Михаил Вильдт

Он плыл, плыл к опоре моста, потом отталкивался от неё и плыл к другой. Расстояние в пятьсот метров между опорами мостов Шпандауэр Зеебрюкке и Вассерштадтбрюкке пролетало удивительно быстро. Первая опора оставалась позади, за ней приходило потрясающее, ни с чем не сравнимое ощущение свободы. Чувство дельфина, рожденного в воде...

Насытившись баттерфляем, пробравшим невероятным ритмом каждую клетку его тела, он нырял, нырял, нырял... Упорно, до потери сознания нырял у опор моста в чистой, прозрачной воде Хафеля. С каждым днём глубже и глубже, под водой дольше и дольше. С каждым днём новый мир, на север и юг от опоры, всё холоднее. По ночам всё чаще снилось,как легко дышать в изумруде.

Выходя на берег, Пловец оглядывался, снова оглядывался, в надежде увидеть фигуру, сидящую на плоской, квадратной, вровень с уровнем реки, опоре.

Потом путь домой, короткий, как пробуждение, благо, дом стоял совсем рядом с водой. Тяжесть медленно наполняла Пловца до краёв. Так что не понять уже - усталость ли это от холодной воды, которую он так любил. Оставалось только подняться вверх по короткой лестнице.

Там мы с ним и столкнулись. Я недавно приехал в Берлин и искал дружбы. Несмотря на то, что темнело, мы разговорились и полчаса спустя, сняв маски, в свете фонарей моста, уже пили вино. Пловец принёс целую батарею бутылок, их мы выстроили прямо на парапете, куда сами и уселись. Хорошо была видна большая, декоративная надпись на доме, где была его и моя квартиры:

Über 1000 geschützte Arten leben in und entlang der Havel... – Хорошо, когда охраняют редкие виды...

Я скоро узнал, что мой новый знакомый родом из Севастополя, где лет пять назад работал в дельфинарии, разговор шёл бойко, на стандартные темы: авто, красивые женщины, кто что читал...

Я помянул влажный берлинский климат.

— Оооо! — поднял брови тот, с кем я пил — Опасная это штука - местный климат.

— Опасный? — удивился я. — Климат? — Да мне он показался намного мягче, чем...

— Расскажу тебе историю, — перебил меня Пловец — чтобы для тебя, изнывающего в Берлине от жары летом, не было неожиданностей. Мол, не предупреждали, не знал, и прочее. Я тоже не знал, а оно вот как вышло...

Он всё время сжимал и разжимал кисти рук, они мне напомнили плавники. Картинка не очень приятная, я погнал её прочь от себя.

— По приезду сюда, — говорил мой случайный знакомый, глядя на мерцающую под нами воду, — я начал баловаться литературой. Да-да, как-то получилось так. Новые друзья, новые смыслы. А ещё, как ты понимаешь, я плавал. Дом-то на реке стоит. Было это как раз перед “короной”, начиналось лето, большая стеклянная стена моей квартиры смотрела на Хафель. Небольшой район Ватеркант, который звучал в моей голове по-русски как «У края вод», вырос прямо на этих чистых водах реки. На небольшой пристани по вечерам, перед самым карантином, наши берлинцы лихо отплясывали сальсу. Как танцуют люди в летней жаре с высокой влажностью, характерной для Берлина, — ума не приложу.

Не. Не мой колёр.

Хафель. Глубокий, прозрачный, прохладный.

Тут Пловец закрыл глаза и прогнул спину, словно бы собрался нырнуть. Открыл, посмотрел на меня и продолжил. Глаза его были серые, почти бесцветные:

— Вот представь себе: Шпандауэрзеебрюкке. Мост. Парапет. Предвкушение. До воды метров пять. И вдруг вижу: внизу парит в потоке фигура. Не рыба. Не дельфин. Вечер, в воде не разглядеть. Взмах руками. Падаю каплей вниз. Никого... Когда плывешь, голову поднимать не хочется, вдохнуть только, и опять в изумруд воды. Только чувство, что день странный какой-то, что-то будет, нужно только поймать момент.

Косой взгляд. На доли секунды вначале зацепился за пристань. За край пристани, где под музыку двигались фигуры на суше. Казалось, там скульптура, берлинцы помешаны на скульптурах. Прочно схватил её глазами. А на пристани фигуры ритмично, словно механизм, вращаются под музыку жаркой Латинской Америки. Пыл странный для классических пруссаков. Похоже на большую музыкальную шкатулку.

Глаза «скульптуры» закрыты, но она живая! С ней хочется поиграть. Рассмотрю сначала. Гладкая кожа, чем-то напоминает дельфина из детства, когда-то я славно успел покататься, пока дельфины не сбрасывали меня в солёную, тёплую воду. Но Хафель холодный. И пресный. Я спросил что-то совсем простое, скульптура ожила окончательно, приподнялась на локте, взмах ресниц, открылись два глубоких, бездонных озера. Сначала безразлично. Потом пара искринок в синеве глаз. Пауза длинная. Глаза в глаза так долго, что выныривать не хочется.

Я снова что-то спросил словами, которые вдруг показались ненужными. Скульптуре говорить не полагается, но она ответила. Беззаботно, голосом сирены, увидевшей Одиссея.

— Мне хорошо.

— Не танцуешь?

— Плаваю, — отвечает скульптура и снова взмах ресницами. Такими, что от них тень.

В воду она вошла, как нож. Без всплеска. Почти беззвучно. Я бросился было следом так неуклюже, по-медвежьи, по сравнению с ней. Она прилично обогнала меня и, взобравшись на плоскую опору моста, наблюдала, как я подплываю. Признаться, дышал я тяжело. Залез, сел рядом.

— Любишь воду? — спросила скульптура, которая не скульптура.

Я кивнул и добавил:

— Холодную.

— А историю про двух лягушек знаешь? — спросила она. Пока я раздумывал, серьёзно это или нет, она снова посмотрела на меня и продолжила: Лягушка, жившая как все, в пруду, предложила подруге, жившей в луже на дороге, перебраться к ним. Подруга отказалась, объясняя тем, что в луже теплее, да и привычно, к перемене мест не тянет.

— Меня тянет, — сказал я, заметив как нравится мне её голос — И что дальше было?

— Та, что в луже, жила бы долго и счастливо, но её переехала карета. Как применить парадокс Сократа к этой истории?

Тут, признаюсь, у меня мелькнула тревожная мысль, что девушка в купальнике не должна говорить со мной о мерах добра и зла. Да ещё применительно к лягушкам.

— Мне больше медведи по душе, - внезапно сказал я.

— Медведи... - почти пропела она. - Из России давно? Как тебя зовут, Медведь?

— Андрей, — пояснил я ...

— Я Урсула, — сказала она, — а тебя буду звать Андр. Чтобы короче.

Я пожал плечами. Помолчали. Яркое солнце припекало, и Урсула вдруг обожгла меня облаком брызг, оказавшись в воде. Протянула руку, непривычно холодную, что мне тогда понравилось. А потом так вообще. Она вдруг резко и неожиданно дёрнула меня на себя. Не успел вынырнуть, как увидел очень близко её длинные, холодные руки, а потом ноги, как две змеи схватили меня крепко. Мы вынырнули.

— Русский я тоже учила, но там всегда так грустно всё: одна песня - два дня из жизни. Не люблю печальных финалов.

Потом мы долго целовались, а я всё хотел спросить, какие это были два дня из жизни. Урсула повисла на мне и рассказывала, рассказывала что-то шёпотом, как заклинание. Бесконечность, сменившаяся тоской, когда она замолчала. Внезапно взошла луна.

— Приплывай сюда завтра, если хочешь, — сказала Урсула тихо и, нырнув, быстро заскользила под водой.

Я любовался, пока мог её видеть, метрах в пятидесяти она вынырнула, помахала мне рукой и снова ушла под воду в направлении острова Гроссер Валль.

Тут Пловец замолчал и посмотрел на меня вопросительно. Я, конечно, ему не верил. Но парень он славный, кажется. Переплавал, в своё время, с дельфинами в своём дельфинарии.

Однако отчего не послушать о русалке в летнюю, берлинскую ночь? Собеседник уловил интерес и продожил:

— На следующий день Урсула сидела на опоре моста. Того, что ближе к заливу Тегель.

Обняв руками колени, улыбалась, пока я плыл. Ну, а я старался изо всех сил изобразить из себя Ихтиандра что, похоже, выглядело не очень... Нёсся я к ней, как торпедный катер. Запыхался. Когда оказался рядом, она расхохоталась своим тихим, удивительным смехом. На её длинных ногах вдруг померещились плавники.Тряхнул головой — наваждение пропало. «Обалдел от плавания, — прошумело в голове. — Так и до глюков недалеко».

— Давай ко мне, — сказала Урсула, улыбаясь сверху, пока я ещё оставался в воде, восстанавливая дыхание. И протянула мне руки. У неё удивительная особенность. Слушаешь не смысл, а тембр. Какой-то необъяснимый аудиотрип. Мир, в котором нет её голоса, невыносим. Команде Одиссея в своё время залили уши воском. Я решил себя к мачте не привязывать. Нафиг. Да и мачты-то нет. Разве что от ближайшей яхты, что стоит у берега, открутить... Ночь в тот раз подобралась к нам совсем незаметно — продолжал Пловец — белые лебеди, хозяева Хафеля, давно уплыли куда-то. Огромные лампы Шпандауэр Зеебрюкке вспыхнули ярким светом.

Урсула замолчала и прикрыла свои глаза, реагируя на яркие блики на воде. Потом посмотрела на меня.

— Пора спать. До завтра?

Честно говоря, я внезапно понял, что жутко замёрз, но в ответ промямлил что-то до невозможности глупое. Что живу совсем рядом, что у мня есть недурной кофе и вино, что умею делать классные коктейли и что расходиться-то совсем не обязательно. Можно просто подняться ко мне. В ответ она рассмеялась и провела рукой по моей щеке.

— Скорее, не расходиться, а расплываться, — и добавила. — Встретимся завтра?

Домой я почти бежал, стуча зубами от холода. Утром позвонил друг Миша, который как-то давно уже предложил написать мне рассказ, после чего всё пошло-поехало, я рассказал ему всё. Думал, он удивится.

— Напомни свой адрес, — сказал телефон его голосом. — Хочу тебе привезти кое-что. Ты тут новенький, - непонятно к чему добавил он.

Минут через десять снова звонок.

— Выходи давай, — повторила трубка, — к тебе сам не могу, времени мало, на Балтику еду.

Когда я вышел, увидел, как он вытаскивает из багажника акваланг. Хороший такой, с «тёплым» гидрокостюмом.

— Зачем? — спросил я.

Миша посмотрел на меня с каким-то странным сожалением.

— Вдруг затоскуешь, когда холода настанут.

— Чё это я затоскую? — недоумённо спросил я.

— Никаких изменений в себе не замечаешь?

— Не. Ни в себе, ни вокруг, - покрутил головой. - Костюм-то зачем?

Миша пожал плечами:

— Не понадобится — вернёшь обратно, — хмыкнул он, как будто что-то знал и уехал.

Гидрокостюм был не нужен. Мне нужна была Урсула. Каждый день, в больших количествах. Я почти не обратил внимания на её странные особенности, у кого их нет? Нравилось смореть, как шипы, похожие на осетриные, растворялись на моих глазах в белой, как сметана, коже. И перепонки... Такие розовые, плавательные перепонки на руках. А ласты? Красивые, длинные ласты, в которые превращались её маленькие, аккуратные ножки, стоило ей нырнуть поглубже.

Повторяю, я не удивился. В Берлине на улицах можно встретить таких ихтиандров среди бела дня, что диву даёшься. Ничё. Все привыкли. Скоро метаморфозы произошли и со мной. Стоило мне нырнуть, как пузырьки воздуха между пальцев на руках быстро разрезали такие же, как у неё, перепонки. Сначала я испугался, потом понял, что так плыть лучше, быстрее, удобнее.

— Хорошо бы ещё хвост, — пошутил я.

— А ты видел свои ноги, когда плывешь? — рассмеялась Урсула.

Я посмотрел. Права Урсула, права... Но шок прошёл быстро. Вот почему баттерфляй стал моим основным стилем. Под водой так удобнее. Просто удобнее и всё. Если есть хвост с ластами.

— Слушай, но это же не болезнь, не мутация? — робко спросил я.

— Нет, — снова взмахнула она ресницами, — Вы просто помешались на болезнях там, где их нет и быть не может. Ходите в масках, ищете мертвецов в мире, пропахшем нефтью... Помнишь, как я тебя поцеловала в первый раз?

Я кивнул.

— Ваши медики сказали бы, что я тебя заразила... Но тебе же хорошо со мной?

Убедила она меня этим, что и говорить.

— Берлинцы, надевшие маски, - люди вообще доверчивые. — сказал Пловец и открыл новую бутылку.

Я всё ещё не верил ему. Но его это нисколько не смущало, и он продолжил:

- Время летело быстро, внезапно пришло в голову, что хорошо бы устроить праздник. Что при карантине сомнительно. Прокручивая в голове варианты, я видел, как Ульяна читает стихи. Мишка, который привёз мне из лучших чувств акваланг, рассказы об инопланетянах, продающих шаурму на улицах Берлина, Дима наигрывает что-то джазовое, красивое, как его проза.

А Урсула? Сидит рядом, пьет апероль и обожающе смотрит на меня. Вместо этого мы уже который день не слезали с дивана, время от времени глядя на то, как по водной глади скользят белые лебеди.

— Мне будет скучно с твоими друзьями, — покачала головой Урсула, отказываясь от моего предложения выйти в люди.

— Ты же не была, — пробовал я настаивать, — не видела, не слышала...

— А ты? — пожалела она. — Плыть плывёшь, а мой мир пока не видишь. А так хочется, чтобы ты видел так, как могу я. Моими глазами.

Вот если честно, этим она меня бесила. Немного, но бесила. Я, конечно, чувствовал, что мир вокруг меня меняется понемногу. Я начал слышать запахи под водой, точно определять расстояния до движущихся объектов. Но никакого другого мира, о котором она говорила, я не видел и всё.

— Ты просто не хочешь измениться — повторяла она свою мантру.

— Как насчёт тебя? — возвращал я упрёк — Могла бы измениться? Смотреть на мир моими глазами?

— Хотел бы этого? — спросила она с серьёзностью, которой я не заметил.

Я пожал плечами: Наверное.

— Я постараюсь, — легко согласилась она.

Я почти не обратил внимания на её слова. А русалки, они тоже женщины. И нужно быть осторожным...

Тут Пловец вздохнул, сожалея о чем-то.

— Как я понял, — сделал я слабую попытку поддержать тему, — ты начал писать, а эта девушка была тебе музой.

— Музой? — выдохнул Пловец, — Да меня рядом с Урсулой просто накрывало лавиной вдохновения! Я писал! Фантастику! Метареалические поэмы о высоких материях! (на первый взгляд муть, но при должном упражнении увлекает), Детективы! Танка! Гипертексты!

— Тянуло показать это всё широкой общественности? Хотя бы в узких кругах? — пошутил я, потихоньку выливая своё вино из стакана.

— Был день, когда я сделал первую глупость, — кивнул головой Пловец. — Настал вечер. Урсула, как всегда в это время, сидела на моём диване и рассказывала мне что-то, чего я никогда не мог запомнить.

— Я сегодня пойду к своим, — не выдержал я, вдруг перебив ёё.

— К своим? — удивлённо переспросила она. И отвернулась к окну.

— Не обижайся, ладно? — сказал я, выскальзывая из комнаты.

— Эх ты, Андр!— услышал я из-за почти закрытой двери.

И вот в кафе «Пируэт», что на Заарбрюкке-Штрассе, прямо перед загадочной и невероятной эпидемией, собрались мы, чтобы читать верлибры. Это примерно как рэп, — пояснил мне Пловец. — Рэп со всячинкой. Писать несложно, занятие безответственное. Мы изображаем, девчонкам весело. Пока читаем, сворачивает меня всё время на тему воды и русалок. Такая вот идея фикс.

— Почему?— спросил я, чувствуя, что сейчас с Урсулой что-то случится.

— Потому, — с досадой отрезал Пловец, — что меня как бы не было. В тот день я как бы всё ещё плыл. С Урсулой рядом, в поисках нового мира.

Драгилёв рассказывал в это время что-то интересное про великого и ужасного Парщикова, кажется... А мне, представляешь, скучно. Не слышу ничего, мысли совсем далеко... Вода, погружение... Глубины, с летящей, изумрудной прохладой. Ульяна, поэтесса, умница и красавица, подходит, почти подплывает. Смотрит искоса:

— Ты не влюбился?

Довольно киваю с трёхметровой глубины.

— И кто она? — спрашивает Ульяна.

— Русалка, — шучу в ответ.

Сразу же начинается целая лекция о коварстве и беспринципности всевозможных берлинских русалок. Нефиг одной красивой девушке рассказывать с довольной рожей о других красавицах, да ещё и называть их русалками. Ульяна вообще мастер превращать чувства в слова.

Вода... Много воды. До невозможности тёплой. А потом я читал, что не я. Всё, что Урсула и её мир, который я не успел увидеть. Когда слова в чувства.

Я закончил читать и услышал, как Драгилёв мрачно наигрывал что-то джазовое.

Миша Шлейхер подошёл, посмотрел грустными глазами, вроде, как что-то знал:

— Нет, серьёзно, старик, ты бы поосторожнее там...

— Миш, в смысле? — почти всплывая на поверхность, выдохнул я...

— Ну, вообще, — ответил он и сделал неловкое движение рукой. Неловкое потому, что суша.

— Короче, — махнул рукой Пловец. — Когда я вернулся, Урсула пропала.

Сначала я просто искал её, плавая, как крейсер, от острова Гроссер Валль чуть ли не до цитадели Шпандау. Потом нырял с аквалангом. Но в нем мне было как-то душно. Наступала осень, вода становилась совсем холодной, прохожие начинали странно смотреть на меня. После того, как меня в третий раз задержала водная полиция, я стал нырять ночью. Холода почти не чувствовал... Только тоску оттого, что она не плывёт рядом.

И доплавался. Это славно, что выловили меня друзья, когда я потерял сознание. Мне в голову прийти не могло, как они догадались, как нашли меня на глубине двух метров, после чего вовремя доставили куда нужно.

Лежу я, значит, в клинике Вивантес с дурацким диагнозом: переохлаждение. Приходят тут ко мне сразу эти самые трое. Спасатели-литераторы. В голове бегущая строка, непрерывно: Die Havel ist etwa 340 Kilometer lang und fließt von der Meklenburgischen Seenplatte in die Elbe. Name der Havel kommt vom sorbischen Habola und bedeutet Bucht oder Hafen.

Апельсины принесли, конечно. Куда русскому человеку без апельсин в трудную минуту?

— Лучше бы ты писал верлибры, — сказал Драгилёв. — Когда я имел честь знать лично Парщикова, я многое понял, и много раз говорил как тебе, так и всем нашим авторам, что нужно искать новые, современные подходы к прозе, к поэзии, да, честно говоря, и к жизни...

Дима говорил долго и интересно. Но я его не слушал. Я думал об Урсуле, глядя в большое, прозрачное окно во всю стену.

— А я, Андрюша, говорила тебе, — подытожила его речь Ульяна, что берлинские русалки, как ты их называешь, до добра не доведут. Это тебе не наши, русские девушки.

— Никого не слушай, — сказал Шлейхер, выходя из моей палаты последним. — Самое главное, уметь вернуться, — и подал руку, прощаясь.

Он стоял, растопырив пальцы до тех пор, пока у их основания я не заметил крохотные перепонки.

— Вы все такие ? — спросил я его.

Миша повернулся ко мне, потом загадочно улыбнулся, и, искоса посмотрев в мои удивлённые глаза, кивнул.

— Держись, — добавил Мишка, уходя.

Вечером в мою палату кто-то зашёл. Я сразу понял, кто это, но боялся повернуться, чтобы наваждение, если это оно, не пропало.

— В первый раз у меня тоже было переохлаждение, — услышал я голос, знакомый до мурашек. — Но тебе же нравятся мои прохладные руки?

— Ты та из двух лягушек, что решила попробовать бросить свою лужу? — пошутил я, не оборачиваясь.

— Пока не знаю, — сказала Урсула, садясь со мной рядом. — Но я попробую посмотреть на мир твоими глазами.

— Ни фига себе, — выдохнул я, увлечённый ходом событий. — А дальше?

— Что было дальше, — совсем другая история, отмахнулся Андр. Если коротко, то она посмотрела на наш мир моими глазами...

— Где она сейчас? — нетерпеливо перебил я, оглядывая батарею пустых бутылок.

— Снова пропала, — хрипло ответил Пловец, которого Урсула назвала Андр. — Её опять нет. Сбежала куда-то. А мне хреново. Не уверен, что её мир под водой подойдёт мне, понимаешь?

— Друзьям же твоим подошёл, — предположил я, заметив, что уже светает и в небе появляются первые признаки зари.

— Погоди — сказал Андр, подхватывая одну из опустошённых нами бутылок с парапета.

Он наклонился и поискал пробку, передав пустую бутылку мне, потом решительно вытащил ручку и блокнот. Глядя на меня, нетвёрдо держась на ногах, он написал на листке, безжалостно вырванном за секунду до этого из блокнота:

“ Урсула, вернись, всё прощу.

Твой Андр. “

Поглядев на своё творчество, он зачеркнул “Твой” и “Андр” и написал: “Андрюха”. Потом, не глядя, протянул руку в мою сторону. Светало, когда размахнувшись, как следует, он бросил бутылку далеко в реку. В эту самую минуту за нами прошёл автобус, на котором большими, зелёными буквами:

“Unsre Havel ist unser Rhein“. Clair Waldoff. 1932.

Из окон желтого монстра на колёсах посмотрели с неодобрением. Ну, не станут же они стучать в водную полицию. И мы пошли по домам спать, потому что завтра на Хафеле будет новый день, в котором обязательно найдётся место новому ихтиандру.