Б. Пильняк (Вогау)
I
Золотые дни «бабьего лета», казалось, установились надолго.
Солнце на синем, пустынном небе, где курлыкают летящие на юг журавли, светит, но не греет, в тени за домом лежит иней. Воздух – синь чрезмерная и крепкая своим бодрящим холодком, а тишина черствая. Колонны террасы, обвитые виноградником, аллеи из кленов и земля под ними сгорают в багрянце листопада. Озеро стоит синим зеркально гладким, в нем отражается белая пристань с лодкой и лебедями. В садах фрукты уже сняты, листья опали, здесь, в поредевших деревьях после лета, нелепо-пустынно.
В такие дни от бодрящего холодка, от крепкого воздуха настроение становится бодрым, здоровым и ровным. Спокойно думается о бывшем и будущем. Лень спешить куда-либо. Хочется ходить по опавшим листьям, а в садах – искать незамеченные, забытые яблоки и слушать курлыкающих, летящих на юг журавлей.
II
Ипполиту Ипполитовичу – сто лет без года и трех месяцев с днями. В Московском университете он учился вместе с Лермонтовым и дружил с ним, увлекаясь Байроном. В шестидесятых годах, уже под пятьдесят, он обсуждал освободительные реформы, а дома зачитывался Писаревым.
Теперь только по огромному костяку, обтянутому пергаментной кожей, можно узнать, что когда-то был он очень велик, кряжист и широкоплеч, большое лицо все заросло длинными желтовато-белыми волосами, ползущими с носа, со скул, со лба, из ушей, но череп – лыс, глаза выцвели и белы, руки и ноги ссохлись и кажутся нарочито тонкими.
В его комнате пахнет воском и тем особым затхлым запахом, который имеется у каждой старой семьи… В большой комнате пусто: только массивный, красного дерева и с выцветшим зеленым сукном, письменный стол, заваленный старинными ненужными безделушками, вольтерово кресло и диван. Лепной потолок, стены крашены под мрамор зеленовато-белой краской, в виде дракона камин, полы из паркета карельской березы, стекла в окнах без гардин, закругленных вверху и с частым переплетом рам, выцвели, позеленели и по ним разбегается радуга. В окна идут холодные, бодрые лучи осеннего солнца, ложатся на стол, на часть дивана, на пол.
Старик уже давно не может спать ночами, чтобы бодрствовать днем. Уже лет двадцать прошло, как про него верно можно сказать, что он почти все двадцать четыре часа суток спит точно так же, как верно будет и то, что эти же сутки он бодрствует. Он всегда дремлет, лежа с полузакрытыми своими выцветшими глазами на большом облупившемся диване, обтянутом свиной кожей английской выделки и постланной медвежьей шкурой. Закинув правую руку за голову, он лежит дни и ночи. И если и ночью, и днем окликнуть его:
– Ипполит Ипполитович! –
Он всегда через полминуты откликнется:
– Так?!
У него мыслей нет. Все, что есть кругом и было раньше в его жизни, ему безразлично, все изжито. Все изжито и думать ему не о чем. У него нет и ощущений, ибо все органы восприятия отупели.
Ночью шумят мыши. В пустынном зале, что лежит рядом, бегают и гулко шлепаются, падая с кресел и столов, крысы…
Старик не слышит.
III
Утром в семь часов приходит Василиса, Васена, баба лет тридцати семи, крепкая, здоровая, румяная, напоминающая июльский день своей цветистостью и ядреным здоровьем.
Она говорит покойно:
– Доброго утра вам, Ипполит Ипполитович.
И Ипполит Ипполитович отвечает голосом спетой граммофонной пластинки баса:
– Так?!
Васена деловито моет его губкой, кормит манной кашей. Старик сидит на диване сгорбившись, положив руки на колени. Ест медленно с ложечки. Молчат. Глаза старика смотрят куда-то внутрь, невидяще. В окно идет золотое, бодрое солнце, блестит в белых волосах старика.
– Сынок ваш приехал, Илья Ипполитович, – говорит Васена.
– Так?!
Ипполит Ипполитович женился на четвертом десятке лет, из трех его сыновей в живых остался один – Илья. Старик вспоминает своего сына, восстанавливает его образ и не чувствует ни радости, ни заботы – ничего. Где-то далеко затерялся длинный, расплывающийся образ сына, сначала ребенка, потом мальчика, юноши, а теперь уже почти старика. Вспоминается, что когда-то давно этот образ был нужен и дорог, потом утерялся и теперь – безразличен.
И лишь по инерции старик переспрашивает:
– Приехал, говоришь?
– Да. Отдыхают теперь. Ночью приехали. Одни.
– Так?! Меня приехал перед смертью посмотреть, – говорит старик.
Васена деловито откликается:
– Что же?! Ваши годочки не такие, чтобы…
И старик, и Васена спокойны.
Молчат.
Старик откидывается к спинке дивана и дремлет.
– Ипполит Ипполитович, вам надоть идти гулять.
– Так?!
Воздух «бабьего лета» синь и крепок… Где-то далеко наверху кричат журавли. Старик в чесучовой фуражке, надвинутой глубоко на лоб, в черном длинном пальто, сгорбившись, опираясь на бамбуковую трость с изображениями змей и поддерживаемый здоровой Васеной, ходит по кровавым листьям виноградника около белой террасы, залитой холодным солнцем.
IV
Иногда старик замирает на несколько часов. Из него уходит окончательно, так кажется, жизнь. Он лежит землисто-бледным, с помертвевшими губами, с глазами открытыми и стеклянными, почти не дыша. Тогда гонят за врачом, и врач впрыскивает камфару и делает искусственное дыхание, дает дышать кислородом. Старик оживает медленно, бессмысленно поводя глазами.
Врач сосредоточенно и важно говорит:
– Если бы еще одна минута, была бы смерть.
Когда старик отходит окончательно, Васена ему повествует:
– Так уж боялись, так уж боялись… Совсем, думали, умерли уж… Да ведь и то – годочки ваши не такие, чтобы…
Ипполит Ипполитович слушает безразлично и молча, и лишь иногда, вдруг нелепо сожмуриваясь, щуря глаза и растягивая губы, смеется.
– Хгы! хгы! – смеется он и хитро добавляет: умру, говоришь? хгы! хгы!
V
Илья Ипполитович и сын ходят по пустынным комнатам умирающего дома. Пыльно и затхло, через мутные стекла идет солнце, в нем золотятся пылинки. Илья заходит в комнату, где прошло его детство. На подоконниках, на столах, на полу – везде настлалась серая пыль. На полу видны свежие, редкие следы ботинок. На столе – нездешний – лежит тощий чемодан со многими наклейками железных дорог. Твердая затаившаяся тишина застыла в доме. Сын так же громоздок, как и отец, но он ходит еще очень прямо. Волосы уже поредели, на висках седеют, а лицо – по-молодому – брито. У губ уже серые морщинки. У него серые, большие и уставшие глаза.
У сына Ильи Ипполитовича сумрачно и тяжело на душе при мысли об отце потому, что дни его, отца, подсчитываются; и он тоскливо думает о нелепости смерти и о том, как держать себя с человеком, который обречен окончательно. Но ходит он в то же время – от угла до угла – бодро очень.
Отец и сын встречаются у террасы.
– Здравствуй, отец, – говорит бодро сын, нарочито-беззаботно улыбаясь.
Отец, старик, сначала не узнает сына, смотрит безразлично, но потом улыбается, идет по ступенькам наверх и подставляет щеку для поцелуя, от щеки его пахнет воском.
– Так?! – говорит старик.
Сын целует его, крупно смеется, хлопая по плечу.
– Давно не видались, отец! как живешь?
Отец смотрит на сына из-под козырька фуражки, улыбается бессильно и не сразу говорит:
– Так?!
Васена отвечает за старика:
– Уж какое житье их, Илья Ипполитович?.. Что ни день, то все боимся, – говорит она речитативом.
Илья Ипполитович бросает укоризненный взгляд Васене и говорит громко:
– Пустяки, отец! Ты еще сто лет проживешь!.. Ты устал, отец! Присядем вот сюда, отец. Потолкуем!..
Они садятся на мраморную ступень террасы.
И молчат.
Сын краснеет, напрягает мучительные мысли и не находит, что сказать.
– А я все картины пишу… За границу собираюсь… – говорит он.
Старик не слушает, смотрит невидяще и бессмысленно, и вдруг спрашивает:
– Это ты приехал меня посмотреть? Умру скоро!..
Илья Ипполитович бледнеет пятнами и растерянно говорит:
– Что ты это, отец, как ты это?
Но отец уже снова не слушает. Он откидывается к барьеру. Глаза его полузакрыты и стеклянны, лицо утеряло всякое выражение.
Он дремлет.
VI
Светит солнце, небо сине, в прозрачных далях над землею разлит хрусталь. Илья Ипполитович ходит по парку и думает об отце. У отца была большая, полная и богатая жизнь. Было так много хорошего, нужного и светлого. А теперь – смерть. И не останется ничего. Ничего! И это ничего Илье Ипполитовичу кажется ужасным. Ведь жизнь, свет, солнце - все, что есть кругом и внутри человека, человек познает через самого себя. Умрет человек – умрет для него мир. И он уже ничего, ничего не будет ни сознавать, ни чувствовать. Для чего же тогда жить, развиваться, работать, когда концом будет – ничто?.. Ведь в его, в отцовых сто годах чуялась какая-то большая мудрость, и еще он был – отец.
Где-то далеко в пустынной синеве кричат журавли:
– Курлы, курлы-ы, – несется с пустынного неба от едва заметной черной стрелки, направленной к югу. Под ногами шуршат листья, красные и подернувшиеся инеем. Большое лицо Ильи Ипполитовича бледно. Устало и бессильно сложены серые морщинки у губ.
Он, Илья, целую жизнь прожил одиноким и одним в холодной мастерской, тяжело живя, среди картин и для картин. Для чего?
VII
Ипполит Ипполитович в большой и пустынной столовой, повязанный по-детски салфеткой, ест бульон и котлеты: Васена кормит его с ложечки. Потом она отводит его в кабинет. Старик ложится на диван, закидывает руку под голову, дремлет с полуоткрытыми своими глазами.
К нему приходит Илья Ипполитович. Он опять нарочито-бодр, но в глазах, уже усталых, – тоскование. А в его бритом лице, в сером английском костюме и желтых ботинках чуется большая, измотанная, запутанная душа, сейчас страдающая и хотящая скрыться.
Он садится у ног отца.
Отец долго ищет его глазами, говорит, точно граммофонная пластинка спетого баса:
– Так?!
– Давно не видались мы, отец! Хочется поговорить мне с тобой! Ведь как-никак отец, а дороже тебя нет, ведь у меня никого, отец! Как живешь, отец? – говорит сын, бодро встряхивая седеющими кольцами волос.
Старик глядит невидящими глазами, – кажется, не слушает, – вскоре жмурясь, хитро растягивая губы, открывая пустые свои челюсти, старик смеется и говорит:
– Хгы! хгы!.. – смеется и бодро говорит: Умру скоро! хгы! хгы!
Но Илья уже не теряется так, как в первый раз у террасы, и только быстро, очень тихо, почти шепотом, спрашивает:
– А разве не боишься?
– Нет! Хгы! Хгы!..
– В Бога веришь?
– Нет! Хгы!
И отец, и сын молчат долго.
Старик опять улыбается хитро, поднимается на локте и говорит:
– Вот, когда человек спать хочет… дороже всего – сон… так и умереть – захочешь… понимаешь? Когда устанешь…
Старик смолкает на минуту и потом смеется хитро.
– Хгы! Хгы! Понимаешь?! – говорит он.
Илья смотрит на хитрое лицо отца, смотрит долго широко раскрытыми глазами, не шевелясь, и в него вселяется страх.
А старик уже дремлет.
VIII
День ушел. Осенне-синие сумерки застилают землю и смотрят в окна. В комнатах – синий дымок и шарят тени.
За стенами мороз. Зеленая поднимается луна.
Ипполит Ипполитович лежит на своем диване, заложив правую руку за голову, с полузакрытыми глазами.
Он ни о чем не думает. И нет у него ощущений. То место, что он занимает, что занимает его тело, похоже на большой, темный, пустой ларь, в котором нет ничего. Где-то близко пробегает и шлепается крыса – старик не слышит. Шалая осенняя муха садится около глаза – старик не мигает. От иссохших пальцев ног. в иссохшие голени, в бедра, в живот, в грудь, к сердцу идет слабая, едва заметная, сладкая немота и замирает.
Уже вечер, в комнате уже черно, туман на фоне окон кажется густым и страшноватым. За окнами, где светит в хрустком морозце луна, светлее, чем в комнате.
Старик лежит, закинув руку за голову, с полузакрытыми, стеклянно-тусклыми глазами, лицо его, все заросшее белыми волосами и с лысым черепом, мертвенно.
Входит Васена, спокойная, крепкая, с широкими бедрами и ядреными грудями, свободно прикрытыми красной кофтой.
– Ипполит Ипполитович, кушать надо, – говорит она деловито.
Но Ипполит Ипполитович не откликается, не говорит своего обыкновенного «Так?!.»
Скачут, взмыливая лошадь, за врачом.
Врач щупает пульс, подносит к губам зеркало. Вскоре сосредоточенно и важно говорит:
– Умер.
Васена у дверей, в красной своей кофте, немного похожая на зверя, спокойно откликается:
– Да как же, годочки его… Все помрем… Да уж что ему? Уж чего-чего не было в ихней жизни? Все было! – говорит она.
Ночью, перед утром, проходят низкие, пушистые облака. За ними идут тучи. Падает снег крупными, холодными, спокойными пушинками. «Бабье лето» умерло, но народилась другая земная радость – первая, белая пороша, когда так весело бродить с ружьем по свежим звериным следам.
Кривякино,
Август 1915