Светлана Фельде

***

С Иваном мы вместе учились в музыкальной школе. Он меня презирал за полную музыкальную бездарность. Я его обожала за музыкальную одаренность и... просто так. Он казался мне особенным и недоступным. Всё недоступное нравится, когда тебе четырнадцать лет. Гораздо позже недоступное напрягает и даже раздражает. Во всяком случае, утомительно.

Я почему-то все время думала об этом во время короткого отпуска в Турции в июне 2021 года.

Иногда как привяжется мысль, не отделаешься. Почему...

Нет, я, конечно, понимала, почему я думаю про Ивана. Песня на итальянском про поцелуй периодически лилась над пляжем, смешиваясь с жарой, томно плескалась над синим бассейном, около которого нежились в креслах молодые девочки в таких купальниках, что хотелось попросить снять остатки тряпочек. Почему-то остатки тряпочек кажутся неприличными, а вот совершенно обнаженное тело — нет.

Песню эту все время напевал Иван в коридоре музыкальной школы, ожидая урока сольфеджио под коричневой доской, на которой синей маслянистой краской художник-оформитель тщательно выписал моральный кодекс строителя коммунизма. Тогда еще не было интернета, википедии, яндекса, кугла и так далее. Тогда были только книги и толстые энциклопедии, в которых про «бесаме мучо» точно ничего не стояло. Но Иван откуда-то знал и напевал. Этот мотив казался мне греховным, сладостным, тайным, порочным и притягательным. Про что песенка, спросила я как-то, пряча под черный фартук руки с неровными ногтями. Иван тоскливо вздохнул, но, как воспитанный мальчик из хорошей семьи, просвятил меня:

- Это про любовь.

Что мы знали тогда о любви?

Я - точно ничего. Не считая одноклассника Сережи, который просил меня написать за него сочинения и был влюблен в Ларису. Сережа стал первым в череде моих безответных влюбленностей. Их потом случилось множество: однокурсник Сергей, аспирант Андрей Юрьевич, коллега Андрей Гальцев, явившийся в наш азиатский жаркий город из холодного Питера, чтобы привести в восторг и уныние многих дам, в общем, всех не перечислить.

Внимая слегка высокомерной речи Ивана, я конечно, тогда понятия не имела о том, что эту песню будет напевать мне взрослый мужчина на маленьком балкончике в парижском отеле, и все, что я буду знать в своей жизни о любви, начнется с ним и с ним же и закончится.

Это вообще хорошо, что мы многих вещей о своей жизни не знаем.

А если бы нас кто заранее предупредил, куда могут привести наши поступки, какое решение мы бы приняли — вот что всегда интересно...

***

Мои бабушка и дедушка хотели, чтобы папа женился на Майе. Майю я помню в заставленной всяким хламом квартире, в которой она жила вместе с толстым мужем — поваром крупного ресторана. Мои родители, путешествуя по разным городам СССР, решили заехать на чай к Майе. Кажется, эта Майя — какая-то там стоюродная сестра папы по линии предков его мамы, моей бабушки. Чай им никто не предлолжил. Майя сидела на табурете, сложив руки на толстом животе под засаленным халатом, и явно терпеть не могла мою хорошенькую стройную маму.

Но я не про маму и Майю, а про ее сестру Риту. Рита была музыкант — и скрипка, и арфа, и фортепиано. Она так любила музыку, и у нее был настолько совершенный слух, что на все остальное в окружающей ее действительности он не распространялся. История не сохранила автора ее сына, кто знает, кого она там выбрала в отцы ребенку, вынырнув на короткий миг из своих нот и звуков. Так или иначе, вопросы крови — самые сложные вопросы в мире, каким образом у музыкальной Риты и ее родителей профессорского звания мог родиться сын и внук, к двадцати годам выросший в законченного наркомана, отсидевшего к тридцати пару раз в тюрьме, неизвестно. Папа с мамой к тому времени умерли. Сестра Майя растолстела и вечно выясняла отношения с единственной дочерью, которая ее даже на порог не пускала, друзей как-то особо не водилось, никому не было дела до Риты. Через три дня после пропущенной репетиции в квартиру к Рите пришли коллеги. Сыночек открыл двери. В общем, как и что там в деталях, не знаю. Сыночек, не получив в очередной раз от мамы деньги, а из квартиры дедовской, в которой он жил вместе с Ритой, все давно вынес и продал, впал в ярость и порубал маму Риту в куски, раскидав по разным углам и помойкам города, в котором они жили.

...И вот я часто думаю: осенний день, например, золотистая такая, романтичная осень, и девушка Рита идет в гости на свидание к мужчине, пропустив репетицию, позвонила и сказала, что у нее болит голова. А навстречу ей...

И говорит он:

- Не ходи, потому что... Иди лучше на репетицию.

Я все пытаюсь представить, поверит ли ему Рита.

***

Раньше у Лены была бабушка Мария Поликарповна и дедушка Федор Федорович. Вообще-то дедушка был Теодор — так назвали родители, поволжские немцы. Но Теодор сложно звучало, переделали в Федора, когда пришло время получать паспорт. Мария Поликарповна родила поздно, мальчик Роберт рос красивым и умный. Потом женился на красивой и умной Насте. И они родили красивую и умную Леночку.

Второй муж Насти Николай совершенно не нравился родителям Роберта, но ради Леночки они были готовы молчать и улыбаться. Но улыбаться не захотел Николай. «Нечего им сюда каждый год ездить, - сказал он Насте. - Кто они мне такие, зачем они нужны мне тут, в моем доме».

Настя все хотела сама свозить дочку к бабушке и деду, но не получалось много лет подряд. Общались раз в неделю от соседей — к ним Лена ходила звонить родителям своего папы.

Леночка скучала по южной и теплой Алма-Ате, город на границе с Россией был маленьким, холодным и ужасно скучным. Все дома походили один на другой, два непременных окна смотрели на улицу через серый штакетник. Лена любила ходить в магазин за хлебом, там пахло уютом и счастьем. Деньги давала мать Николая, совала в руку монеты: «Нечего сидеть, сходи купи хлеб, Николай скоро вернётся после работы, а у вас вечно одни горбушки...»

Лена ей не нравилась — еще бы, младшенький из троих сыночков, самый любимый и красивый, привез издалека Настю эту с ребенком. О таком ли мечтала...

Ну, хоть бы родила уж, Настя эта, так ведь нет и нет, сколько ждать уже...

Лене казалось, что волевая старуха, одна вырастившая троих сыновей, — муж погиб на лесоповале — готова ее убить, а потом выгнать Настю назад, «откуда приехала, туда и иди». Лена читала все это на ее яростном лице и страшно боялась. Мать Николая каждый день приходила к ним в гости, хотя ее никто каждый день и не приглашал. Критично разглядывала все, что стояло в холодильнике, долго рассматривала белье на веревке, проводила пальцем по шкафам и полкам.

Почти под вечер уходила к себе. У нее дома недавно поселился Леша-нарколог, старуха-то была еще не очень старая — всего 67 лет. Леша на пару лет моложе.

После хлебного магазина Лена заходила к Леше - он наливал ей тарелку борща, накладывал горку картофельного пюре с грибами. Лена разглядывала просвеченные солнцем банки с вареньем, болтала ногами, сидя на табурете, на круглой подушке, связанной крючком из длинных тряпичных полосок. Много лет спустя она увидит такие в модных журналах: подушки небрежно бросят на беленые выступы-лежанки и назовут «мексиканский стиль».

Леша каждый раз водил ее в виноградную беседку, к перекрученной черной виноградной лозе. Лоза заплетала все небо между домом, сараем и небом. Леша акуратно срезал маленькую гроздь и вкладывал бережно, как драгоценность, в Ленину ладонь.

В эти минуты ей казалось, что стоит зажмурить глаза, снова открыть их, как

все наладится: Николай разрешит бабушке и дедушке приезжать в гости, а его мать станет любить Лену, как родную.

А еще лучше — папа в тот зимний вечер не выйдет в магазин за тортом, не поскользнется и не упадет с высоты своего огромного роста на острый оледеневший камень, спрятавшийся под слоем снега.

И сдался ему этот торт — все время повторяла Настя, когда уходила гулять с Леной одна. Без Николая. Хороший в общем-то мужик, никого не обижает, все в дом, все в семью.

***

Поверила ли бы жена Ира, что не жди она в это утро звонка любовника из Узбекистана, ее муж Дима остался бы дома?

Он уйдет утром на рыбалку и не вернется больше никогда — поймав сазана, Дима решит искупаться в холодном озере вместе с друзьями и в минуту уйдет на дно. Он как-то не хотел уходить, три раза возвращался — то одно забыл, то другое, то просто еще раз решил поцеловать Иру.

- Смерть была мгновенной, – скажет врач, — обширный инфаркт.

Отношения Иры с любовником после этого разладились – выяснилось, что он не в состоянии бросить жену с пятью детьми. И не нужна ему никакая Германия, куда его Ира звала так рьяно и упорно, ему хорошо в маленькой халупке в киргизском городе Бостыри. Там во дворе под сенью абрикосовых и персиковых деревьем в большом казане глава семейства летом раз в неделю готовит плов.

Плов

В семидесятые и восьмидесятые годы нашим Египтом, Турцией и Грецией одновременно была Киргизия, озеро Иссык-Куль. Не все могли позволить себе отдых в пансионатах, только крутые и состоятельные, типа директоров фабрик, автобаз, винных заводов или партийные работники.

Вторая степень крутизны была снять летний сарай или времянку у частников. Условия тогдашнего трехзвездочного отеля всех устраивали: в большой комнате четыре или более кроватей, умывальник во дворе, сортир там же, если голову помыть или постирушка какая, то хозяева выдавали тазик и разрешали нагреть большое ведро воды. Под урючиной или алычой во дворе стоял видавший виды стол, накрытый клеенкой, потрескавшейся от многолетней службы, разномастные стулья, через двор очень часто тек небольшой арычок, так что можно было завтракать, опустив ноги в воду. Хлеб и масло на завтрак, а также стакан чая входили в оплату.

Когда я в 2020 году поехала в Марокко на экскурсию в деревню к бедуинам, мы обедали в ресторане на берегу реки. Прямо у воды стояли столы, покрытые потрескавшейся от времени клеенкой, разномастные стулья, экскурсия в евро стоила столько же, сколько стоило двухнедельное проживание нашей семьи — папа-мама-я-сестра — в любимом киргизском местечке под названием Бостыри. На берегу горной реки в Марокко, лакомясь рыбой, по вкусу напоминавшей иссыккульский чебачок, я вспоминала свои подростковые мечтания и грезы, не стоившие и копейки, сожалея о невнимательности и глупости к этническим деталям Киргизии, где мне точно больше не доведется побывать никогда, о невозможности вернуть хотя бы на часок то былое, насладиться оптимизмом и молодостью родителей, еще раз пережить день, когда наши соседи из времянки напротив, большие и яркие узбекские мужчины, затеяли готовить плов в огромном казане во дворе. Отец троих сыновей, седой и степенный, сам ходил в магазин, сам выбирал мясо, рис, лук и чеснок, особую желтую морковь, зиру они привезли с собой. Настоящий узбекский мужчина должен всегда иметь при себе зиру, сказал пожилой моему отцу.

Солнце садилось, светились в его лучах созревшие персики и абрикосы, над двором плыл дымок от разгоревшихся дров, сыновья резали морковь и лук, промывали рис, отец колдовал над приготовлением мяса.

Сейчас, вспоминая тот вечер и тот плов, я понимаю, сколько же любви было в этом действе. Любви к людям, ради которых четверо узбеков все это и затеяли, любви к жизни, в которой, как ни банально это прозвучит, лучше ценить каждое мгновение, ибо не повторяется ничего. Каждый миг и каждая секунда — всегда разные. Какая короткая у нас жизнь, но сколько же всего в нее умещается.

...Отделяем мясо от косточек и нарежьте небольшими кусочками (косточки не выбрасывать). Сало нарезаем кубиками, морковь режем тонкой соломкой. С чеснока удаляем шкурку, оставляя целые ядра. Лук режем кольцами. Промываем несколько раз рис. Хорошенько прогреваем казан. Вливаем в прогретый казан растительное масло 150-200 грамм. Через 5-7 минут бросаем в казан баранье сало. Сало приобрело золотистый цвет, вынимаем его и откладываем в сторону. Кладем в казан косточки от баранины, добавляем щепотку соли и зиры. Косточки следует обжарить до стойкого коричневого цвета. Добавляем баранину, перемешиваем. Мясо жарим не более 7-10 минут. Когда мясо стало мягким, добавляем в казан морковь, тщательно перемешиваем. Как только морковка обмякла и дошла до необходимого состояния (примерно 10 минут), добавляем воду, примерно 1 литр. Ждем, пока вода закипит, как только это произойдет, добавляем чеснок и стручковый перец. Огонь убавляем. Через 30 минут слабого кипения вынимаем из казана косточки. Чеснок и перец вынимаем на отдельную тарелку. Добавляем шумовкой рис, с которого предварительно слита вода. Добавляем огня. Шумовкой разравниваем рис по всей поверхности. Очень аккуратно - с помощью шумовки - «поглаживаем» рис от края и в середину. Перемешивать рис с соусом, который внизу, нельзя. Рис должен пропитаться этим соусом в процессе приготовления. По мере впитывания рисом воды, температуру следует убавлять. Продолжаем аккуратно поглаживать рис шумовкой, не перемешивая. Пробуем рис на вкус. Если рис упругий, но не жесткий внутри - он готов. Если нет - следует еще поварить. В готовом рисе делаем ямку, кладем в нее проварившиеся косточки, перец и чеснок. Добавляем 2 ложки зиры. Закапываем ямку рисом. Накрываем рис полотенцем, сверху плотно прижимаем эмалированной тарелкой. Пока плов доходит, мелко нарезаем помидоры и лук, перемешиваем все с растительным маслом и солим. Дошедший плов открываем. Достаем косточки, перец и чеснок. Плов перемешиваем и выкладываем в большую тарелку. Сверху кладем косточки, перец и чеснок, а по краям выкладываем помидоры с луком.

Песня, - сказал папа, беря с тарелки руками щепоть плова — узбеки не разрешили есть его ложками.

- Конечно, - сказал пожилой узбек, отец троих красавцев-сыновей, - все, что любишь, всегда выходит, как песня, всегда красиво получается.

На десерт был арбуз. Когда его разрезали, запахло свежестью и летом.

***

На улицах немецкого города Дармштдт мне все время казалось, что я в Ираке, Иране, Палестине, Афганистане, Индии и Китае одновременно. В уши беспрерывно лилась разноязычная речь, а мне так хотелось тишины. После многочасовой экскурсии почти без сил плюхнулась на не очень чистую лавочку — в последние годы вместе с выросшей толерантностью европейских городов выросло количество грязи в них, что очень грустно, конечно. Лично мне нравится, когда чисто и акуратно. Возможно, все дело в том, что многие приезжие не чувствуют себя здесь как дома, а раз не дома, то о чистоте и уюте можно не сильно заморачиваться. После нас хоть потоп — как-то так, видимо.

Шумный, безалаберный, расхристанно-небрежный — таким показался мне Дармштадт.

Пересаживаясь с одного травмвая на другой на Луизенплатц, я каждый день наблюдала молодого человека на скамейке — в джинсах и юбке из зеленого ситчика поверх штанов, очень засаленных и откровенно грязных. Мне хотелось отмыть его, переодеть, причесать. Комплекс медсестры.

Он сосредоточенно искал решение в кубике Рубика. Кубик мне что-то напоминал, что-то давнее и почти забытое, но я никак не могла вспомнить, что именно. В Дармштад я приехала просто так, типа экскурсия, ну, и заодно надеялась на особую атмосферу города, в котором родилась жена последнего русского императора — знаете, я очень люблю, когда в воздухе витает СЮЖЕТ, я его всегда чувствую.

Немец Марио, присевший рядом со мной, чтобы спокойно выпить кофе, похож на немца так же сильно, как я на Майю Плисецкую. Но у него прекрасный немецкий, никакого акцента. Оно и понятно — Марио родился в Германии. И Ереван никакая ему не родина. Родители Марио — беженцы из Еревана. Несколько лет назад он зачем-то ездил в Алма-Ату. А оттуда — в Москву. Незабываемо. Почти час Марио рассказывал мне о своих впечатлениях. Его рассказ звучал как музыка. Просто вслушайтесь в эту цепочку названий: Баскунчак... Харабали... Кульсары... Саксаульская... Макат.. Бейнеу...

Не знаю, как для вас, а для меня эти названия музыка, музыка слегка утомительная в своей сонной оцепенелости, музыка нескончаемых выжженных такыров с редкими островками высохших травинок, музыка пыльного ветра над ними и идеально ровного пустого горизонта на много километров, никак не омраченного результатами человеческой деятельности. Вы когда-нибудь задумывались о размерах Казахстана? Конечно, умом-то понятно про Францию-Данию-Норвегию вместе взятые (а я так думаю, что и весь Евросоюз целиком), но когда видишь это воочию...

Как сейчас помню свои многочисленные командировки по разным городам и весям республики.

Выглядываешь утром из окна - однообразная плоская степь, лишь изредка утыканная какими-то убогими палками в местах человеческих поселений. Едешь себе целый день, изнывая от жары и безделья, вяло поддерживая болтовню с коллегами, потом переживаешь жаркую удушливую ночь, утром выглядываешь в окно, и снова видишь такую же однообразную плоскую степь. И снова едешь целый день, изнывая все больше и больше, и все сильнее скучая в этой жаре по холодному квасу из бочки, а потом еще одна такая же душная ночь, и после нее снова выглядываешь из окна, и да, вы догадались – все та же однообразная плоская степь! Двое суток – и ни малейшей перемены в пейзаже. И хочется уважительно сказать «даааа...»

Я помню остановку на станции Бейнеу, посреди Казахского мелкосопочника, развилка на Мангышлак. Растрескавшийся асфальт на полузанесенной песком платформе, несколько безжизненных деревьев, к одному из которых привязан меланхолический верблюд, глаза полузакрыты мохнатыми редкими ресницами, под песчаным ветром трепещет коричневый верблюжий воротник и меховой хохолок на голове. Вдоль платформы неторопливо перемещаются несколько аборигенов. Апашки в длинных и теплых одеждах продают манты и чебуреки. Я покупаю несколько штук, по пальцам течет жир, вкуснота невероятная, и меня совершенно не волнует гигиена, холестерин и прочая ерунда. Молодость — это счастье ни о чем не думать. Ни о чем, кроме любви и приключений.

В воздухе крутилась какая-то мелкая песчаная взвесь, скрадывая очертания предметов, лишая их тени и придавая всему окружающему желтоватый оттенок, почти как галогенные фары в тумане. Марио тоже помнит такого верблюда. Он уверял меня, счастливо улыбаясь, что такого верблюда забыть невозможно.

А еще Марио помнит арбузы и дыни из Ферганской долины. Что делал он в Ферганской долине, я так и не узнала.

Вскоре рядом с нами на лавочку садится студент, он громко разговаривает на идиш с семьей, которая, скорее всего, живет в Израиле. Девочка-японка щебечет что-то на своем с подружкой.

Дармштад. Германия. Город рождения последней русской императрицы.