Минута молчания (31.08.2021)

 

Вальдемар Вебер

 

Участники международного симпозмума в Седневе по проблемам современной живописи выехали из Киева ранним утром, чтобы по пути побывать в Козельце и Чернигове. Я участвовал в симпозиуме как переводчик с немецкого. Болгарам и сербам переводчик был не нужен. Финнов сопровождал коллега-эстонец.

Стоял солнечный сентябрь 1969 года, было воскресенье, и в городках, через которые мы проезжали, торговали дарами позднего лета. Многое напомнило сорочинские образы Гоголя, даже повозки и телеги, казалось, не изменились с тех далеких времен.

Улицы запружены толпами народа из соседних селений. Подводы с лошадьми, острый запах солений. Тротуары, засыпанные шелухой от семечек. Их лузгали все без исключения, лихо сплевывая направо-налево и не особо заботясь о том, куда шелуха отлетает. Плисовые куртки стоявших на подводах и продающих свой товар колхозниц чернели на фоне пожелтевшей листвы и ярких воскресных нарядов горожан.

Киевские художники и критики комментировали мелькавшие за окном автобуса виды. В украинском Союзе художников они были заметными фигурами, сливками соцреализма, в душе я уже приготовился к скучным разговорам, переводить которые мне предстояло.

Какое-то время так оно и было, однако стоило нам чуть отъехать от Киева, как с украинцами что-то произошло, речь их резко изменилась. Нет, они не перешли на «мову», но их русский как бы вернулся на столетье назад. Это сказалось и на содержании разговоров. Попытки гостей вернуть их к темам нашего симпозиума были бесполезны. Они словно забыли о настоящем и на любой вопрос об истории того или иного места начинали наперебой рассказывать очередную легенду. Всё проплывавшее за окном окутала пелена мистического флера.

Началось с Козельца, с истории церкви Рождества Богородицы, построенной царицей Елизаветой Петровной якобы только для того, чтобы здесь тайно обвенчаться со своим фаворитом Алексеем Разумовским, заранее заказав не кому-нибудь, а Растрелли иконостас чуть ли не в тридцать метров высотой. Здесь же нам открыли, что у Елизаветы и Разумовского был, оказывается, сын, всю жизнь проведший в заточении в одном из монастырей Переяславля-Залесского, наверняка, и княжна Тараканова тоже их дочь.

Путь к Чернигову мимо скифских курганов привёл нас к Болдиной горе с прахом Ильи Муромца и к Княжескому детинцу с останками князя Игоря Святославовича, героя «Слова о полку Игореве».

Тут же неподалеку Елецкий монастырь, и вот мы в подробностях слушаем историю об украинском Дракуле - полковнике-меценате и упыре Василии Касперовиче Дунине-Борковском, после смерти которого в Чернигове стали случаться всякие жуткие истории. Каждую полночь из Елецкого монастыря выезжала карета с вороными конями. Она мчалась в имение Борковского над Десной. А сидел в ней воскресший Борковский. Он обходил усадьбу, бродил по дому, до обморока пугая слуг, а перед рассветом подходил к старому колодцу и исчезал в нем. Когда из родового склепа вытащили его гроб, он лежал в нем, как живой, а во рту дымилась трубка! Ему вонзили в грудь осиновый кол и вновь предали земле.

В тот же день над Черниговом пронеслась страшная гроза, Десна вышла из берегов, затопила и могилу, и усадьбу Борковского. С тех пор грозу ждут каждый год. Закрывают все ставни, даже местные партийные власти запрещают в этот день народные гулянья.

К вечеру в Седневе, находящемся неподалеку от Чернигова, нас, уставших с дороги, повезли первым делом не в Дом творчества художников - месту нашей встречи, а в местную Свято-Воскресенскую церковь, она, мол, уникальная, намоленная, одна из немногих, не закрывавшихся при советской власти, и славится тем, что в ней изгоняют бесов. Со всей Украины приезжают. И высшее начальство тоже. А еще церковь известна тем, что в ней случилась история, схожая с «нетленным Борковским»: в 1924 году в подземном склепе церкви обнаружили сорок четыре мертвых тела бывших господ Лизогубов. На них были парадные мундиры и украшения, и покоились они в гробах так, словно были похоронены не сто лет назад, а только что.

 

На следующий день начался симпозиум и сразу вернул нас в социалистическую реальность. Вечерами мы отдавались во власть украинского гостеприимства .

Погода стояла теплая, и ужин устраивали у костра на высоком берегу реки Снов. За рекой открывались бескрайние дали: заводи, луга, поля с защитными полосами рощиц, волны лесистых холмов.

Жарили шашлыки. Пили горилку. Завороженно смотрели на уходящее солнце, на дальние огни растянувшихся вдоль берегов деревень.

Вдруг один из немецких участников симпозиума сказал: «Какая тишина! Cтранно, что собаки даже ночью не лают!? За два прошедших дня я их ни разу не слышал».

Один из киевских художников, еще довольно молодой, пояснил: «Когда немцы во время войны пришли в село, они первым делом перестреляли всех собак. С той поры собаки здесь не лают».

Советские участники застолья понимающе закивали, за ними с серьезными лицами так же закивали болгары и сербы.

Спрашивавший немец не выразил никаких эмоций. Он долго и неподвижно глядел молодому художнику в глаза, словно хотел навсегда запомнить их выражение, потом медленно перевел взгляд на своих коллег-немцев, те также медленно на меня, я на финна, финн – на эстонца. Какое-то время наши взгляды так и двигались по кругу, не зная как выйти из него.

Сербы, болгары, украинцы продолжали кивать головами.

Наступила вселенская тишина. Своего рода минута молчания в память безвинно погибщих тварей.

И тут где-то вдали залаяла собака. Ее подхватила другая, третья. Вскоре вся округа заливалась собачьим лаем. Никогда ни до, ни после не слышал я такой радостной собачьей переклички.

1969-2016

 

 

 

 

↑ 311