И. Шёнфельд

К концу третьего дня «Барн» почти опустел, прекрасная, живая и остроумная русская речь перестала звучать, везде слышалось лишь «Йес», и «Плиз», и «Окей», и «Айм сорри», и «Сэнк ю вери мач».

Первыми покинули мотель самоуверенные и пронырливые «удээновцы»: они знали – кто понаслышке, а кто и по личному опыту – все форточки и поддувала посольского андерграунда и все расклады дипломатических книксенов. Большинство из них умело ловко пользоваться мохнатыми струнами связей, приветов и рекомендаций, в результате чего почти все они, за редкими исключениями, были распределены в столичные школы и ближайшие к Лусаке крупные города с их цивилизационными соблазнами – кинотеатрами «драйв-ин», универмагами с эскалаторами, бассейнами с голубой водой, ресторанами, где подают омаров, устрицы и «Шатобриан» при свечах. Но самое главное – наши удээновские коллеги стремились и попадали на крутые и волнующие орбиты, близкие к разнообразным посольским благам: от подарочного спиртного и сигарет на советские праздники до льготных каталогов, по которым можно было за треть цены выписать из Англии золото/бриллианты, электронную технику и мохер в объемах, вызывающих невольное уважение к Советскому Союзу даже у заклятых врагов его. Мы же – аутсайдеры международного гуманитарного процесса, явившиеся в калашный ряд совзагрантруда издалека, из-за Садового кольца и Марьиной рощи, должны были довольствоваться остатками распределительного пиршества – школами на периферии Замбии, в местах, где ступающую ногу белого человека видел далеко не каждый, так что безгрешный местный ребенок мог и расплакаться при виде этого несусветного уродства.

Итак, в «Барне» к третьему дню оставались одни «аутсайдеры», и уныние, разъедаемое горькой и не совсем белой завистью к покинувшим нас коллегам, воцарилось в скромных номерах. Нас, обреченных, оставалось человек семь. Одного за другим забирал нас желтый «форд» (хорошо хоть не «чёрный ворон») замбийского Минпроса на объявление приговора, с которого каждый возвращался с незнакомыми и пугающими звуками на губах: «Кафуэ», или «Лилонгве», или «Ндолу», или «Качалола». В одно из этих мест отправился и Славик. Никогда за время учебы мы не были с ним особенно дружны, но теперь расставались как братья, со слезами на глазах и крепким объятьем, в котором чувствовался тоскливый вопрос: «Увидимся ли ещё?», предполагающим ответ устойчиво отрицательный. Крепко привязав «змеиную аптечку» к телу, Славик исчез из «Барна» в западном направлении. Я остался один, и этот факт содержал в себе нечто фатальное, состоящее из болезненной надежды, что замбийских школ на каждого прибывшего в конце концов не хватило, и что всех наличных немцев завтра отправят домой. Я уже и сам хотел обратно в Союз: Килиманджаро я видел, кока-колу пил – чего ещё нужно образованному человеку? А на «Волгу» я и дома заработаю. Когда-нибудь...

Но тщетно. Из Министерства образования приехали и за мной. Лучезарный англичанин, отводя глаза, произнес: «Лундази». Затем, жестикулируя как перед глухонемым, изобразил рукой плавную дугу, завершившуюся неведомым словом «Чипата». После чего эта же рука конвульсивно задергалась со звуком «бум-бум-бум-бум», после чего повторно прозвучало: «Лундази!». Я понял, что это и есть мой приговор. Мне выдали билет на самолет до Чипаты, сообщили, что там меня встретят и велели ждать с утра машину, которая отвезёт меня в аэропорт. Я вернулся в «Барн» и прежде всего на туристической карте в центре двора стал искать «моё» Лундази. Но нигде не нашел. Позвал администратора. Тот долго чесал в голове, но «Лундази» всё-таки обнаружил на самой границе с государством «Малави». Там я и не смотрел даже, полагая, что в такой глуши средних школ не бывает. Но они там были, как оказалось.

Ночь прошла в тоске. Утром, удрученный до отчаянья, я лежал на кровати, с которой уже сняли постель, и прощался с жизнью. Я искренне ненавидел в тот момент каждого «удээновца», оставшегося в Лусаке, в объятиях родного, советского посольства, в нескольких шагах от России: ведь посольство являлось территорией СССР, посольство было моей Родиной!

Господи! Лишь много месяцев спустя понял я, что ангел-хранитель в те дни и часы находился рядом со мной постоянно. Именно он водил трясущейся рукой англичанина, рисующего мне «бум»-«бум»-«бум», именно он отправил меня в Лундази, а не оставил в столице, заложником круглосуточного посольского внимания, с ощущениями мышонка на снегу под немигающим взором филина. Покидая страну, лусакские «счастливцы» знали об Африке не больше, чем в день прилета. Многие из них за три года ни разу не бывали в буше, не ночевали под москитной сеткой, привязанной к ветви колбасного дерева, не удирали от разъяренных слонов и не слушали до рассвета арии бегемотов в реке Луангве. Они не видели ничего, кроме столичных магазинов и в совершенстве владели одним лишь английским словом «дискаунт», необходимым для получения скидки на всякое барахло в дешевых магазинах. О, как я буду благодарить судьбу, поняв все это! Как я буду благодарен ей за ту свободу слова и поведения, с помощью которых я сделал для своей страны гораздо больше, чем все они, фальшивые посольские лизоблюды и интриганы вместе взятые: изо дня в день я развенчивал в глазах иностранных коллег поганые штампы о мрачных, кровожадных и опасных русских, состоящих все как один на службе у КГБ и грозящих миру уничтожением. Я не утрирую. Учительница из Канады, тоже работавшая в Лундази до меня, рассказала в своей книге какая паника началась в школе среди коллектива, когда прошел слух, что в школу скоро прибудут учителя из России. „The russians are coming!“ – называется глава в ее книге. «Мы пропали!» - таково было всеобщее настроение. Почему пропали? – этого никто не знал. Потому что русские. Устроят коммунистическую революцию. Раздадут ученикам оружие. Натравят черных на белых, англичан на американцев, настроят датчан против голландцев, поднимут красный флаг над школой... В общем, «Мы пропали!» Потом, после, узнав этих самых русских поближе, став друзьями, плакали наши иностранцы при расставании, кляли свою бесчестную пропагандистскую машину и зачастую сохраняли переписку с русскими долгие еще десятилетия спустя. Вот к этим «лундазским русским» принадлежал и я. И если хоть на каплю улучшались отношения западных стран к Советскому Союзу с течением времени, то и микрокапля моих усилий была в этом.

Как-то к нашим норвежцам Тимберхольтам приехал гость-земляк из Лусаки. В субботу было «пати» (вечеринка). Мы познакомились, пили пиво, играли в дартс, шутили, смеялись. Позже Уолтер Тимберхольт поведал мне об изумлении гостя: тот не верил, что я из России. У них в Лусаке, говорил он, русские с несоветскими практически не общаются, держатся особняком, в гости не ходят, к себе «империалистов» не приглашают, в диспуты и дискуссии не вступают, и вообще возникает впечатление, будто каждый из них прячет за пазухой заряженный «маузер».

Что было бы со мной – горячим и строптивым по младости лет – если бы я очутился в Лусаке, в столичной школе, и «не зная броду» полез бы создавать там по собственному усмотрению положительный имидж советского человека в обход инструкций посольства и на глазах бесчисленных сексотов – штатных и добровольных? Да я вылетел бы из страны, как пробка из шипучки, в сорок восемь часов «без права переписки», и очень подвел бы этим Варвару Степановну. Там же, в Лундази, я был сам собой, мне не нужно было постоянно озираться и редактировать себя. Я просто жил, влюблялся в Африку и делился своей любовью с другими – независимо от их гражданств, идеологий и религиозных ориентаций. Да, я просто жил – радостно и доброжелательно – и не трясся осиновым листом за каждое своё слово и каждый поступок.

Разве мог бы я, живя в Лусаке, уехать на неделю с непроверенными Лубянкой иностранцами на Луангву и ловить там сомов без посольского спецразрешения? А вдруг я там, у вечернего костра брошу недозволенную тень на свою страну, или выдам какую-нибудь важную государственную тайну, о которой и сам не подозреваю? Последствия такой самодеятельности были бы легко предсказуемы: назад, в Союз, и сорок восемь часов на сборы.

Разве мог бы я, работая в Лусаке, брать у школьных коллег и читать по вечерам в английском переводе книги Александра Солженицына, запрещенные в СССР? А потом участвовать в жарких дискуссиях как по их содержанию, так и на другие острые темы? Например, о жестокостях сталинского режима. Да, это было, соглашался я и просил разъяснить мне в противовес показательную гуманность американцев по отношению к коренным индейцам, которых они извели на корню, чтобы занять их территории. «В СССР и странах социалистического лагеря нарушаются права человека!», – пеняли мне коллеги. – «А как же быть с рабством в Америке и Европе? Кто вывозил людей из Африки как скот и убивал по пьяной прихоти? Ваш президент Джефферсон сочинял билли о всеобщем равенстве людей и одновременно гноил рабов на своих плантациях и насиловал рабынь. Ну-ка, еще раз: что вы только что говорили о правах человека? То-то же...»; – «У вас нет настоящей демократии, у вас только одна партия!» – «Допустим, что это так. А как быть с вашим колониализмом? Вы раздувались в своем капитализме за счет того, что нещадно грабили, высасывали ваши колонии до донышка. Ну-ка: как же ваш хваленый демократизм работал тут, в колониях? Огнем и мечом? Пока вас не подняли на копья? Почему же вас поперли отовсюду? Из благодарности к вашему демократизму? То-то же...» – «А карибский кризис? Вы бряцаете оружием и чуть не развязали третью мировую войну с вашим Фиделем!» – «Ну да, ну да: это же мы сожгли в Хиросиме и Нагасаки полмиллиона человек за несколько секунд, чтобы показать миру, кто главный убийца на планете. А когда мы создали для защиты своей страны собственную атомную бомбу, вы завопили: «Караул! Убивают!» Как в том анекдоте: идут два бандита и видят девушку. «Давай её изнасилуем!» – «А вдруг она нам задаст? Смотри, какой у нее спортивный вид». – «С ума сошел! а нам-то за что?» Смешно, правда? Конечно смешно. Вот когда вы за Хиросиму и Нагасаки отмолитесь лет через сто тысяч, тогда и приходите с вашими разглагольствованиями об агрессорах». – «У вас преследуется инакомыслие!» – «Здравствуйте, пожалуйста. И передайте мой горячий атомный привет вашему Мак-Карти. Это ведь после него у вас до сих пор мозги промыты до арктической белизны, до полного отсутствия способности самостоятельно мыслить и делать выводы». – Но ты же не будешь отрицать, что наши автомобили лучше, а ваши технологии далеко отстают от наших?» – «Нет, не буду. А вы не будете отрицать, что мы с нашими отсталыми технологиями были первыми в космосе? И что наши технологии отставали тут и там только потому, что мы все ресурсы – людские и материальные – потратили на войну с германским фашизмом, тогда как вы на этой войне под видом второго фронта только наживались, продавая нам тушенку и танки за золото, которое наши зеки копали голыми руками и гибли сотнями тысяч... Союзнички! Вы явились в самом конце войны, чтобы участвовать в дележке поверженной Германии. Но будем справедливы: за тушенку – большое спасибо, хотя мы ее и оплатили сполна...»

Что сказали бы посольские иваниванычи, услышь они эти мои никем не утвержденные аргументы и никем не завизированные самодельные речи в пользу моей страны? Ответ простой: назад в Союз и сорок восемь часов на сборы...

Или еще один пример: в конце апреля до Лундази доползла, наконец, телеграмма, отправленная из Брянска в середине февраля, сообщающая о том, что у меня родилась дочь. Я получил телеграмму в пятницу, а в субботу с утра мой дом был уже полон: приходили поздравляющие. Прошел слух, что счастливый отец наливает русскую водку и пьет с каждым. Русскую водку в Лундази любили больше свободы, равенства, демократии и правил приличия. Позови я коллег выпить водки с утра перед уроками, чопорные англичане, пьющие даже пиво по вечернему расписанию, явились бы полным комплектом уже в шесть утра, когда светает, чтобы только не опоздать – запасы-то не беспредельны...

К вечеру каждый из школьных коллег поздравил меня как минимум по два раза, а может быть и больше – считать и запоминать что-либо я уже был не в состоянии. Я смутно помнил, что меня поздравляли, помимо сотрудников школы, представители полиции, директор тюрьмы, секретарь губернатора, курьер выездного отделения «Барклайз-банка», табачный агроном, два проезжих охотника на слонов и масса людей, которых я видел впервые. Один из поздравляющих – то ли санитар госпиталя, то ли водитель обратного рейсового автобуса на Чипату, которого я очень растрогал крепким объятием, ибо не мог уже держаться на ногах самостоятельно, спросил меня, сколько океанов в Москве. Я ответил ему, что это государственная тайна. Гость кивнул и сознался, что он и сам знает массу государственных тайн. Мы расцеловались как единомышленники...

Я проснулся, слава Богу, в своем доме, на полу, среди других тел разных цветов кожи и национальностей. Меня разбудил Атос, облизывающий мое лицо. Атос был алкоголиком. Он достался мне от русских учителей, которые унаследовали его от буровиков, у которых он, должно быть, и спился с малолетства. Атос знал русский язык, и потому приживался только у русских. Атос был абсолютно беспородный пес, но столь же беспородного папу его звали, по слухам, Бисмарк, и поэтому, наверное, Атос был умней иного ведущего мирового политика: он мог обдурить каждого. Атос обожал пиво, но вылакать мог и джин, и ром, и виски с содовой. Пил бы он, возможно, и водку, но кто ж ему нальёт – русская водка слишком драгоценный товар в Африке, разве что обогащенный уран дороже... Обычно было так: выпросив себе путем виртуозного театра, с визгом и кувырками, полмиски пива и вылакав его, Атос выбегал из дома и принимался художественно выть, с потрясающей точностью имитируя мелодию русской застольной песни «Ой, мороз, мороз, не морозь меня...».

И этот вот русско-африканский алкаш Атос разбудил меня своим жадным языком, стараясь вкусить на халяву если не самой выпивки, то хотя бы похмельного духа её. Но очнулся я скорей не от собачьего языка, а от вони, более резкой чем нашатырь, исходящей от Атоса: этот черт снова гонялся ночью в буше за скунсом и получил от него традиционную порцию «дикого буш-шанеля».

Полдня новоиспеченный советский отец будил и оживлял с помощью мускусно-нашатырного Атоса дорогих гостей-поздравителей, а после выводил их из своего дома, как из боя, одного за другим, и каждый из них, обнявшись с русским братом, брел по замбийскому Лундази в сторону своего дома, пытаясь запеть и сплясать «калинку-малинку», а позади них понуро плелся недоопохмеленный «русский» пес Атос и тоскливо подвывал: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня...».

Можно себе представить реакцию посольского куратора на такую прелестную картинку. Реакция была бы предсказуемой: назад в Советский Союз и сорок восемь часов на сборы! Атоса оставить в Африке!

Каюсь, я «предавал родину» и другими способами: будучи в гостях, я играл с капиталистическими коллегами в рулетку, и мог бы, по подозрению чекистов, за неимением денег поставить на кон, например, остров Русский на Амуре, или участок Баренцевого моря, или кедровые леса Сибири. Это же элементарно, не так ли?

А ещё я играл с детьми моих иностранных друзей в сугубо буржуазную игру «Монополи», где напропалую торговал электростанциями, водозаборами, улицами и целыми кварталами. И заработал при этом однажды шестьсот тысяч незадекларированных долларов! Правда, нарисованных, ненастоящих, но империалистическая-то хищность при этом во мне воспитывалась – не могла не воспитаться, не правда ли? И вот, глядишь, на восьмой или на двадцать восьмой игре вполне мог бы я, новоиспеченный «монополист», и Красную площадь, и Байконур отдать в залог акулам империализма. Не-ет, товарищи дорогие, тут как ни крути, а приходится признать: бдительные органы умеют смотреть глубоко, а видеть еще глубже...

Здесь нужна одна серьезная оговорка. Да, мы все понимали идиотизм переспелой бдительности наших органов безопасности и приспосабливались к ней, как к одной из сопутствующих неизбежностей нашего загрансуществования. Но это ни в коей мере не возбуждало антисоветизма в наших сердцах. Мы все были детьми великана, и хорошо это понимали: Советский Союз был великаном! Да, у нашего великана был гнилой зуб, и он немного косил и слегка хромал, но это был наш великан, и мы были частью его плоти – вот что было главное. Когда я входил в класс, или в учительскую, или куда угодно, то уважительные взгляды и почтительные приветствия, которыми меня встречали, относились, конечно же, не столько к моей личности, сколько к тому факту, что я представляю СССР. То было время, когда какой-нибудь «Микролэнд», хрипящий на американской удавке, даже в кошмарном сне не смел бы предъявлять ультиматумы Советскому Союзу, а премьер-министр какой-нибудь «Пистонии» площадью в три с половиной двора скорей бы в штаны себе навалил, чем вызывать российского посла на ковер для получения объяснений по вопросу внешней политики России на Украине. Боялись? Возможно. Есть русская поговорка: «Боятся – значит уважают». Я знаю точно: меня не боялись, но уважали, и это была, прежде всего, заслуга моей страны, отчасти – моя собственная и только в последюю очередь – бдительно-немигающих наших «иваниванычей». Однако, если быть до конца честным, то надо и им отдать должное: для того и щука в море, чтобы карась не жирел. Ну, а наш брат, очутившийся за границей – это ещё тот карась, доложу я вам, и кто со мною не согласен, тот пусть в меня плюнет первым, как завещал Великий Комбинатор...

Но все эти откровения и констатации не были и не могли быть предметом моих мыслей и рассуждений в минуты утреннего отчаяния в мотеле «Барн» перед отправкой в неведомое Лундази. Еще недели и месяцы пройдут, пока я пойму, какой шикарный подарок сделал мне виновато выглядевший англичанин в Министерстве просвещения Замбии, заславший меня в Лундази. В моё дорогое Лундази, три года защищавшее меня от удаленных столичных надзирателей и научившее меня любить буш, и Африку, и бедный, но такой улыбчивый народ её.

А тогда, под деревом манго в Чипате мне особенно ярко вспоминался именно этот последний, полный переживаний день...

В «Барн» за мной прислали такси. Про такси меня никто не предупредил, я ждал стука в дверь и прибытия за мной желтого фирменного министерского лимузина, на котором нас катали туда-сюда всё это время. В результате, предаваясь горю в своем – то есть нет, теперь уже не в моем – номере мотеля, я чуть не пропустил свой рейс. В какой-то момент крики „Lundazi“, „Lundazi“, „Hey-hey: Lundazi!“ во дворе мотеля привлекли мое внимание и заставили выйти из комнаты, чтобы узнать, кто произносит это ранящее мой слух слово. Черный таксист, бегавший по двору с воплями „Lundazi“, заметив меня, ткнул в меня многоопытным пальцем: „You go Lundazi?“ Лишь тогда я догадался, что это по мою душу, и пошел за вещами. Всю дорогу шофер оглушительно, перекрикивая радио, пел дробофонные африканские песни, нещадно молотя в такт воплям кулаками по рулю. Это был абсолютно счастливый человек. В аэропорту он попрощался со мной словами „Lundazi very much Okay!“, и я отправился выяснять куда, когда и на чем мне лететь согласно имеющемуся билету. Сообразив, что я заморский дурачок, стройная шоколадка в аэропортовкой форме отвела меня за руку в нужную точку и раз пятнадцать повторила слово „Chipata“. Чтобы она успокоилась, наконец, я записал это слово шариковой ручкой у себя на ладони. Часа через два вокруг меня собралась небольшая толпа, затем появился белый человек в форме летчика, крикнул «Чипата» и повел нас за собой на взлетное поле. Самолет был маленький, человек на тридцать-сорок, лесенка втаскивалась внутрь, чемоданы складывались в хвостовом отсеке, за багажной сеткой. Все места оказались укомплектованы. В Чипату летели африканские господа в темных костюмах-тройках при разноцветных галстуках. Судя по их однообразно-сосредоточенному виду, не допускающему праздного скалозубства на уровне низшей расы обычных граждан, это были государственные чиновники. Еще летела в Чипату пара обширных тетушек с золотыми украшениями на богатых телах и в ярких африканских платьях-четенжах – должно быть, то были жены губернаторов, не меньше; у одной из них с широкой спины смотрел на меня, не мигая изумрудными глазами, свирепый леопард, у другой на заду красовался портрет президента страны на фоне президентского дворца, и что характерно: для всей этой панорамы хватало места. В хвосте самолета расположились охотники – пять человек – с оружием в руках. Судя по бурлыркающему произношению – американцы, прибывшие убивать слонов, бегемотов, носорогов и все остальное, большое и маленькое, указанное в их дорогостоящих лицензиях на отстрел. Американцы галдели и хохотали, и пилот попросил их на время взлета и посадки сложить оружие в багаж. Очевидно, в эти моменты, на основании богатого опыта пилота, вероятность выстрелов, спровоцированных восторгами охотников по поводу предстоящего кровопролития, была максимальной. Самолету такое могло повредить. Передо мной сидели две тоненькие девчушки с прическами Анжелы Дэвис и читали одну книгу на двоих с изображением человеческих костей и скелетов. Наверно, это были студентки лусакского университета или медсестры, следующие на практику.

Самолёт разгонялся весело и взлетел легко. Он наклонялся в разные стороны, и Африка поворачивалась ко мне то одним боком, то другим, но далеко не удалялась, потому что самолет летел довольно низко. Много увидеть, впрочем, не удавалось, ибо я сидел у прохода и выхватывал впечатления из чужих иллюминаторов. Гораздо лучше мне была видна потная спина пилота впереди со всеми его приборами, рычагами и тумблерами, и ещё я видел бездонное синее небо, в которое пилот погружал наш самолет. Поскольку Африка выглядела весьма однообразной как вверху, так и внизу, то меня немного беспокоило, найдет ли пилот, пока керосин не кончился, эту самую Чипату между бескрайним бушем и бескрайним небом. Но летчик знал свое дело туго, и часа через два полета начал снижение. Однако что-то пошло не так: машина, которая уже завершала глиссаду, вдруг снова взмыла в небо и, заваливаясь на бок, пошла на второй круг. Неудачная посадка повторилась, на этот раз самолет прошел собсем близко над землей, и пилот крикнул нам: „Bloody elefants down there. Must scare them first…“ («Проклятые слоны там внизу, надо их спугнуть сначала»). С третьего раза сесть удалось. «Ну и Чипата!», – подумал я в панике, – «И это столица провинции! Что же тогда будет в Лундази? Слоны у меня в огороде?»

Между тем самолёт подрулил к соломенной хижине аэропорта, пилот опустил лесенку, и пассажиры направились к выходу. Первыми, конечно же, полезли американцы. Я решил не отставать, чтобы не остаться последним. Оставаться последним всегда опасно, учит нас суровая жизнь. Пассажиры смотрели на меня, безоружного, с некоторым удивлением, но терпеливо ждали, пока я со своими чемоданными пожитками пролезу по проходу вслед за охотниками. Я спустился по лесенке в сухую, желтую жару буша, на утрамбованную красную землю посадочной полосы и принялся озираться. Возле хижины стояло несколько пыльных «Лендроверов», и охотнички уже усаживались в них с грохотом и весельем. Слонов, мешавших посадке, было не видать. Меня же, похоже, никто не встречал. На пороге хижины стоял здоровенный африканец в форменной фуражке и строго смотрел на самолет. Очевидно, это был директор аэропорта и дежурный в одном лице. Я пошел к нему, и он мне откозырял. Начало обнадеживало, и я назвал ему пароль: «Лундази». Он отреагировал словами: «Лундази вери гуд!». Тогда я сообщил ему, что я „Teacher“ (учитель), и он снова отдал мне честь и опять произнес: «Тича вери гуд!». Позади меня пилот, судя по скрежету, втягивал лесенку в салон. Теперь я уже понимал, что меня никто не встречает и что мне предстоит добираться до города самостоятельно, может быть, даже пешком.

– Не могли бы меня подвести до Чипаты эти господа, – спросил я дежурного-директора, указывая на охотников, в расчете на административную помощь: – мне нужно попасть в представительство Министерства образования в Чипате. Меня там ждут.

Представитель аэропорта подумал и ответил:

– Нет. Они едут прямо в буш: «Бум-бум-бабах!» изобразил он выстрелы.

– А как далеко до Чипаты?

– Шестьдесят миль.

– Сколько-сколько? Шестьдесят?

– Нет, не шестьдесят. Пятьдесят восемь.

– И как же мне туда добраться?

– Может быть, Вас кто-нибудь подвезет.

– Но кто? Ведь все машины разъехались!

– Да, это так: все разъехались.

– А можно от вас позвонить в Чипату, в министерство образования?

– Да, это правильное решение. Но только у нас нет телефона.

– То есть, позвонить нельзя?

– Да, нельзя, – у директора-дежурного был очень удрученный вид: он искренне сопереживал мне. Где-то за спиной у меня пилот снова запустил двигатель, и самолет с умеренным ревом покатил к южному горизонту разгоняться. Вдруг лицо управляющего аэропортом просияло счастьем гениальной идеи:

– А почему бы Вам не полететь в Чипату вот на нем, Бвана? – вскричал он в восторге, указывая в сторону самолета, уже взвывающего на старте на дальней стороне разгонной полосы. Тут только я обратил внимание на странное обстоятельство: кроме меня и охотников, никто больше из самолета не вышел.

– Самолет летит в Чипату? – изумленно спросил я.

– Конечно, в Чипату! Он всегда прилетает из Лусаки, а потом летит в Чипату. А потом опять сюда. А потом опять в Лусаку. А здесь не Чипата, нет! Это Мфуве, заповедник...

– Но ведь он уже улетает!...

– Да, он улетает, нужно очень быстро бежать! – завопил директор и, размахивая фуражкой, кинулся наперерез самолету, который уже начинал разгон. Я, с чемоданами в руках и сумкой на шее, мчался за ним вслед, не имея возможности отбиваться от тяжелых мух пулевого калибра, вонзающихся мне в щеки, и шею, и лоб. Возможно, это были те самые знаменитые мухи цеце, несущие неразумным дуракам, на свою пробковую голову полезшим в Африку, сонную болезнь...

Между тем расстояние между дежурным директором международного аэропорта «Мфуве» и самолетом стремительно сокращалось, но я отлично видел, что директор всё больше проигрывает самолёту в скорости. Зато форменная фуражка его, сверкая золотом, вращалась в профессиональной руке с равным пропеллеру угловым ускорением, и этот эффект, очевидно, решил дело: пилот нас заметил, перешел на торможение, промчался мимо, но вдали развернулся и подкатил к нам вплотную. Снова распахнулась дверца, и летчик что-то кричал директору, а директор что-то кричал летчику, и выпала посадочная лесенка, и я, полностью утративший дыхание, а с ним и возможность внятно поблагодарить моего спасителя, полез в машину. Меня встретили аплодисменты медсестер, неодобрительные взгляды губернаторских жен и неопределенная реакция улыбающихся чиновников, хлопавших себя по коленям и произносящих протяжное «А!-аааааааа».

– I am sorry, – произнес я кое-как, все ещё задыхаясь – I thougth... it was... Chipata... already... (Прошу прощения, я думал, что это уже Чипата).

Эта фраза вызвала повторные овации медсестер, и даже губернаторши широко заулыбались бестолковому «мзунгу» (белому). Я водрузился на свое законное, оплаченное замбийским государством место и решил, что в следующий раз выйду из самолета самым последним, удостоверившись у каждого выходящего, что это именно Чипата, и ошибки быть не может.

Минут через сорок мы сели в Чипате, и тридцать три пассажира – каждый в отдельности, а медсестры хором – мне это подтвердили, причем летчик даже поклялся на штурвале. В этом чипатском аэропорту всё было теперь уже на высшем африканском уровне: асфальтовая посадочная полоса, ни одного слона на ней, кирпичное здание аэровокзала, хотя и облегченной конструкции, и огороженная сеткой стоянка для автомашин, одна из которых, белая Тойота с надписью на дверце „Chipata. Ministry of education“ ждала именно меня.

– Лундази? – спросил я мрачного человека за рулём явно не директорского вида.

– Йес,- сказал он и предоставил мне загрузить моё «катунду» в пикап «Тойоты» самостоятельно. Я сел в кабину и поинтересовался:

– We go to Lundazi?

– I go to Petauke. You go to Chipata. My name is mista Chiwamba, – объявил необщительный мистер Чивамба, врубил газ приёмом каратиста и помчался так, что всем известный Джеймс Бонд со страху выбросился бы без парашюта из пассажирского окна на первом же повороте. Мысль о наемном киллере пронеслась в голове, но тогда это должен был быть киллер-камикадзе, в то время как золотая печатка на пальце каскадера, надпись „black and proud“ на майке и брелок с голыми красотками на запястье ясно указывали на то, что жизнь еще не совсем ему обрыдла.

Чтобы не спровоцировать дальнейший рост скорости, я предпочел дальнейших вопросов не задавать, а доехать живым хотя бы до Чипаты.

И вот мистер Чивамба при незримом участии моего ангела-хранителя доставил меня сюда, в безлюдный двор департамента образования Восточной провинции, рабочий день в котором по всей видимости уже закончился, и оставил сидеть под деревом манго со словами:

– Mista Maninda the headmaster picks you up. Sit and wait for him. («Директор Манинда Вас заберет. Сидите и ждите его»).

И он умчался в свой Петауке, оставив зримый шрам от бешеных шин в латеритном песке двора. Странного вида серый рак, размахивая хвостом, выскочил из травы и бросился, спотыкаясь, по свежим следам вслед за «Тойотой». Похоже, ему тоже нужно было в Петауке, но он опоздал на транспорт, и теперь ему предстояло бежать бегом. Он напомнил мне самого себя в заповеднике Мфуве, гонявшимся только что недавно за самолетом. Бедняга... И тут меня осенило, что раки в траве не живут. Память извлекла из младенческих впечатлений от Детской энциклопедии картинку со... скорпионом! Я вскочил: так это же никакой не рак погнался за машиной, это – самый настоящий ядовитый скорпион! Возможно, он давно уже знает мистера Чивамбу и давно уже поклялся убить его, судя по фанатично целеустремленному бегу! Возможно, он давно уже задумал своё чёрное дело, и вот оно опять сорвалось... Я вскочил и принялся лихорадочно, посантиметрово обследовать ствол дерева, газон вокруг него и весь двор департамента, но ни одного скорпиона больше не обнаружил. Опасный спринтер тоже бесследно исчез за воротами. Что ж, пока, с теперь уже совершенно непредсказуемой вероятностью я оставался в относительной безопасности. Я рухнул в изнеможении на свои пожитки и, нервно озираясь, стал ждать директора лундазской средней школы мистера Манинду. Мне ничего другого все равно не оставалось делать...

Пока я, изможденный дорожно-транспортными приключениями дня, с тоской по дому и всё растущим чувством обреченности перед лицом неведомого моего скорпионо-цеце-мамбового будущего, томился под густозелёным деревом, предаваясь полуснам-воспоминаниям, советские часы «Ракета» на руке показали шесть часов вечера, солнце скрылось, и мгновенно стемнело. Откуда-то из-за забора заглянул во двор и застрял в собственных тенях свет фонаря с одинокого столба, лишь подчеркивая черную густоту тропической ночи, упавшей на меня без предупреждения. Вокруг Чипаты оживал африканский буш, исторгающий всевозможные диковинные звуки – скрипы, писки, трески и визги – и до головокружения, до сладких галлюцинаций охмуряющий северного пришельца невероятными, экзотическими ароматами. Из кроны густого дерева, под которым я сидел, на меня явно кто-то пялился: что-то там таинственно взблёскивало и шуршало. В те минуты я еще не знал, что дерево надо мной называется манго. Много позже, через год или больше, во дворе департамента средних школ министерства образования Восточной провинции республики Замбия, я опознаю это дерево и поздороваюсь с ним как со старым приятелем. А тогда мне очевидно было лишь то, что дерево это замбийское и что с него может запросто свалиться на меня многометровая ядовитая змея, а мимо вот-вот промчится стая львов и прихватит меня с собой, или случайно, не заметив в темноте, наступит и раздавит в лепешку громадный ушастый слон, которому высоко, широко и тяжело наплевать как на мой новенький учительский диплом, так и на весь Советский Союз в целом, со всеми его учителями физики и подарочными учебными пособиями для молодых африканцев, которые я тащил на себе через все границы в одном из чемоданов.

Грозное рычание за воротами, перемежаясь с жалобным воем, заставило меня снова вскочить. Рев приближался. Но нет – это был не лев и не слон. Это был «Лендровер» с оторванным глушителем, и он направлялся в мою сторону, и вот он уже въезжал в ворота департамента и надвигался на меня, и слепил меня фарами, и остановился прямо передо мной. Наконец-то! Слава Богу! Ура!

– Добрый вечер, господин Манинда! Я очень рад Вас видеть, – закричал я человеку, надвигающемуся на меня из света фар. Мне хотелось его обнять, но я воздержался: это могло быть воспринято как нарушение субординации – рядовой учитель не должен обниматься с директором школы даже в Африке. Тем более – советский комсомолец с буржуазным педагогом...

– I am not Maninda, – польщенно хихикнул голос из светового пучка, и передо мной возник черный силуэт с сахарно-флуоресцентными зубами, – I am driver Guliver Mbamba. Mister Maninda we must pick up in Santa-Monica school. («Я не Манинда, я водитель Гуливер Мбамба. Мистера Манинду надо будет забрать в школе Санта-Моника»).

– «В Санта-Монику так в Санта-Монику», – подумал я почти равнодушно, помогая драйверу Мбамбе грузить мои вещи в багажник. Мне было теперь уже все равно, куда потащат меня черти дальше.

Черти потащили меня с приличного асфальта на грунтовую дорогу, и я принялся скакать по сиденью, подпрыгивая чуть не до потолка кабины, и это притом, что держался двумя руками за поручень впереди. Вежливый Гуливер старался отвлечь меня от грубостей дороги вопросами странной формы с собственными утвердительными ответами в конце:

– And you are a teacher? Yea-a-as!

– Yes.

– O, fine. And you are from Australia? Yea-a-as!

– No, from Russia!

– O, fine! And you like Zambia? Yea-a-as!

– Sure.

– O, fine! – ну и так далее в том же духе. Я отвечал кратко, ибо боялся откусить на ухабах свой английский язык – он мне нужен был в ближайшее время для работы.

Минут через сорок Гуливер подрулил к каким-то светящимся одноэтажным постройкам под высокими акациями, из окон которых лился электрический свет.

–Santa-Monica,– объявил Гуливер, – secondary school for girls. Mister Maninda is here. Important assembly. Must be over soon, – и видя моё убитое состояние, поддержал меня подходящей по случаю шуткой: – «Take care the girls dont grab you: they like boys only so much…». («Это Санта-Моника, средняя школа для девочек. Мистер Манинда здесь. Важное совещание. Скоро должно закончиться... Смотрите, чтобы девицы Вас не уволокли: они парней так ещё любят...»). Но мне было не до шуток. Я хотел есть и спать, у меня кружилась голова, мне нужно было доехать, наконец, до этого чертова Лундази и упасть там замертво – желательно не под очередным деревом.

Водитель Гуливер объявил, что пойдет искать Манинду, хлопнул дверцей и исчез. Какое-то время я пялился в темноту, вдыхая неведомые мне доселе запахи красной пыли и знакомый аромат подтекающего где-то бензина, и незаметно для себя закемарил в позе зародыша, уткнувшись головой в пассажирскую дверь.

Меня разбудил брутальный тычок в затылок и бодрое приветствие:

– О, мистер Айгов, хау ду ю ду!

Не успев проснуться окончательно, я уже успел испугаться: снова какая-то жуткая ошибка, сейчас меня повезут назад под дерево...

– Э-э-э, мистер Манинда?

– But of course! I am the Headmaster of Lundazi secondary school. («Конечно, это я! Директор средней школы Лундази»).

– How do you do Mr. Maninda, very pleased. Only thing: I am not Igov, my name is Shenfeld. («Здравствуйте, мистер Манинда, я очень рад, но только такое дело: я не Айгов, моя фамилия Шенфелд»).

– А, – обрадовался Манинда, – thats okay, thats okay, – мы просто перепутали в телеграмме Ваши имя и фамилию сегодня утром. Исправим в расписании завтра же. Или в понедельник. А теперь поехали, уже очень поздно, совещание подзатянулось, – удовлетворенно потер руки Манинда. Мой первый в жизни директор был маленького роста, и руки у него тоже были маленькие, а щеки широкие и улыбка белозубая. Глаз его в тени ночной я не видел, но голос у него был приятный. Он мне понравился. На чёрта он похож не был. Я подумал с надеждой, что, может быть, все ещё обойдется и даже, возможно, все ещё будет хорошо в моей столь авантюрно начинающейся трудовой биографии.

И мы с рёвом вонзились в чернильную темнотищу ночного буша, и тянулись часы, на зубах хрустела пыль, потом вокруг бушевали пожары и искры завихрялись над машиной, колёса гудели как высоковольтные провода, и все это было, оказывается, в порядке вещей. Мистер Манинда клевал носом, щеки и губы его мелко тряслись, мы иногда сталкивались головами, и в полусне мне казалось, что Манинда все-таки чёрт и везёт меня в ад, и что Замбия давно уже осталась позади, а я ведь не имею права пересекать государственную границу...

Далеко за полночь мы с грохотом ворвались в немощеные улицы глубоко спящего, темного городка и вскоре остановились возле небольшого дома. В глубине двора, под травяной крышей самодельного «карпота», свет фар «Лендровера» выхватил сутулую спину и номерной знак белого фольксвагена-«жучка». Домик был красивый, заплетенный чем-то цветущим и благоухающим, он напоминал картинку из книги сказок братьев Гримм. Терраса из розовой плитки, аккуратные дорожки, обрамленные заботливо подогнанными друг к другу серыми камнями, и кусты роз слева и справа от входа лишь усиливали это впечатление: тут должны были жить очень добрые гномы.

Манинда подбежал к стеклянной входной двери и забарабанил в неё так, что по веранде заметались черные бесшумные тени, похожие на летучих мышей, и где-то вдали, в буше, тоскливо завопило животное (в будущем я узнал, что так взвывают гиены). Манинда повторил дверную бомбежку: должно быть, в доме если и жили гномы, то глухие. Директор выдал третью серию барабанной дроби – оглушительней всех предыдущих. Но нет, ничего не происходило и после этого – не зажигался свет, не лаяли собаки и не падала мебель в доме: дом то ли вымер, то ли затаился. Потом, наконец, после четвертого яростного молотилова где-то в глубине дома засветился огонек и высокого тембра голос совсем не доброго звучания заорал:

– Who to hell is that fucking idiot to bloody hammer on the door in the middle of the night! You bloody shit!

Не слишком изощренный пока ещё в вольно-разговорном английском, я понял только главную суть: хозяин дома грязно ругается.

– Its me, mister Maninda, – пискнуло за моей спиной, ибо директор школы каким-то ловким маневром оказался вдруг уже позади меня, – There is somebody for you here, Mr. Nick. Till morning only. Then we´ll give him his own house. At the time there is unfortunately no bed there, you see…“ («Это я, мистер Манинда. Тут кое-кто есть для Вас, мистер Ник. Только до утра. Завтра мы поселим его в собственном доме. Там сейчас к сожалению нет кровати, видите ли...»), – и я услышал быстро удаляющиеся шаги по гравию и жестяной хлопок двери, после чего рев мотора стал затихать в тропических глубинах загадочного Лундази.

Щелкнул замок. На пороге стеклянной двери стоял с горящей свечкой в руке тот самый гном – бородатый, заспанный крепыш с волосатой грудью и волосатыми ногами, торчащими из-под женского халатика, который он второпях напялил на широкие плечи. Гном бурил меня маленькими сердитыми глазами.

– Who are you?

– Teacher.

– Subject?

– Physics

– O! Are you from Australia? Or Ireland?

– No, Russia.

– What? Russia? You speak russian?

– Of course, I do…

– Ни хрена себе! Эй, Нина, вставай скорей! Нина, Нина – вставай! Наши приехали!..

Сразу ставший добрым, гном затаскивал в дом мои вещи, суетился, и вдруг закричал:

– Совсем я ошалел спросонок. Даже представиться забыл. Меня зовут Николай. Нижегородов. Они мою фамилию проговорить не могут, зовут меня просто мистер Ник.

– А я Игорь. Шенфельд.

– Ну, теперь все понятно. Утром объявили, что на место Игнатова пришлют то ли австралийца, то ли ирландца по имени Шерфил Айгов. Всё поперепутали, придурки продольно-поперечные. Я-то запрос делал, чтобы снова русского прислали, но посольство до сих пор молчит (через две недели Николай, как старший группы совзагранспециалистов в городке Лундази, получит из посольства спецпакет с уведомлением, что в Лундази направляется советский человек Игорь Шенфельд: «Необходимо оказать ему максимальное содействие во всех аспектах труда и быта, провести разъяснительную работу относительно поведения в буржуазном окружении и осуществлять постоянный контроль за образом его жизни. Документ по прочтении уничтожить»).

Из боковой комнаты выскочила очень симпатичная, совершенно растрепанная и по этой причине сильно смущенная маленькая женщина и радостно затараторила:

– Мы ждали, что русского пришлют, а тут какой-то австралиец... очень расстроились... ах, какая радость... прошу извинить... Иришка долго не засыпала, Коля не кричи, опять проснется... Игорь? Очень приятно... Чувствуйте себя как дома... Сейчас я вас кормить буду... Вы из Москвы? Что? Из Ленинграда? Ой, здорово! А мы москвичи... Хотя Коля – липецкий, а я вообще уже не знаю где росла: папа военный, все детство по гарнизонам... Но теперь мы – москвичи.

– Теперь мы лундазцы, – пошутил Коля, – и ты отныне тоже лундазец, Игорь. Ничего, что я сразу на «ты»?

– Великолепно, я очень рад. Я вообще пока плохо соображаю, честно сказать. Я думал, что попаду... не знаю... под баобаб... какое-то Лундази у черта на рогах... слоны в огороде, леопард на привязи... не знаю. Прощался с жизнью, короче.

Такого дружного хохота я давно уже не слышал. Нина хлопала в ладоши, Николай вытирал слезы. Иришка в боковой комнате все-таки проснулась и заплакала.

– Ну, насмешил, спасибо. Нин, убаюкай ее, пожалуйста, я сам примус запущу...

– Ты плиту растапливай, человеку помыться надо, он с дороги, весь в пыли, не видишь что ли?

– А вода ещё теплая, не остыла с вечера.

– Тогда срочно в душ. Сейчас полотенце принесу. Но спать придется на матраце – запасных кроватей у нас нет, к сожалению...

И вот уже что-то шкворчало в сковородке, и я стоял под нежной водой, смывающей с меня все тревоги и стрессы последних дней, а потом сидел за столом, притупленный и счастливый и слушал гостеприимных хозяев, и сам отвечал на их бесчисленные вопросы. – «Три года дома не были, – сокрушался Коля, – забыли как снег пахнет, как сады цветут...». Нину интересовали новые фильмы и новые станции метро, и новые торговые центры («Что, «Первомайский»? В Измайлово? Ух ты, здорово!»), а также товары в магазинах – есть ли импорт, появилась ли фарфоровая посуда, дорогая ли детская одежда и хватает ли продуктов питания.

Почти до самого утра – хорошо что назавтра была суббота – продолжалось мое приобщение к новой лундазской жизни, пока хозяева не заметили, что я совсем уже отупел. Меня отправили на матрац. При виде подушки я заснул стоя, но успел ещё уловить запах вкусно пахнущего постельного белья...

Во второй половине дня меня растолкал Коля с сообщением, что Манинда прислал школьника, чтобы отвести меня в мой дом. Пока я собирался, школьник двухметрового роста по имени Патрик Ндогу сидел на веранде и пытался примерять обувь хозяев – сандали и флип-флопсы, а также мои московские туфли с дырочками. С его сорок девятым размером ему ничего не подошло, понятное дело, и он, со вздохом оставив попытки, произнес: „kidogo“, что на языке читумбуку означает «маленький».

Коля пошел со мной. Он уже знал, где поселят новенького: на второй «школьной» улице Лундази, входящей в интернатские владения, в доме американца Билла Купера, освободившего жилье в связи с окончанием контракта. Билл знаменит был тем в Лундази, успел просветить меня Коля, что ел змей и спровоцировал в прошлом семестре школьный бунт из-за сожительства со школьницей и оскорбления учеников. В результате этого восстания восемнадцать школьников были изгнаны из интерната, а «мой» дом подвергся поджегу, но не сгорел, а лишь подкоптился. Внутри куперовского дома Коля никогда не был, и за убранство его ничего сказать не мог.

Дом оказался грязно-розового цвета и выглядел голым и сиротливым: ни кустов вокруг, ни дорожек не было, забор тоже отсутствовал. Дом стоял на красной, утоптанной латеритной земле между двумя термитниками высотой в человеческий рост, и еще несколько термитников поменьше торчали тут и там – под акацией на краю двора и возле высоченного эвкалипта, бросающего жидкую тень на крышу. Угол дома был и впрямь изрядно закопчен – после бунта никто черноту так и не отмыл: то ли хозяину было наплевать, то ли он с тех пор боялся выйти из дома.

А внутри дома убранства не было никакого. Четырехкомнатный дом этот был пуст, за исключением одной, только что установленной в угловой комнате кровати с матрацем, и одной табуретки на трех ногах в крохотной кухоньке с дровяной плитой в углу. Коля разъяснил мне, что такова дикая местная традиция: после отъезда контрактника коллеги растаскивают мебель из покинутого дома. Мебели у всех не хватает, но постепенно, за счет отбывших, жилища старожилов меблируются, иногда даже в избытке.

– Ничего, – утешил меня Николай, – бросим клич и натащат, не беспокойся. Все через это проходили. Стол и стулья принесут точно, а шкафчики и тумбочки – вопрос времени. К приезду твоей жены все будет: это я гарантирую. С холодильником проблема. Пока придется тебе питаться из сухих запасов, не требующих охлаждения. Потом попробуем выпросить керосиновый холодильник в посольстве и доставить его сюда на каникулах. Ты готовить-то умеешь? А то питайся с нами – Нинка у меня хозяйка что надо. В магазины я тебя сейчас отвезу – купишь себе все что надо для начала.

Коля Нижегородов, строго следуя инструкции посольства, очень многому меня научил уже в первые часы пребывания на лундазской земле. Так, по совету Николая я сообщил директору школы, что моя жена прилетит вот-вот, в ближайшее время: её задержали прививки. Это не было наглой ложью, я просто вольно интерпретировал понятие «ближайшего времени». Почему я это сделал? Потому что одиноких учителей селили по двое, и не заяви я о приезде жены – делить бы мне кров и печь с каким-нибудь коварным империалистом, что с точки зрения посольских иваниванычей было недопустимым. (Мне всегда казалось странным, что органы безопасности не допускают вероятности коммунистического перевоспитания империалистов советскими специалистами за счет использования нашей мощной правды и нашей единственно верной идеологии).

Николай оказался прав. Уже к вечеру того же дня перед дверью моего дома стояли тумбочка и деревянное кресло и лежали два плетеных коврика. На следующий день соседи, норвежцы Тимберхольты принесли мне стол и книжную полку, а датчане Петерсены с другой стороны улицы – два стула. Еще через неделю у меня появился журнальный столик, висячее зеркало и занавеска для душа. Я начинал обживаться. И дом мой тоже постепенно преображался – не мог же я в такое угробленное поместье привести мою жену, если она когда-нибудь «в ближайшее время» прилетит-приедет: я отмыл угол дома и перекрасил дом, и построил решетку вокруг террасы, и посадил вьюнки понизу, и снес термитники, и выскреб двор, и начал строить забор, и посадил банан и две папайи (которыми потом два года питался, а из-за папай через несколько лет, уже в России, и вовсе получилась курьезная врачебно-скандальная история, но это – отдельный рассказ), и даже побелил стены внутри дома. Не скрою: эта активность была мною посвящена в том числе и укреплению легенды о подготовке к скорой встрече с женой. И это работало лучше всяких клятв и обещаний: кто же будет столь вдохновенно вить гнездо ради постороннего сожителя с чуждой идеологической платформой?

Суббота прошла в чистке дома, раскладывании вещей и освоении печки, керосинки и капающего крана в ванной. Удивительно, но унитаз работал отлично, и свет в доме горел, и все розетки были в порядке – разве что электричество давали от школьного генератора только с шести до десяти часов вечера, так что ночью приходилось читать и работать при керосиновой лампе или при свечах. Не хватало гусиного пера, чтобы представить себя Пушкиным в изгнании...

В воскресенье Николай отвел меня в школу, показал учительскую, расписание, классные комнаты в нескольких учебных бараках и совмещенную лаборантскую кабинетов физики и химии. Пока я осматривался, Коля для лучшей моей ориентации в образовательном пространстве Замбии прочел мне вводную лекцию о здешней системе просвещения.

Замбия унаследовала систему образования своей бывшей метрополии – Англии. Это неудивительно: после освобождения от колониальной зависимости слишком много пришлось бы менять и перестраивать в уже имеющейся структуре школ, программ и системы организации и управления учебным процессом. Система образования в Замбии такова: это семилетнее начальное образование и пятилетнее среднее, итого – двенадцать лет школы. Правительством Замбии сделано многое для того, чтобы образование стало доступным для всех. С 1964 года неуклонно велся курс на всеобщее начальное образование. Начальные школы довольно равномерно рассеяны по всей стране, и часто в самых глухих местах, в саванне, в долинах рек можно увидеть самодельный дорожный знак: «Осторожно: ДЕТИ!». Преподавание в начальных классах ведется силами выпускников средних школ, а также специально подготовленными замбийцами, прошедшими двухгодичный курс в педагогических колледжах. Юные замбийцы начинают свое образование в пятилетнем возрасте, но это не обязательно: если родители считают своего ребенка особенно одаренным, то они могут послать его учиться и в четыре года, и даже в три. И неважно, что крохотный школьник сосет карандаш и засыпает на уроке – он уже член общества и полномочный проводник нации в большой, цивилизованный мир.

Через семь лет, освоив основы представлений об окружающем мире, познав по учебникам отдельные законы природы и научившись пользоваться английским языком, выпускники начальных школ получают возможность учиться дальше в средней школе. Это зависит от родителей и собственных способностей. Часто родители не могут послать своего ребенка в среднюю школу не потому, что они бедны – образование в Замбии бесплатно – но потому, что в хозяйстве не хватает рабочих рук. Однако, даже если родители и готовы дать ребенку хорошее образование, это ещё не значит, что вопрос решен. Соискатель должен сдать вступительные экзамены в среднюю школу и, конечно, поступает далеко не каждый. Недаром учащиеся средних школ любят называть себя студентами, а не школьниками.

Средних школ в стране сравнительно немного – от пяти до десяти в каждой провинции, однако до 1964 года их почти не было вовсе. Большинство их – смешанные, для мальчиков и девочек, и почти все они представляют собой школы-интернаты. В отличие от средних школ колониальных времен, готовивших исключительно мелких клерков, в 1965 году, сразу после объявления независимости был сделан решительный шаг: основана первая средняя школа с преподаванием технических дисциплин. В 1967 году было принято решение ввести преподавание технических дисциплин во всех средних школах. Кроме того, было объявлено обязательным преподавание конституции, что фактически означало получение школьниками активного представления о своих правах и обязанностях как замбийских граждан.

Ввиду нехватки собственных кадров, Замбия вынуждена была прибегнуть к помощи иностранных учителей. В школах республики трудятся англичане, американцы, датчане, норвежцы, шведы, индусы, французы, голландцы, русские. Советских специалистов пригласили относительно недавно для преподавания точных дисциплин – квалификация русских учителей физики, химии, биологии и математики считается в Замбии наивысшей.

После третьего класса, в соответствии с наклонностями и способностями, осуществляется стриминг (streaming): школьники-«студенты» разделяются на выпускные классы по интересам и специализации. Таких классов существуют три вида: гуманитарные, точных наук и сельского хозяйства. Обучение ведется по английским программам, проверка знаний производится по стобалльной процентной системе, экзамены – только письменные. Экзаменационные работы для выпускных классов составляются в Кембридже и там же проверяются. Пятиклассники, набравшие на выпускных экзаменах не менее 75% принимаются вне конкурса в национальный замбийский университет. Остальных ждет работа в государственных учреждениях.

– Ну, это был вид на систему сверху, – сказал Коля, а теперь ещё пара слов о насущном, об этой школе. Школьный мир здесь сложен. Сказываются долгие годы колониализма, охватившие несколько поколений. Многие школьники относятся к учителям как к «белым расистам» – настороженно, с презрением, даже с ненавистью. Есть и угодливые подлизы, есть и нудные попрошайки. Опять же: учительский состав очень неоднороден и пестр как уровнем подготовки, так и культурно, идеологически и интеллектуально. Одни африканцев терпеть не могут, другие лебезят перед ребятами, зарабатывают дешевый авторитет, третьи пропагандируют всякую гадость. Есть, конечно, и стоящие учителя, умные, деятельные, справедливые, но эта наша разномастность, разношерстность и разнокалиберность сильно влияет на атмосферу школьной жизни. В такой ситуации наша с тобой задача – борьба за молодых замбийцев, за их умы, за их человеческое достоинство, против всего, унижающего их и против всех, унижающих их. А для этого ты должен научиться искать и находить причины всем явлениям, связанным со школой и со школьниками. Научишься быстро – значит, быстро поймешь африканцев и свое место среди них, будет легко работать, будет чем гордиться потом.

Но ничего: у тебя все получится, – заключил Николай, – мне было сложней: мы с Игнатовым были первыми русскими здесь. В меня на первом уроке жеваные бумажки летели, дохлая мышь, обломки карандашей, всякий мусор, кричали «пошел вон, мзунгу!». Кто-то призывал: «Оставьте его, он коммунист!», ему отвечал другой: «Рэй сказал, что коммунисты ещё хуже империалистов»; «Нет, не лучше!», «Нет, лучше!», «Сейчас схлопочешь!», «Сам схлопочешь!». А вокруг – вой, и свист, и топот. Что тут делать? Придумал такое: побежал в лаборантскую, налил воды в стеклянную кювету, взял банку с куском натрия в керосине, вернулся в класс. Надо было от натрия кусочек отрезать, а я весь кусок в воду бухнул – хотел бурного эффекта. И эффект получился: кусок забегал по воде, зашипел от бешеной реакции, а потом ка-ак рванет! – удивительно, что мне перепонки не вышибло! Стою оглохший, всё в дыму, везде вода, лицо жжет, рубашку потом насквозь щелочью проело, а в классе – пусто. Никого! Так казалось. Потом начали осторожно из-под столов вылезать: глаза круглые, рты открытые. И – тишина! Полная. Думал сначала, что это я оглох, но потом понял: и правда тихо. – «Ну, – говорю, – начнем урок». И, представь себе – пошло дело.

Я хмыкнул.

– Что, критикуешь, педагог?

– Что сказать? Прием эффектный, но вряд ли его можно назвать последним словом методики преподавания. Дети есть дети. Нельзя учить страхом.

– Не знаю, не знаю... Мне помогло. Понимаешь какое дело: взрыв натрия, образно говоря, вызвал взрыв интереса к предмету, к науке. Они ахнули, они замерли не от страха, а от интереса. Они не такие уж боязливые – скоро ты в этом убедишься сам. От страха по их задумке должен был замереть я сам, когда они на меня набросились. Заметь, педагог: в этом классе больше половины выбрали потом, в четвертом классе, направление точных наук. Так-то!

Я осматривал приборы и наглядные пособия на полках лаборантской. Что ж, Колин «крючок в зал» по Станиславскому был хотя и спорным приемом, рискованным к тому же, но... Но что-то яркое ради пробуждения интереса продемонстрировать необходимо, это бесспорно. Так, есть электрофорная машина: пойдет, волосы дыбом поднять; хотя на их кучеряшках не сработает, пожалуй. Ладно, на себе покажу. Надо проверить, дает ли искру... Ага, призма на градусной платформе, прожектор: хорошо, разложим свет, это красиво, покажем им из чего белый свет состоит, спросим, почему небо синее... Так, электроды в банке – заберем прибор у химиков, вот и лампочки есть: отлично, покажем как можно свет дать с помощью щепотки соли...

– Ну ты, я смотрю, уже приступил к работе, – засмеялся Коля, – ладно, не буду мешать, готовься. И поставь будильник: завтра в восемь ноль-ноль быть в учительской. Тебя представят стаффу („stuff“, коллектив) – и вперед!

До полуночи, сверяясь с часами, штудировал я свой первый «африканский» конспект урока, а после долго не мог уснуть. Я снова зажег свечу и сел писать письмо домой – моё первое письмо в Россию. Я обязан был срочно сообщить им, что я жив и что у меня все очень хорошо, на пять с плюсом! Я живу в отдельном доме с двумя почти ручными гекконами на стенах, имею прекрасных друзей и ем вкуснейшие макароны. Когда я окончил письмо на десяти страницах, уже начинало светать...

Здесь уместно ещё одно небольшое отступление, связанное одновременно и с почтой, и с моими «преступлениями» против посольских установок, и с Колиной наукой о жизни в Лундази. Всю почту нам, советским отшельникам буша, следовало собирать в единый пакет и отправлять ценным грузом в Лусаку, на адрес посольства, или, ещё лучше, передавать с надежной оказией, или, лучше всего, привозить лично, что возможно было, понятное дело, только на каникулах, то есть три раза в год. Из посольства письма будут когда-нибудь с диппочтой отправлены в адрес Минпроса, а оттуда уже их разошлют по адресатам. Этим путем узнать что-то обо мне моим родным предстояло не раньше Нового года, а то и к первому мая – нетрудно себе представить до донца выплаканные их глаза к тому времени. Когда я озвучил эту жуткую проблему Николаю, тот лишь рукой махнул: «А, да посылай напрямую в полосатых конвертах по тарифам обычной международной авиапочты». На мой неоконченный вопрос: «А как же...», он лишь пожал плечами. После чего закон всемирной справедливости подмигнул мне Колиным умным глазом, и сразу же снова засияло солнце в безупречно синем небе. Через три недели я уже получил ответы – все той же авиапочтой. С тех пор я особенно люблю летчика Антуана Сент-Экзюпери: ведь это он развозил по миру международную почту ещё на фанерных аэропланах! Итак, вопрос с почтой был решен, а в копилку моих «преступлений» против иваниванычей добавилось еще и это.

Проспал я всего часа полтора, но поднялся на удивление бодрым и собранным. Наверное, так чувствует себя боксер перед поединком за пояс чемпиона мира. Что ж, я выходил на ринг, и я простоял на нем три года, ни разу не побывав в нокдауне. Даже когда в меня плевала в упор кобра из ванны, и когда за мной гонялся слон, пытаясь растоптать, и когда я плавал на спор в Луангве среди крокодилов, холодея от ужаса, в пику «худосочным буржуям», чтобы продемонстрировать им, что такое русский характер и почему он побеждает во всех войнах. Глупость чистой воды! Идиотизм! Но мне почему-то не стыдно в этом признаться. Как не стыдно признаться и в том, что в то утро первого дня, бодрый и свежий, я все равно жутко трусил – до того трусил, что боялся за свою дикцию, за свой английский и за координацию своих движений. Но еще более того я боялся подвести свою страну – ведь я считал себя её добровольным, самопровозглашенным послом здесь, в Лундази.

Я выхожу во двор. Теплое утро, выгоревшая трава, щебетанье птиц, волнующий шум школы доносится из-за административного блока. Мимо шествуют мои, пока ещё немногочисленные знакомые, здороваются, интересуются настроением.

Я вхожу в учительскую. Сигаретный дым уже висит под потолком и плавает космами. Народу полно, смех, шутки, подколы. Курят в основном женщины – для похудения, надо полагать, хотя почти все тощие. Мужской род чешет языками, обсуждая прошедший weekend. Директор Манинда меня представляет, я рассеяно киваю во все стороны и на автопилоте повторяю: „Yes, Russia…“, „How do you do…“, „How are you…“, „Very nice, thank you…“, но глаза мои обращены на дверь, я рвусь в бой. Звучит звонок, я устремляюсь к двери. Но Коля ловит меня за локоть: «Не торопись. Этот звонок еще не на урок. Сначала – ассамблея».

Мы направляемся к актовому залу, он же – спортзал, он же – столовая. Директор впереди. У входа останавливаемся. К зданию несутся опаздывающие школьники. Завуч бегает по территории с палкой в руке, красноречивыми взмахами подгоняет медлительных. Заходим. Дети усаживаются, затем снова встают. Шум стихает. В зале сумеречно, блестят глаза. Мы, учителя, располагаемся на сцене. Все стены зала красочно расписаны картинами африканского быта. Судя по всему, это творения самих школьников.

– Доброе утро, школа, – говорит директор.

– Утро! – откликается рокот голосов.

– Национальный гимн! – приказывает директор. Несколько запевал в первом ряду начинают: „Stand and sing of Zambia, proud and free…“. Зал подхватывает, звук набирает силу, мелодия гремит в зале и вырывается сквозь распахнутые окна в буш: пусть слышит вся Африка! Поют очень хорошо, правильно, чисто: все с отличным музыкальным слухом. Гимн затихает.

– Помолимся...

Головы склоняются, директор произносит слова молитвы, зал повторяет глухим бормотаньем. В смущении озираюсь: коллеги молятся. Только индусы почтительно склонив головы, молчат. Уткнулся себе в бороду, сложив руки на животе, и Коля, ждет окончания. Ясно-понятно... Стою смирно и я, уважаю чужие традиции.

– Аминь!

Школьники шумно рассаживаются.

– Братья и сестры! – так начал Манинда свою речь, – впереди очередная учебная неделя, которая принесет вам новые знания и успехи. Вы должны хорошо учиться, потому что многие страны смотрят на вас глазами ваших учителей, и еще потому, что это зависит от вас – сделать Замбию могучим и счастливым государством. Мы гордимся школьниками, которые хорошо учатся. Мы гордимся школьниками, которые приносят нам радость. Такие школьники – это будущее нашей страны. Но! Но мы беспощадны к тем, кто спит на уроках, кто грубит учителям, кто флиртует с девочками в часы вечерней самоподготовки и мешает остальным делать домашние задания, и к тем, кто даже пьет виски. Пусть Джеймс Зимба и Томас Банда выйдут сюда на сцену. –

Из зала вышли двое – верзила и малыш.

– Банда, ложись на эту лавку, – приказал директор.

– Я не лягу, бейте так! – возразил взрослый школьник.

– Ладно, получай, пьяница! – и директор, выхватив из рук завуча гибкий прут, со свистом вытянул парня по спине. Парень скривился от боли, но молчал. Директор врезал ему второй раз. Парень криво улыбался. Тогда Манинда ударил его уже от плеча, по-настоящему.

– Я не пил виски! – взвыл школьник.

– Х-хек!

– Я не пил виски! Вас обманули мои враги...

– Х-хек! Ладно, разберемся, иди на место. Теперь ты, Зимба.

Это было дико, это было невероятно. Я вскочил со стула и повернулся к Коле:

– Что это такое? Что происходит? Пошли отсюда!...

– Спокойно, – проскрипел Николай, – сядь на место, ты не дома. Такие тут порядки. Мы уже пробовали поднимать этот вопрос на педсоветах, но нам каждый раз указывают, мол, не лезьте со своим уставом в свинячий ряд, или как там в поговорке...

Между тем маленький Зимба, тихо плача, улегся на лавку лицом вниз. Манинда с приговором: «Не флиртуй на уроках!» хлестнул его раз пять, но скорей символически, ради позора, а не до боли, после чего отпустил с миром, передал палку завучу и крикнул в зал:

– Замбия!

– Едина, – робко откликнулся одинокий голос из замершего зала.

– Замбия!!! – рявкнул директор.

– Едина! – отозвался на этот раз нестройный хор.

– Помолимся...

– Ну, со школой в целом ты познакомился, – не слишком весело хлопнул меня по плечу Коля. – Теперь иди знакомься с классом. Ни пуха ни пера!

– К чёрту...

Звенит звонок. Нет, не звонок: это бьет камнем по куску швеллера школьный звонарь Мсенга – лучший ученик лундазской средней школы. Пожелай мне удачи, Мсенга!

Я делаю глубокий вдох, как перед прыжком в воду, и толкаю дверь в класс...

продолжение следует