила...
- Вот и хорошо, – и, окружённая детьми, ушла вперёд.
Лоренц сидел между Катариной и Антуанеттой. После псалма «Hosianna in der Höhe! », когда прихожане, желая друг другу мира, пожимали по традиции руки, он успел шепнуть Антуанетте: «Жди к обеду» и поставил Катарину перед фактом, что после службы с Петером Тильманом пойдёт скирдовать у Антуанетты.
- А нам когда заскирдуешь? – насупилась она.
- Вечером. Думаю, за два-три часа управимся.
Торжествуя: «Спасибо, Господи, содействуешь…», Лоренц вышагивал широко и весело. Антуанетта ждала у порога. Он поднял её и отнёс в дом.
- На такие эмоции способна только ты. Это что-то неземное, но сейчас Петер подойдёт, пойдём во двор, – натягивал он, улыбаясь, старую одежду для работы.
Когда явился Петер, скирда была сложена уже в человеческий рост. Откомандировав Антуанетту наверх, они набрасывали вилами снизу – она едва успевала раскладывать то, что на неё обрушивалось. На сложенное сено подняли длинную жердь, с концов притянули её верёвками и прикрепили их к вбитым в землю колышкам.
- Такой скирде никакие ураганы не страшны, – оценил Петер работу. – Ну, Лоренц, ты даёшь! Работаешь, как вол.
- Приходится, – засмеялся он, – надо ещё своё и Киттино сложить.
- Пойдёмте обедать, – пригласила Антуанетта.
- Спасибо, мы дома, – отказался Лоренц.
- У тебя что-то особенное? – задержался Петер.
- Пироги со сметаной и огурцы.
- Наложи-ка два пирога.
Двор мужчины покидали, обнявшись.
Своё сено Лоренц складывал допоздна вместе с Матиасом, женщинами и детьми. Во дворе Китти к ним присоединился Михаил Пфанненштиль. Следя, как весело и дружно они работали, Михаил удивлялся: «И как жилось им там, не вспомнили ни разу».
***
Сенокос подходил к концу. До уборочной оставалось ещё время – его использовали для укрепления защитных валов от киргизов. По мере приближения осени – поры нашествий, – умами и сердцами всё чаще овладевали панические настроения. Кто-то рыл подземные ходы, кто-то запасался водой и едой.
Тревожное время не терпело одиночества, и Михаил Пфанненштиль в одно из воскресений выпросил у патера благословения на разговор.
- Уже год, патер, я живу с дитём один. Мне нужна жена – ребёнку мать. Прошу вас, благословите на новый брак.
- Сын мой, никто не знает, мертва ли твоя жена.
- Живой её тоже никто не видел.
- Давай отложим разговор до зимы.
А Китти была беременна. Скрывать это становилось всё трудней – над ними висел дамоклов меч штрафа и позора. Беременность протекала с рвотой и головокружениями, причиной тому было нервозное состояние Китти. Переживал и Михаил.
Пасторов выписывали из немецких земель или католической Польши. Обслуживать приход они соглашались при годовом доходе в 312 рублей плюс зерно, капуста, сено-солома, дрова и лошади для поездок на похороны и рождение. Материальное положение пасторов превосходило положение многих чинов и должностных лиц Российской империи. Дрова становились всё большим дефицитом, и колонисты шутили, что, когда пастор покидает приход, прихожане тушат зажженный им огонь.
Далёкие от нужд прихожан, священники жили обособленно, и Михаил, боясь грозы патера, исповедался в грехе брату Петру – старосте, владельцу пилорамы, а теперь ещё и мельницы. Пётр пользовался уважением колонистов, и патер с ним считался.
Петер Пфанненштиль внимательно выслушал патера, который долго перечислял, чему он следовал и чем он занимался: в семейной жизни соблюдал строгий порядок; воспитывал прихожан и их детей в благочестии; посещал больных; не допускал разврата и блуда; наблюдал за религиозным образованием; готовил юношество к конфирмации; посещал школы. Стремясь к распространению царства Божия на земле, тщательно готовится к проповеди; заботится о красоте церковного пения, которое возвышает и делает торжественным богослужение.
Патер закончил, и Петер поддержал его:
- Да, отец, нелёгкая и важная у вас служба, но большинству прихожан живётся значительно труднее. В киргизских нашествиях одни потеряли мужей, другие – жён, многие так и мыкаются одни с маленькими детьми. Им, думаю, тяжелее всего.
- Да, сын мой, им нелегко.
- Надо, патер, подумать, как помочь этим одиноким вырастить и воспитать достойных прихожан.
- Пусть молятся. С Богом разговаривают.
- Живому не только молитва нужна – ему надо есть, одеваться и работать...
- Ты к чему клонишь, сын мой?
- Да не клоню я – хочу вам помочь держать паству в послушании и благочестии.
- В послушании и благочестии? А я чем занимаюсь?
- Патер, люди, случается, черпают силы в грехе, ибо, пока не согрешишь, добра не сотворишь.
- Я тебя не понимаю.
- Вы отказались венчать моего брата Михаила с Китти Клотц, а им обоим тяжело. Брат уже год живёт один с малым дитём, а у Китти варвары мужа замучили – свидетелей тому вся колония.
- Ты что – хочешь, чтобы я их повенчал?
- Это было бы хорошо, патер.
- А если жена твоего брата живой окажется?
- Венчание её мужа – небольшой грех. А если и грех, то грех во благо: маленькие дети начнут расти под присмотром родителей. Человек становится сильнее, когда перестаёт быть одиноким.
- А если завтра объявится жена Михаила? Тогда что прикажешь делать?
- Благословить её на новый брак и попросить прощения у Бога.
- Как у тебя всё просто!
- Я, патер, рассуждаю во благо человека – по-божески. Мы все грешны, но грех греху рознь – червь, как правило, сидит не в плохом яблоке, а в самом хорошем.
- Пусть Михаил придёт ко мне, поговорю с ним.
Едва затихло вечернее блеяние, мычание и ржание, вызванное приходом стада, Михаил отправился к патеру. Разговор закончился тем, что обряд венчания был назначен на ближайшее воскресенье.
Михаил и Китти были счастливы: скрывать отношения теперь не надо было. Особенно радовалась Луиза: проблема беременности Китти разрешалась сама собой. Семейную жизнь молодые начали в доме Михаила – более просторном, нежели дом Китти, окна и двери которого заколотили в ожидании взросления Отто, сына Ханса.
***
В полях вызревали зерновые. Их срезали со всякими предосторожностями – брали с собой ружья и чаще поглядывали в степь. На дозорной вышке дежурили днём и ночью, малышам не разрешали отлучаться: «Киргизы утащат». На вылазку за дикой грушей, вишней и травами подростки осмеливались только группой. Собирали тихо, прислушиваясь к посторонним звукам, соблюдали предосторожность, на которую нацеливали взрослые.
Вместо беременной Китти в поле выехала Катарина. Луиза жалела, что в лице дочери лишилась единомышленницы, и зорко следила за сыном и Антуанеттой – надо было исключить подозрения Катарины.
Однако, чего не замечали другие, уловило женское чутьё – краденые взгляды и немую готовность услужить. Соперница оказалась броской, и сердце Катарины заметалось. Но женский ум коварен… Куда бы Катарина ни отлучалась, она звала с собой Антуанетту, и в дискуссиях по всякому поводу адресовалась непременно к ней:
- Как думаешь, Антуанетта?
Из страха быть раскрытой, Антуанетта ей поддакивала. Катарина ликовала, что вынуждала соперницу говорить то, что хотела слышать, – отмщённое самолюбие получало удовлетворение.
- Не перед добром развеселилась, – остановил её как-то Лоренц во время обеденного перекура.
Катарина двусмысленно парировала:
- Для свиньи нет хуже быть свиньёй без лужи.
Сидевшие за общим «столом» переглянулись, не понимая. Поняли и бегло обменялись взглядами лишь двое – те, кому слова были адресованы.
- Иной смех плачем отзывается, – поднялась Луиза, – пойдёмте снопы вязать.
И не переставала подзуживать Лоренца:
- Уговори Антуанетту на замужество – будет лучше и для тебя, и для неё, и для Катарины.
- А я хочу? А Антуанетта хочет?
- Лоренц, зима на носу. Антуанетте одной будет тяжело: и топливо готовить, и обмолотом заниматься, и за скотиной смотреть.
- Я помогать буду.
- Шила в мешке не утаишь – наружу выйдет.
- Не могу я без неё.
- Сыно-ок! – взмолилась Луиза – А дети?
- Я что – от семьи отрекаюсь? А Антуанетта, как молния, – темноту разгоняет.
- После молнии гром ударяет.
- Но молния озаряет...
- Лоренц, Ло-ре-енц!
- Без неё мне жизнь – не жизнь.
- За что ты, Господи, послал ему такое? – подняла Луиза голову к небу.
- Создатель одарил меня светом, а ты недовольна – не греши, мама.
- Сынок, мы оба грешим, но грех женатого вдвое сильней.
- Без греха с Антуанеттой я слабею.
- И всё же убеди её замуж – встречаться с замужней будет легче.
Лоренц рассмеялся. Никакие доводы не помогали. Отчаявшись, Луиза выкроила минутку и сама заговорила с Антуанеттой.
- Милая перекати-поле, – обняла она её, – тебе замуж надо...
- Вы же знаете, тётя, я замуж не хочу.
- Делать всё одной трудно.
- Пусть. Лучше одной.
- Я буду свидания вам устраивать, – шёпотом проскороговорила она.
- Свидания?.. – ухватилась Антуанетта за мысль.
- Ведь семью подставляешь...
- За кого – замуж?
- За Корнелиуса.
- У которого киргизы жену убили?
- У него.
- Он?.. Нет.
- Милая, он скромный, непьющий.
- И неинтересный, – закончила Антуанетта
- Скоро картошку копать.
- Выкопаю.
Луиза подговорила Матиаса: «Поговори с Корнелиусом».
- Антуанетта?.. – тяжёлый взгляд цыганских глаз не поверил, но загорелся. – Она не согласится.
- Почему? Ты молодой, неглупый.
- Нет, – затряс он чёрными кудрями, – слишком красивая, не для меня она.
- Кто же, дурак, красивой жены не хочет? – засмеялся Матиас.
- И как с такой жить? – озадачилось цыганское лицо.
- Как все. Подстраивайся, заигрывай... Ты жениться хочешь?
- Хочу. Но такую, какой была покойница.
- Чем она лучше Антуанетты?
- Не такая красивая. Не перечила. Слушалась. Тихая была.
- Да-а, ты отказал Антуанетте во многом... а не знаешь её. Как хочешь. Моё дело советовать, твоё – решать.
И Матиас поспешил удалиться. Темпераментный и неугомонный, он не понимал, как можно отказываться от здоровой чувственности красивой женщины. Морализовать не умел – ушёл, как с оскоминой на зубах. «Красоту не ценит… И всё-то правильно кажет, а на сердце, будто в саже вывалялся. Правильный, а неприятный… Антуанетта это чувствует…»
Тем не менее на воскресных богослужениях тяжёлый взгляд цыганских глаз начал задерживаться на Антуанетте. В одно из воскресений, когда народ выходил из церкви, её окликнул патер.
- Как тебе, дочь моя, живётся? – спросил он.
- Хорошо, Отец.
- Замуж не хочешь?
Антуанетта боялась поднять глаза. Молчание тянулось…
- Некогда мне думать о замужестве: я тяжело работаю, – ответила она тихо.
- Корнелиуса Иха знаешь?
- Здороваемся…
- Он жениться хочет, о тебе говорил.
- Не знаю, патер. Мне кажется, он любит помыкать людьми.
- До конца уборки есть ещё время, подумай.
Хлеба были срезаны, снопы ждали обмолота, и приход Антуанетты на гумно Катарина встретила фурией.
- Чего пришла? У тебя своё гумно – у себя и обмолачивай.
- Катарина, не командуй! – осадил Матиас дочь. – Твоё дело дом.
- А её – не дом?
- У неё одни руки – на дом, сенокос, поле и обмолот.
- Замуж пусть выходит – будет две руки.
Из дома вышли Луиза с Лоренцем, и Катарина сбавила напор. Мария-Тереза попыталась сгладить конфликт:
- Лоренц, поедем в Саратов, в гимназию?
- Можно.
- И к базару приготовимся, – вклинилась Луиза, – столько намолотим, что из свежего помола хлеб настряпаем. Хлеб из нового зерна раскупят быстро.
- Подростки говорят, что где-то, вроде бы киргизы объявились, – поделился новостью Штефан.
Петер Тильман вывернул шею на Тони и ребёнка, в глазах других сквозняком прошёл испуг: август пугал. От беды отходили, как от летаргии, – медленно и нехотя.
- Давайте не всё обмолачивать, а по мере нужды. Если нагрянут, хлеб останется в снопах, – предложила Мария-Тереза.
- А кому будет хлеб нужен, если в плен уведут или убьют? – спросила Антуанетта, будто думала вслух.
Желая развеять страх и отвлечь от неприятного разговора, Матиас скомандовал:
- Живей орудуйте цепами!
Озорно окинув собравшихся и смешно пританцовывая, Луиза двинулась в центр молотильного круга, припевая:
- Сися, сися, потрясися!
Матиас улыбнулся и запрыгал вслед на нею:
- И моя потрясися.
Тревогу разрядила полифония раскатистого смеха. Долго не могли отойти, и отдельные прыскания слышались то с одной, то с другой стороны. Когда угомонились, Матиас, орудуя цепами, подытожил:
- Так-то лучше. В весёлый час и смерть не страшна! Утром свезу зерно на мельницу к Пфанненштилю, а к базару женщины напекут хлеба из свежего помола.
- Картошку пора копать, – напомнила Луиза. – Антуанетта, у тебя её много?
- Да нет, сотки две.
- Давайте снарядим на базар несколько подвод, – предложила Луиза.
- А дома кто останется? – повернулся к ней Иоханнес.
- Дома?.. – скользнула она взглядом. – Петер Тильман с Тони и Михаил с беременной Китти. Им останется лишь скотину сводить к водопою, управятся.
- Я, тётя, тоже останусь, – заявила Антуанетта. – Могу, если хочешь, за твоими коровами присмотреть, подоить их.
- Вот и хорошо, – обрадовалась Луиза, – ты подоишь моих коров, Китти подоит коров Катерины и Лоренца, а Тони управится с коровёнкой Марии-Терезы. Ступай, Антуанетта, занимайся своими делами, мы управимся... Без тебя.
***
С душой, как в плену, пришлось ей покинуть весёлое общество. Лоренц проводил её беспомощным взглядом. Она медленно шла по улице, а в памяти вытанцовывали невесёлые думы. Чудом выжила, когда над распластанными в пыли людьми проносились на конях оравшие разбойники, чудом отошла от стыда после насильничания. Тошно бывало… Особенно, когда наваливался страх, что не сегодня-завтра повторятся ужасы, что успели забыться.
А притулиться было не к кому...
Катарина разгадала её переглядывания с Лоренцем. Цепляется теперь… И поделом. Она тоже цеплялась бы. Но разве она виновата, что Лоренц лёг на сердце совсем ещё юным? Мечтала о нём… И Бог помог. А бежать за советом – ни матери, ни сестры.
По щекам её горячо потекло... Пригнула голову – вытереться, но проклятая жалость к самой себе сковала ещё сильней. Плечи дрогнули, и наружу вырвались рыдания, на какие, казалось, она была уже не способна. Остановилась, развязала платок – вытереть лицо, и по спине, будто сороконожка пробежала.
- Ой! – подняла она красное от слёз лицо.
- Ты чего? Кто тебя так? – перед нею стоял Корнелиус и смотрел, как из-за бруствера, с прищуром.
- Никто, – спешно вытиралась она.
- Так плачешь же…
- Это пройдёт, – и продолжила путь.
- Нет, ты скажи, кто обидел? – пошёл он рядом.
- Никто. От жалости к себе, – и заспешила, точно убегала.
- От жалости?
- Да, от жалости, – бросила она уже через спину.
Он догнал её и сказал без предисловий, как приказал:
- Выходи за меня замуж.
Она тормознула. Пытливо глянула. Глаза её умылись и были так хороши, что Корнелиус потянулся было их поцеловать, но вовремя одёрнулся.
- За тебя-я? – спросила она в раздумье. – Не зна-аю...
- Узнаешь.
Таким неприятным, как раньше, он уже не выглядел: чёрные глаза открыты, длинные патлы приглажены фуражкой.
- А что скажут твои родители?
- А что родители? Это моя жизнь.
- Подумать надо, – сказала, чтобы только не молчать.
- Чем займёшься сейчас?
- Картошку начну копать, – ответила первое, что пришло в голову.
- Хочешь – помогу.
- Своих дел что ли нет?
- Что не сделаю я, сделают родители.
- Хорошо тебе – роди-ители…
- Так помочь?
- Ну, помоги.
Из двух вёдер семенного картофеля уродилось десять – для одного человека более чем!.. Солнце быстро подсушивало освобождённые от земли клубни – Корнелиус снёс их в погреб. Антуанетта наварила «для пробы» непривычные по вкусу «яблоки». Горячие, они исходили паром в глубокой миске, рядом стояли солёные огурцы и сметана. Дегустировали то с огурцами, то со сметаной и чесноком – нахваливали.
Родом из крестьянской Баварии, Антуанетта работала споро, красиво, ни разу ни на что не пожаловалась. Жгучему саксонцу нравилась она всё больше. Плюсом, размышлял он, было и то, что ни у него, ни у неё не было детей.
- Ты чего такой патлатый? – соскочило у неё с языка.
- А что?
- Как дикарь...
- Так можно ж подстричь, если замуж пойдёшь.
- Замуж – без любви?
- А ты мне нравишься.
- Говорят, ты жену бил.
- Было дело – один раз.
- Я не стерплю.
- Да сгоряча я.
Антуанетта поднялась. В доме с маленькими оконцами наступали сумерки, хотя на улице было ещё довольно светло. Запел сверчок. Какое-то время они прислушивались к его «трелям».
- Развелись… – проворчала она. – Выбелить надо, спать не дают. Невидимая тварь, а го-олос!
- Тебя развлекают…
- Пойду корову встречать, – приземлила она его слова
- Ну, иди – встречай.
***
Провожая гостя, Антуанетта пошла навстречу шумному стаду. И вот уже сидит она под коровой, тянет за мягкие соски и не слышит струящихся звуков – думает... Не за горами долгие зимние ночи, не с кем будет словом обмолвиться. Одна радость – Лоренц, но ото всех прятаться и ждать, когда случится встреча, пытка: «При милом мне не быть, а надо как-то жить...»
А Корнелиус… что старый дед Давид. Струйки всё тоньше, всё слабее, перешли в брызги и совсем прекратились, а она всё тянет и тянет, будто хочет вытянуть решение головоломки. «С Андре бывали всё же моменты, да и легко с ним было. А Корнелиус… Пожалуй, надо замуж».
Отошла от мыслей, поняла, что мучает скотинку, и, ласково поглаживая, извинительно заговорила с нею. Поднялась, похлопала по морде и направилась к сеням. Достала чистую тряпочку, процедила молоко и отправилась спать.
Домик прогрелся от летнего тепла, в нижней сорочке металась она по постели, заснув лишь перед рассветом. Едва выгнала корову, заявился Корнелиус.
- Схожу к патеру, попрошу, чтобы в воскресенье нас обвенчали.
- К чему такая спешка?
- А чего ждать?
- Чего ждать? Холодов. Останутся одни домашние дела…
- Не хочу я ждать.
- Не хочешь – не жди, – сказала она, будто разговор касался не её. И жила надеждой, что вместо Корнелиуса подвернётся другой, более приятный. А пока хотелось отодвинуть и нестерпимые холода, и замужество…
- У тебя кто-то есть? – глянул он вновь, как из-за бруствера.
- Ещё не твоя, а уж отчёта требуешь.
- Я ревнивый.
- Жить к вам все равно не пойду.
- К тебе перейду.
- Я сегодня побелку наметила. Будет лучше, если мешать не будешь.
- Скажу патеру, что командовать любишь.
- А про себя что скажешь?
Он оторопел, не зная, что ответить.
- Я живу по законам, которые предписывает патер, – нашёлся, наконец, он.
- А я – по законам, которые предписывает Бог.
- Так и я ж.
Он отвлекал её, но, видя, что она взялась выносить постель и всё, что мешало, ушёл. «Нет бы помочь. Зануда», – недовольно подумала она, натягивая старую сорочку и повязывая копну волос платком. В дальней комнате сняла Антуанетта с полочки посуду, вынесла на улицу стол и две табуретки. Сходила в подвал за белой глиной, развела её и начала орудовать кистью. Под сундуком и в печной щели передавила чёрных прыгающих жучков, замазала щели, со всех сторон вытерла сундук и, когда в дверях обозначился дед Давид, заканчивала уже первую комнату.
- Смотрю, во дворе всё развесила. Дай, думаю, гляну, что моя соседушка делает. Кто бы мне выбелил… – начал он вздыхать.
- Бабушку найди – выбелит.
- Зачем мне бабушка? Тебя бы…
- Деда, тебе сколь годочков-то?
- Какой я тебе «деда» в 60?
- До твоих шестидесяти мне жить ещё все 30.
- Шестьдесят для мужика – не года.
- А жалуешься: ноги не ходят, руки не работают, спина болит.
- С тобою все болячки прошли бы...
Она развеселилась: «На тебе, Боже, что нам негоже», и под неусыпным оком деда Давида засновала взад и вперёд.
Белилось легко и скоро, людская речь придавала бодрости и сил. Сходила в загон, набрала свежего коровяка, добавила жёлтой глины и ровно, с подводами вымазала глиняный пол. Пока при открытых дверях он подсыхал, выбила из перины и подушек пыль, выстирала занавески, набрала в матерчатый матрас свежей соломы и принялась чистить посуду. Давид любовался её кожей и талией, восхищался ловкостью рук, одобрительно хлопал по спине, но рука при этом скользила всё ниже…
- Хватит, деда, лапать, – не выдержала она, – иди домой, а то начинаешь мешать.
- Смотреть приятно, не работаешь – играешь.
- Ты развлекал меня, но есть дела, которые не терпят чужого глаза.
Опустила чугунок с водой в пустоту чугунных колец и разожгла огонь. К вечеру, когда пол высох, занесла нехитрую мебель. Комнатки сверкали, как кельи, – «генеральные» хлопоты вытеснили грусть и вылечили душу.
Антуанетта налила в широкий деревянный чан горячей воды и вымылась. Вылила воду на огород, ополоснулась и села на крыльцо сушить волосы. Такой и застали её Матиас с Луизой. Она пригласила их полюбоваться результатами труда.
Стол и лавки сверкали, земляной пол был, как вымытый, на маленьких оконцах белели кружевные занавески. Стену украшала полочка с цветастыми тарелками для праздников, аккуратно на ней разместились какие-то коробочки. Кувшины и глиняные крУжки выстроились пузатыми солдатами. В спальной комнате напротив двери – распятье; на матрасе, покрытом белой простыней, – взбитые подушки и одеяло из перьев.
- Ты расторопная, – похвалил её Матиас.
- Меня дед Давид весь день развлекал, – заколыхалась она, обнажая ровные зубы.
- До смертинки две пердинки, но хотеть не запретишь, – засмеялся Матиас.
- Одна извилина, и та не в мозгу, – улыбнулась Луиза. – Мы тебе свежей муки подвезли. А насчёт Корнелиуса подумай, при муже будешь…
- При муже, но… каком?
- Поехали, Матиас, надо успеть дежу поставить.
Антуанетта подоила корову и решила замесить опару. Обнаружив, что закончились дрожжи, натянула платье и побежала к Луизе.
- Тётя, у меня дрожжи закончились. Ой, Лоренц – ты?
- От Петера Тильмана зашёл к матери да засиделся.
Пока Луиза ходила в сени, они не сказали друг другу ни слова.
- На, дрожжей у меня много.
- Запаривать хмель поздно, – смущённо оправдывалась в густых сумерках Антуанетта.
- Ты что – замуж собралась? – разрезал короткую паузу недовольный голос Лоренца.
- Поговорите, а я выйду, – хлопнула дверью Луиза.
- Антуанетта… Это правда?.. Неужели за Корнелиуса?
- Так будет лучше. С тобою мне не быть, а надо как-то жить.
- Антуанетта, не насилуй себя.
Она порывисто бросилась к нему.
Горячие губы и запах чистых волос дурманили… Опьянев от разлившегося по жилам тепла, он поднял её на постель…
- Могут войти, – оправлялась она.
- Приходи почаще к матери.
- При зануде Корнелиусе? Он не пустит.
- Замужество твоё иссушит меня.
- Поживи один – узнаешь, каково это. Ко мне тебе нельзя, а неделями молчать тошно. Да и… боюсь я… А если подозрения на тебя лягут?.. Бог даст, будем встречаться. Как сейчас.
***
Вышла и оставила его в темноте. Он лежал, думал… «Был молод, не знал любовной страсти. Катарина – хорошая жена и хорошая мать, но неделя без Антуанетты, как без воздуха. Дышать тяжко. Зачем ты, Господи, глаза и сердце мне по-новому открыл?..– застонал он. – Я ещё хочу её!»
Тьма давила. Лоренц прошёл к двери и остановился, услыхав, как звякнула щеколда. Дверь открылась и вошла Катарина.
- Кто здесь? – шагнула она в темноту.
- Я, – отозвался он.
- А мать?
- Вышла.
- А чего один? В темноте?
- Сижу, думаю.
- «Думаю…» А я извелась вся... «Думаю…» Ночью не думают – спят! Думают днём.
Снова заиграла щеколда.
- Катарина? Ты? – спросила, вошедши, Луиза.
- Потеряла его… Пришла, а он – видите ли, «думает»… в темноте.
- Ну, идите, отдыхайте.
- Пойдём, Катарина, – Лоренц обнял её за плечи и слегка толкнул в темноту сеней, –пойду раков на завтрак начерпаю.
- Нечего по ночам за раками переться, – донёсся из сеней ворчливый голос.
Он убаюкал жену поцелуем, и подобревшая Катарина подала ему черпак с корзиной.
- Меня не жди, ложись и спи, – прыгнул он в темноту, наперёд зная, что оставит корзину в тальнике у Карамана и, как вор, будет пробираться к двору Антуанетты.
Её скупо обласканное и физически уставшее за день тело просило отдыха. Заведя в густых сумерках дежу, она легла и погрузилась в сон, едва голова коснулась подушки.
Лоренц открыл незапертую дверь. Постоял, вдохнул чистоту и свежесть выбеленной избы. Через кухню прошёл в спальню, увидел на постели неприкрытую Антуанетту, и сердце – «тук-тук-тук» – заколотилось восьмушками. Спешно сбросил одежду и затаился, любуясь, – решил смотреть, пока не проснётся. Осторожно прилёг – она не проснулась. Он не выдержал и накрыл её собою. От поцелуя Антуанетта задохнулась, застонала и – проснулась.
- Т-с-с, – ласкал он её.
- Лоренц, милый, это ты – настоящий? Или во сне?
- Не спрашивай.
- Боже, за что мне столько счастья?
Истосковавшаяся страсть утолила чувственный голод только к рассвету. Домой Лоренц принёс раков и провалился в небытие. Утром, после сна, краски дня заиграли в нём, как в калейдоскопе, и Катарина не могла нарадоваться жизнерадостным мужем, что делал всё играючи, – учил и наставлял детей, которых в последнее время почти не замечал.
(продолжение следует)