Зинаида Гиппиус

I

Лугановы наняли квартиру на Алексеевской улице.

Квартира была небольшая, но удобная, в нижнем этаже. Наверху жили сами хозяева — Стаховские.

Лугановы много слышали об этой семье. Михаил Васильевич Стаховский был еще не старик, плотный, загорелый, с красивыми бакенбардами. В городе его звали «кремень человек». Он начал без денег и без образования, но к пятидесяти годам у него было доходное место в банке и дом.

О жене его, — которую почти никто не видал, — ходили самые странные толки: она была еще молодая женщина, но от постоянного впрыскивания морфия — почти совсем сумасшедшая.

Ее жалели, но только те, кто ее не видал, а видевшие — молчали и покачивали головой.

Нина Луганова хотела больше всего познакомиться с молодым Стаховским. Она слышала, что он очень привлекателен, и, кроме того, ее заинтересовала история первого брака Михаила Васильевича: жена умерла от чахотки, и за нею умирали почти каждый год ее дети, к которым перешла эта болезнь. Одна дочь, уже замужняя, умерла недавно, оставив ребенка. Последний сын, двадцати восьми лет, был на очереди, — его-то и хотелось увидать Нине.

Нина, старшая дочь Лугановых, рано кончила гимназию. Теперь ей было только шестнадцать лет. Среднего роста, крепкая и розовая, с совсем детскими карими глазами и длинной каштановой косой, — она иногда казалась хорошенькой. Старший брат, который теперь уехал в Петербург, приохотил ее к книгам. Нина читала без разбора и Спенсера, и Милля, и Юма — и очень гордилась, что она не похожа на других барышень и читает такие серьезные книги. Понимала ли она то, что читала, и как понимала — было неизвестно, но она всегда смело пускалась в разговоры о существовании души и в споры о самых отвлеченных предметах. Если сказать правду, это не мешало ей ссориться с братом-гимназистом из-за съеденных конфет, танцевать на балах и очень любить романы.

Молодого Стаховского все звали Пьером, на французский лад. Он был музыкант, немножко художник, бледен, красив и, главное, умирал от чахотки — всего этого оказывалось более чем достаточно, чтобы смертельно заинтересовать Нину. Она знала, что Пьер избалован своими успехами, сама видела несколько барышень и барынь, по слухам, влюбленных в него еще до его недавней поездки за границу, — и с нетерпением ждала первого визита Пьера.

II

Может быть, именно потому, что Нина слишком много ожидала от первого свиданья — она разочаровалась. Пьер ей не понравился.

Но, вероятно, Нина понравилась ему, потому что визиты стали повторяться, стали похожи на ухаживание. Один раз он принес ей недурную акварель своей работы, потом прислал букет. Нине это было приятно.

Наконец, в один из вечеров Пьер согласился принести свою скрипку и поиграть. Нина слышала хорошую игру только в концертах, где сидеть тесно и неловко, где сверху идет резкий и неприятный свет, а воздух — душен и сперт. Нина не любила ходить в концерты и думала, что не любит музыку.

Теперь она устроилась уютно, в темном уголке дивана, под широким листом латании.

Аккомпанировал учитель музыки, робкий и сухой. Нина слушала с недоверием, хотя знала, что Пьер долго занимался в Вене.

Несколько первых пьес прошло гладко, хотя и тогда уже Нину поразил жалобный и нежный звук очень дорогой, редкой скрипки.

Пьер казался недовольным, он что-то долго толковал учителю музыки, но не мог растолковать и, наконец, сказал, что ему удобнее играть без аккомпанемента.

Нина недоверчиво улыбнулась, — она никогда не слыхала скрипки без аккомпанемента, ей казалось, что это будет нечто ужасное.

Учитель поспешно встал из-за рояля, потушив свечи.

Пьер вышел на середину комнаты и заиграл.

Понемногу стало казаться, что это звук не струн, а человеческого голоса. Каждая нота была продолжительна и, сливаясь, переходила в другую. Слова — это только способ, средство передать чувство, музыка — это само чувство, как оно есть, каким мы увидели бы его, ежели бы можно просто раскрыть чужое сердце и заглянуть внутрь.

Пьер играл нервно, почти без внешнего такта, по-своему, и все у него выходило торопливо, обиженно, иногда жалобно и нежно, иногда странно сильно — и ударяло по нервам неожиданной гармонией. Он, вероятно, ничего не думал, когда играл, и сам не знал, какими способами находил единственно истинные звуки.

Он играл только час, но, кончив, казался утомленным и рассеянным.

Нина думала, что теперь любит музыку. Целый вечер она не проронила ни слова. С тех пор отношение ее к Пьеру стало иным.

III

Дом со двора был окружен балконами, как все южные постройки. Стеклянная галерея вела в большой флигель — угрюмый и пустой, с заколоченными окнами. В глубине двора начинался сад, не широкий, но очень тенистый летом.

Теперь деревья, несмотря на конец февраля и очень теплую погоду, стояли еще голые. Беседки казались унылыми, и только около забора и корней деревьев росла свежая трава, да темные фиалки. Пьер, сбросив с себя пальто, усердно копал «свою» грядку.

Каждый год он сам вскапывал ее, садил цветы и аккуратно поливал их.

Его радовали и занимали пышные маргаритки гелиотроп, и он искренне огорчался, если цветы погибали.

Этой весной он обещал Нине посадить цветы, какие она захочет. Семена были куплены, и сегодня Пьер вместе с Ниной собирался работать в саду.

Пьер не вскопал и половины грядки, но уже устал.

Он снял мягкую коричневую шляпу и сел отдохнуть на скамейку под деревом. С утомленным, немного осунувшимся лицом, он казался совсем больным в это солнечное утро.

Пьер давно знал и давно привык к тому, что он красив. Волнистые темные волосы, кудрявая бородка, тонкий нос и очень белый, высокий лоб — были красивы. Даже худоба его не портила, а худ он был так, что все платье его казалось сделанным не по нем: рукава слишком широки, синяя курточка висела складками.

Улыбка у него была необычайно милая и кроткая. Нина часто говорила, что действительно избалованный и самонадеянный человек не умел бы так улыбаться.

Но выражение его глаз часто пугало ее. Она не понимала — отчего они такие странные?

А это были просто глаза больного человека. Взгляд, который пугал Нину, был безучастен: здоровые люди так не смотрят.

Пьер знал с детства, что рано умрет от чахотки, и привык к этой мысли. Он не кончил гимназии, но его и не принуждали. Увлекся рисованием, но учился не серьезно, точно «пока». Поехал за границу, послушал лекции в университетах. Занялся музыкой и учился долго, потом вдруг сразу бросил все и вернулся домой. Но все-таки мысль о неизбежной смерти не делала его несчастным. Болезнь изменяла его так медленно и постепенно, что он не замечал перемены и думал:

«Еще не теперь, еще поживу... хоть немного-то. Вот полечусь...»

И он усердно лечился.

Увидав Нину, он очень обрадовался.

Нина тихонько подошла и, краснея, протянула ему руку.

Пьер ухаживал за нею, сначала по привычке, как за каждой хорошенькой девочкой, — это всегда было его развлечением. Теперь он видел, что сам нравится ей, и ему эта девочка становилась все милее.

— Вы устали? — сказала Нина. — Дайте, я вам помогу.

— Нет, нет, я ничего, я сам... — Пьер испугался, что она его считает больным. — Мне уж немного осталось, я сейчас кончу...

Нина, все еще розовая, села и молчала.

Пьер изредка взглядывал на нее и думал, что она очень хорошенькая сегодня, в своем синем фланелевом платьице с кружевной косынкой на голове.

— Я вот думал утром о нашем вчерашнем разговоре, — сказал, наконец, Пьер. — И нахожу, что прав был. Что ж, всякий по-своему думает... Вы вот с Молешоттом согласны, а я верю, что я умру, а душа моя не умрет...

— Но почему? На каких основаниях? — спросила Нина, вдруг вспыхнув.

— Да без всяких оснований, если хотите... Вот я вам скажу, Нина Владимировна...

Он кончил работу, поднял шляпу и сел рядом с Ниной на скамейку. — Вы знаете, мать у меня умерла — я еще маленький был, не помню. А вот в третьем году брат умер, да семь месяцев назад сестра — этих я любил, видел, как они умирали. Теперь я совсем одинок на свете, и я был бы несчастен, если б знал, что они навсегда умерли. А я чувствую, что это не так. Я их по-прежнему люблю, и даже мне кажется иногда, что я с ними по-прежнему связан.

Нина слушала его и молчала. Он в первый раз говорил с ней о себе — ее удивляла и радовала его откровенность.

— Вот я сейчас сказал, что я один на свете, — продолжал он между тем. — Вы, верно, подумали: чего он жалуется? У него отец есть, все-таки родная семья... А вы знаете, мой отец — сухой человек. Он меня мало любит. Я рос слабый, больной, старшие сестры меня нежили, баловали... А теперь... Вы видели Людмилу Антоновну?

Людмила Антоновна была мачеха Пьера. Нина видела ее раза два и теперь со страхом вспоминала эту маленькую, худенькую женщину, почти раздетую, с растрепанной светлой косой и крошечным, некрасивым личиком. Глаза у нее были полузакрыты опухшими веками. Нервная, порывистая, беспрестанно сжимая маленькие, костлявые руки, она говорила резко и каким-то книжным языком.

Нина ее боялась.

На вопрос Пьера Нина только кивнула головою.

— Видели? Знаете? — И Пьер печально улыбнулся. — Ну так вот, мы с ней не в ладах. Отец ее слушает. Я, конечно, человек не энергичный, к тому же больной, — что ж я могу? Ну и ссоримся. Велит мне отдельную посуду покупать: заражу будто бы их... А я разве так уж болен? — прибавил он вдруг с беспокойством: — Я еще слава Богу... Теперь комната ей моя понадобилась: хочет сулемой ее вымыть, новыми обоями оклеить и жить в ней. Меня во флигель переводят, а мне это тяжело: там моя сестра умерла. Может, и меня туда на смерть переведут...

Он был взволнован. Нина хотела его утешить и не знала, что сказать. Они помолчали.

— Что ж, я Людмилу Антоновну не виню, — продолжал Пьер. — Ее жизнь тоже несчастная... Вышла замуж институткой молоденькой. Ну, отец, конечно, очень строг к ней был. Она и морфий-то в первый раз приняла, чтобы отравиться, да не умерла, а только заснула. Понравилось ей, и привыкла потом. А посмотрите, какая она умная, начитанная... Как стихи сочиняет... Все новые книги раньше выписывала — ну, теперь, конечно, где ж... Нет, я ее очень не виню.

— Однако что же это я вам жалуюсь, — вам, может, скучно? — прибавил он, улыбнувшись. — Вот вас и домой зовут. В самом деле, не простудиться бы вам. Тепло, да не лето.

Он заботливо надел пальто и застегнулся. Они пошли к выходу.

IV

С каждым днем Пьер все меньше обращал внимания на выходки мачехи, а выходки были по-прежнему невыносимые. Она отдаляла его от своих детей, кричала пронзительно, чтобы он не пил воду из общего стакана, делала все с не то наивной, не то намеренной грубостью, но на Пьера это теперь не действовало.

В последнее время у него явилась какая-то живая бодрость, какие-то ожидания, настроение было веселое, детское — да и чувствовал он себя лучше.

Вопрос о переходе его во флигель оставался открытым, а пока он по целым дням сидел в своей просторной комнате со светлыми обоями, как раз над комнатою Нины, рисовал, писал стихи или путевые воспоминания.

Нина немножко удивлялась: она привыкла думать, что у мужчины всегда есть одно определенное, серьезное дело.

— Разве вам не скучно? — спрашивала она.

— Нет, мне никогда не бывает скучно; я же всегда занят. Почитаю, на скрипке поиграю, потом пойду погулять, потом порисую... День и проходит.

Нина не могла понять, что неизбежность ранней смерти сложила всю его жизнь на особый лад, и нельзя к нему прилагать мерку других, здоровых людей.

Чем ближе он ей становился, тем меньше верила она в его болезнь, в смерть...

Она даже почти никогда не думала об этом. Она начинала его любить «для себя». Ей хотелось, чтобы он был с ней, говорил с ней, хотелось нравиться ему... Но когда мать где-нибудь на вечере говорила:

— Зачем ты заставляешь танцевать молодого Стаховского? Ведь ему может сделаться хуже. Какой несчастный!..

Нина всегда отвечала с неудовольствием:

— О, мама, вовсе он не так болен! Право, он, пожалуй, выздоровеет!..

Они каждый день виделись в саду.

Нина в душе себя считала очень умной, главным образом потому, что читала Юма и Милля, и была твердо уверена, что и Милль и Юм интересуют ее.

Часто она думала о себе в третьем лице, как о героине романа, и любовалась собою; и ничто ей не нравилось в себе так сильно, как то обстоятельство, что она умна и читает серьезные книги.

Нина давно решила, что Пьер не умен и мало развит: уж слишком просто он судил обо всем.

Быть может, она была права.

Решив это, она, однако же, не могла относиться к Пьеру сверху вниз, как ей хотелось, а напротив, робела и краснела. «Точно девчонка!» — сердилась она на себя.

Пьер замечал это и добродушно улыбался про себя.

Нина ему очень нравилась.

Он видел других, и более красивых, и более привлекательных, но в Нине для него была своя, особая привлекательность.

Ему нравилось, что ей только шестнадцать лет, что она так наивно краснеет и не умеет скрывать, что чувствует. Ему нравилось, что она не боится в легком платье до поздней ночи сидеть в саду, где сыро, танцует на балах до упаду, бегает наперегонки со своим братом-гимназистом, — и ей ничего.

Пьер завидовал, и удивлялся, и радовался этому.

Когда в саду они сидели на одной скамейке, рядом, ему часто казалось, что между ними есть какая-то связь и что в ней столько жизни и здоровья, что хватит на них обоих.

V

Нина была искренне удивлена, встретив раз, в сумерках, на одной из аллей Пьера с толстой, черноглазой девочкой на руках.

Девочка в белом, вышитом платьице, была прехорошенькая и казалась очень довольной своим положением.

Пьер немного сконфузился.

— Это Люся, дочка моей сестры, — сказал он. — Мы с ней друзья. Вот узнала меня; как давно не видала, а сейчас ко мне к первому пошла. Завтра надо ехать провожать ее, она ведь тут за 60 верст живет, в Ахаларах. У одной нашей родственницы воспитывается. Отец все в разъездах... Вот привезли со мной повидаться на денек...

И он ласкал румяную девочку, поглаживая рукой ее волосы.

— Надо будет у них погостить. Нянчиться стану, — продолжал он, улыбаясь. — Я и так детей люблю, ну, а эта еще и родная.

Нина никогда не видела его таким радостным. Ей стало больно.

— Так вы надолго? — спросила она, и в голосе у нее были слезы.

— Да, недельки две поживу. А что?

— Не ездите! Мне скучно без вас.

— Вам без меня скучно? Отчего?

Он улыбался.

— Просто скучно. Я к вам привыкла...

— Вот Люсе тоже скучно без меня. Да и вовсе вам не будет скучно... Через две недели я вернусь.

Нина больше ничего не говорила. Он с Люсей скоро ушел домой. В саду было сыро и душно. От вчерашнего дождя сразу распустились яблони и черешни и теперь стояли точно зимой — белые от сплошного цвета. От земли поднимался теплый пар. Стемнело. Нина села на скамейку и долго плакала.

— Ведь я в него влюблена, совсем, по-настоящему влюблена! — думалось ей. — А теперь он уезжает...

Но в Ахаларах Пьеру не пожилось.

Вдобавок он простудился, стал больше кашлять и так осунулся, что сам это заметил.

Но, вернувшись через полторы недели и увидав, как обрадовалась ему Нина, он снова повеселел.

Дома он становился все приветливее и проще. Он не скрывал, что ухаживает за Ниной; им обоим казалось это простым и естественным; они ждали такого же отношения к себе и от других.

Михаил Васильевич, отец Пьера, отлично все замечал, но считал шуткой и развлечением.

— Однако ты, друг, окончательно погиб, — сказал он ему, усмехаясь.

— Погиб! — шутливо ответил Пьер.

— Влюбился по уши, — продолжал отец. — И тебе не стыдно?

— Что ж делать...

— Уж не думаешь ли жениться?

Пьер вдруг стал серьезен.

— А отчего бы и не жениться?

Отец нахмурил брови. Он увидал, что Пьер не шутит.

Он, Пьер, хочет жениться! Михаил Васильевич решительно не понимал, что случилось с сыном. Ведь он знает же, что болен, что скоро умрет; от него этого никогда не скрывали. И сам он прежде часто говорил о смерти. А теперь вдруг — жениться! Разве сказать ему прямо, что это безумие, потому что через полгода его не будет в живых?.. Это тяжело, но сделать это нужно.

— Милый Пьер... — начал Михаил Васильевич.

Но Пьер, точно предчувствуя, что скажет отец, и, может быть, боясь его слов, — вдруг поднялся со стула и вышел из комнаты.

В эти последние дни, когда он думал о любви, — он забыл о смерти.

И Нина забыла об этой возможности. «Я думаю, что он любит меня», — писала она по ночам в своем дневнике. «Если любит, то наверно скажет скоро, скоро, до нашего отъезда на дачу. О, если бы скорее... Я так буду счастлива...» Пьер, действительно, решился сказать ей все до отъезда Лугановых.

Ему никогда еще не было так хорошо. Он мечтал, как они заживут... Не здесь, — у него ведь остался маленький капитал после матери, — они поедут куда-нибудь на юг, ну, хоть на Майдеру, и Люся с ними...

А когда он поправится, — Пьер уже не сомневался, что поправится, — они переедут в Вену, он станет доучиваться в консерватории... Потом концерты... Потом... И он уносился далеко.

С каждым днем он все больше привязывался к Нине. Он видел, что она ждет его слова, начинал — и вдруг обрывал разговор, стараясь не смотреть на Нину, чтобы не встретить удивленный взор ее милых глаз.

Приближался канун отъезда.

«Вот накануне и скажу», — подумал Пьер и успокоился.

VI

Была ночь. Пьер спал.

Он лег рано и сейчас же заснул. Маленькие часы на письменном столе прозвонили двенадцать, потом час и, наконец, два.

Со вторым ударом Пьер вдруг проснулся сразу, как будто кто-нибудь дотронулся до него, и открыл глаза.

Кругом было темно и тихо.

Он не мог дать себе отчета: что это? — Чувство? Мысль? Но какая резкая, простая и ужасная — сознание смерти!

Он понял, что уже не живет, что «она» тут, около него; понял ее, какая она, — и в душе нашел глубокое смирение и покорность.

Все, что было близко, — отошло куда-то, и та, прежде милая, живая девушка казалась теперь бесконечно чуждою.

Он стоял на переходе, и это одно было для него важно и велико.

Пьер зажег свечу, встал и прошелся по комнате; и мало-помалу прежде яркая мысль начала исчезать, уступая внешнему миру, и с нею исчезало чувство. Он хотел удержать его, потом припомнить, — напрасно.

Он повторял себе: «Ведь я умираю...»

И уже сам опять и верил, и не верил этому.

На другой день Нина уезжала.

Они простились. Нина плакала. Но он был безучастен и не мог сказать ей — ничего...

VII

В Кинеизе редко выпадало такое веселое лето, как тот год. Вечера, спектакли, верховые прогулки по горам, — каждый день что-нибудь новое, и дачникам, а в особенности дачницам, жилось очень хорошо.

Надо сказать правду — первое время Нина ни в чем не принимала участия, сидела дома грустная, не читала Милля, и даже ее розовые щеки слегка побледнели.

По ночам она нередко плакала.

Печаль ее была непритворна.

Но прошел целый месяц; и потому ли, что она не глубоко любила, или потому, что ей было шестнадцать лет, но она становилась все веселее, начала танцевать и реже вспоминала о Пьере.

Через три месяца после разлуки Нина вдруг заметила, что ей очень весело, а Пьера она забыла.

«Он меня не любил, — подумала Нина, — ну и я разлюбила; так и следует».

Она слышала, что Пьер уехал лечиться в Кисловодск, и танцевала со спокойным сердцем.

Однажды Нина и ее мать пили чай на балконе, когда в палисаднике скрипнула калитка.

Мать смотрела на гостя и не узнавала, но Нина узнала вмиг.

— Стаховский! — торопливо шепнула она матери и, стараясь быть спокойной, сошла со ступенек террасы навстречу Пьеру.

При одном взгляде на него она поняла, сама не зная как, что нужно быть спокойной и сразу узнать его.

Теперь уж нельзя было сомневаться, — это умирающий человек.

Он похудел, хотя был худ и раньше, согнулся в плечах, как старик, и осторожно ступал больными ногами. Коротко остриженные волосы, сухие и точно неживые, почему-то особенно поразили Нину.

Но он не сознавал перемены: вновь увидавшись с Ниной, заметив, что она покраснела, он сделался весел, шутил, смеялся своим добрым смехом; ему казалось, что этих трех месяцев не было, что опять весна и Нина не уезжала.

Там, на водах, он не мог ужиться. Он был болен, воды не помогали, он стал тосковать о Нине.

Он решил, что все глупости и надо поехать к ней, поправить дело.

И он поехал.

К вечеру второго дня Пьер предложил Нине пройтись.

Он шел с усилием, но не хотел показать, что ему трудно.

Они миновали дачи и спустились с горы в ложбину, окруженную скалами.

В белый выступ камня был вставлен образ, а под ним журчала чистая, как стекло, вода. Этот ключ здесь называли «Святым источником».

Они остановились на минуту отдохнуть перед тем, чтобы идти назад, на гору.

Сумерки быстро надвигались. Они стояли друг перед другом молча, но Нина понимала, что случится что-то ужасное, и непременно сейчас.

— Нина Владимировна, — сказал Пьер, — я, вы знаете, сначала не думал сюда приехать, но потом я не мог... Я только для вас... И теперь я хочу вас просить...

Он остановился, как бы ища слова.

Нина видела перед собой это темное, худое лицо, глаза, глубоко впавшие, бледные, улыбающиеся губы, и ей стало жаль его, — в первый раз. И эта жалость дала ей такое горе, такое отчаяние, какого никогда не давала любовь.

Пьер в эту минуту взглянул на нее и сразу понял все. Он вспомнил ту ночную мысль, которую забыл с тех пор.

Это был конец. Они вернулись, не сказав друг другу ни слова.

VIII

Осень наступала ранняя, холодная. Восточный ветер, дувший два дня, сразу сорвал все листья с деревьев. Во дворе у Стаховских перемена: флигель открыл свои ставни, и окна, точно глаза, смотрели угрюмо.

Внутри он разделялся на три громадные, высокие комнаты, холодные и почти пустые.

В средней поместили Пьера, когда он вернулся в город.

Мачеха ожидала историй, но ничего не случилось. Ему было уже все равно.

Эти два месяца он прожил день за днем, ни о ком не спрашивал, говорил мало. Даже известие, что Люся неожиданно умерла от дифтерита, — он принял равнодушно. А со смертью Люси он терял, быть может, единственное существо, любившее его.

Он только старался избавиться от физических страданий. У доктора он попросил опиума, — тот сказал, что хорошо, после.

Тогда он пришел к мачехе и просил дать ему морфия. Но она испугалась и не дала.

Наконец он слег.

Он ничего не говорил, не отвечал, когда его спрашивали, и лежал неподвижно, по-видимому спокойно.

Мачеха у него не бывала, но отец заходил ежедневно. Ему взяли сестру милосердия.

Он лежал так уже два дня, когда приехал доктор. Взяв руку больного, посмотрев на него с минуту, он вышел.

— Ну что? — спросил отец.

Доктор пожал плечами.

— Он без сознания. Агония... Я еще заеду...

— Нет, что ж, если вы думаете... Медицина бессильна...

— Как угодно, — сказал доктор и ушел.

Отец вернулся в спальню.

Больной лежал в том же положении. Мутный свет белого осеннего дня из-за приподнятой занавески освещал его лицо. Осенние мухи жужжали и бились на стекле.

Отец постоял немного.

Закрыть бы его чем-нибудь, — прошептала сиделка, молоденькая и миловидная девушка. — А то мухи, пожалуй, будут беспокоить...

Его осторожно покрыли кисеей, и если бы не ее тихое и мерное движение, — можно бы подумать, что это лежит мертвый человек.

Так прошел еще день — и наступила ночь.

Перед рассветом заснувшая сиделка была разбужена каким-то странным шумом.

При свете потухающей, догоревшей свечи в тазу, она увидела, что больной сидит на постели, сбросив с себя почти все.

Его лицо было покрыто сероватым налетом, давно безмолвные губы разомкнулись, он что-то говорил, но сиделка не могла понять; наконец, она разобрала: «Отца... скажите... на минуточку... Неужели — это?..»

Сиделка бросилась к двери; она слышала; как с треском потухла свеча, — но уже не воротилась.

Она пробежала пустую комнату и длинную стеклянную галерею; в коридоре большого дома она разбудила горничную:

— Кончается, — говорила она, плача и дрожа, — отца зовет, на минуточку...

— Нельзя, не велели будить, — объяснила горничная.

— Да ведь кончится сейчас...

— Не велел будить ни за что; я не смею.

— Ах ты, Господи! Пойдемте хоть вы со мной!

— Я? Мне в той комнате бывать не приказано, я за барыней хожу. А вы-то сами что ж?

— Да не могу, жалко мне, страшно... Непривычная я, в первый раз...

И бедная девушка плакала.

— Ишь ты, какое дело, — сказала горничная. — Ну уж посидите здесь до утра на сундуке, ничего. А будить не велено.

Когда утром вошли в комнату больного, он недвижно лежал на подушках так же, как и накануне. Лицо его было, как у многих умерших, светло и спокойно. Это спокойствие, когда ослабевают мускулы лица, часто заставляет предполагать тихую и радостную кончину, без мук агонии. Смерть стирает следы своей жестокости. У Пьера в одной, уже застывшей, руке нашли разорванный и судорожно смятый кусок кисеи. Это был единый знак, единое воспоминание о тех, может быть коротких, может быть долгих, минутах, которые он провел в темноте, один перед лицом смерти.

Нина была на похоронах.

Сухой и ветреный осенний день; солнце на желтом позументе гроба; кругом — грустные, спокойные лица.

Мачеха, в длинном креповом вуале, громко рыдала и била себя в грудь.

Когда гроб опускали в могилу и отец, протянув вперед руку, торжественно проговорил: «Прощай, Пьер!» — Нина заметила какую-то некрасивую, бедно одетую девушку, горько плакавшую.

Может быть, хоть она любила его...

«Где же он теперь? — думала Нина. — Как странно: вот и я чувствую, что он есть, есть, — все равно где».

Сквозь печаль, в самой глубине ее души, было чувство тихой радости и успокоения.

Ей припомнились добрые глаза покойного и его слова: «А я вот верю, что я умру, а душа моя не умрет».