Исторический роман
© Антонина Шнайдер-Стремякова
Часть третья
И жизнь, и слёзы, и любовь...
А. С. Пушкин
После трагической смерти Йоханна Клотца форштегером избрали Петера Пфанненштиля. Изготавливая косы, серпы, пилы и другие режущие инструменты, Петер зарекомендовал себя предприимчивым и деловым человеком. По его проекту была заложена колония – четыре двора с хозяйственными пристройками образовывали квартал. Петер подал в саратовскую Контору заявку на двух католических священников, а пока, вместо пастора Вернборнера, церковные службы проводил учитель Андреас Дальфас.
Форштегер убеждал начать ремонт домов – его не слушали. И когда объявили, что Мариенталь и Катариненштадт будет охранять корпус драгун, что установят несколько батарей, что планируется соорудить земляные валы и что будут расплачиваться хорошей мукой за участие в работе на укрепительных сооружениях, колонисты поверили, что воцаряется хоть и хрупкий, но всё-таки порядок – гарант мирной жизни.
Огромную роль для защиты от набегов сыграл проложенный по инициативе правительства Азиатский рубеж вдоль реки Урал от Оренбурга до Астрахани –нашествия теперь отражали пограничные казачьи крепости.
Мысли о немецких землях медленно, но всё же вытеснялись, и выжившим колонистам не оставалось ничего, кроме как продолжить покорять девственные степи.
Лоренц с Иоханнесом и Петер Тильман c Андре Вилем обмолотили на гумне Луизы уцелевшие снопы. К работающим мужчинам каждый день наведывался живший по соседству овдовевший отец Катарины – Матиас Цвингер. В такие дни из гумна доносились обычно взрывы здорового мужского смеха. Часть обмолоченного зерна было решено оставить на семена. Кроме семенного, ставалось четыре куля. Их поровну разделили между пятью семьями: Луизы, Китти, Лоренца, Марии-Терезы и Петра Тильмана. С этим зерном и мукой за работу на укрепительных валах можно было перезимовать почти безбедно.
- Луиза, когда на мельницу поедем? – хлопнул Матиас по мешку.
- Да хоть сейчас! – засмеялась она.
- Завтра и поедем, приду с утра пораньше.
- А мешки наверх кто снесёт? – задержались на отце глаза Катарины.
- А я что – не мужик?
- Одному, небось, тяжело?.. – поднял брови Лоренц.
- Да я, вроде, ещё в силе.
- Тогда мы завтра с Петером Тильманом поохотимся на тарпанов.
- И я с вами, – вызвался Андре Виль.
- У тебя ж киргизы ружьё унесли, – пожал плечами Петер.
- Возьми наше, попользуйся, – предложила Китти.
- Ваше?.. А как оно уцелело?
- Ханс прислонил его в угол, к дровам, вот и не заметили.
- Спасибо, Китти. Рассчитаюсь тарпаньим мясом.
- Вот и ладненько.
- Да, если б не киргизы, колония разбогатела бы, – Лоренц поднялся и вышел из гумна.
***
На рассвете Матиас Цвингер постучал негромко в дверь Луизы. Не отойдя ещё ото сна, она хрипло отозвалась:
- Ты что это ни свет ни заря – в четыре утра?
- Пока доедем… Не думал, что ты засоня.
- Запряги пока лошадь и подводу приготовь.
- С радостью.
- А на хозяйстве кого оставил?
- Сына.
Он снёс мешки и положил их в конец телеги. Впереди, где должны были сидеть они, наложил побольше сена. Луиза завернула пышки, оделась и вышла во двор.
- Собралась?
- Да.
- Возьми воду. В дороге главное не еда, а вода.
Ещё не сошёл прозрачно-голубой диск луны, а тихий осенний день начинал уже высветляться. Колония просыпалась – хлопали дверьми, раздавался редкий собачий лай и задорно-молодое, надрывное кукареканье. Луиза поёжилась от утренней прохлады.
- Что – холодно? – обнял он её, держа в другой руке вожжи.
- Не жарко.
- Месяц без Симона… Не скучаешь по мужику? – спросил он, как только выехали из села.
- Скучай-не скучай… Где ж его взять, если нет?
- А я скучаю... Как потерял жену, так понял, что ещё молодой.
- Ты-ы – и молодой? – засмеялась она.
- А что – ты старая?
- Я другое дело.
- Это почему же? Нашим детям по 27-28, тебе 44, а мне 49.
- Что-о? Тебе 49? Я думала все 70.
- А ты приглядись.
Она пригляделась: продолговатый овал лица, тёмный загар, на переносице глубокая вертикальная складка, большой горбинкой нос, огромные чёрные глаза и похотливые, как у Катарины, пухлые губы.
- Что? Неужто такой старый?
- Да нет. Пригляделась – вроде, и не старый, – усмехнулась она.
- У меня и зубы все на месте. Укусить могу.
- Укусить и я могу, – звонко и задорно засмеялась она.
- Тпррр, – тормознул он лошадь.
Легко спрыгнул, снял её с телеги, отнёс в высокую влажную траву, сбросил кафтан и стал расстёгивать штаны.
- Кусай!
- Ты что, Матиас? – забарахталась она. – Опомнись, у нас дети и внуки!
- Дети… А мы – не дети? Все мы божьи дети, – разгорался он тлеющей головёшкой.
- Грех это, Матиас!
- А мы покаемся...
И она обессилела – подчинилась напору тёплой страстной энергии.
- Прости нас, Господи, – засмеялся он и подал ей руку.
- Прости, Господи, – повторила она. – Не думала я, Матиас, что ты такой сильный. Господь сделал нас грешными. Живым, нам нужно живое.
- Вот именно. Только пища должна быть по нутру, а мне ты по нутру.
Луиза лукаво взглянула, смутилась и призналась:
- И ты мне по нутру пришёлся...
- Аппетит приходит во время еды, – обнял он её, и они зашагали к телеге. – А есть люблю я часто и вкусно...
Солнце поднималось огненным шаром, роса хрустально поблёскивала, птицы щебетали. День обещал быть тёплым. Вдруг откуда-то, словно из-под земли, выскочил заяц, за ним – другой, и они понеслись в степь. Седоки проводили их взглядом.
- Тпррр, – остановил Матиас лошадь, – вот и зверьки тешутся. А мы чем хуже? Искупаемся в росе, а? Вволю…
Ссадил Луизу и, целуя, увлёк за собой.
- Я любила Каспара, привыкла к Симону, а теперь ты... Интересно, до какого возраста хочется?
- При чём тут возраст – хочется, пока есть сила.
Сбросил одежду, расстегнул ей блузку… Из неё, как откровение, выскочили фундуком торчавшие соски. «Бог ты мой!» – выдохнул он и присосался клещом. Роса сходила, солнце поднималось, а он, подогреваемый вздохами и стонами, никак не мог угомониться.
- Пожалуй, хватит, – засмеялся он, – а то до мельницы не доедем. Я ненасытный.
Донёс до телеги, усадил, придвинул вместе с сеном, шепнул: «Ещё раз», и они слились в новом порыве. Как с добычей играет кот, так рычал и терзал он грудь, не скрывая, что истосковался по этой грубой и сладкой похоти: «Я насосу молока! Насосу!»
- Ты хорошо сохранилась. А соски… Так и сосал бы до ночи и во сне не выпускал...
- Давай подкрепимся.
Луиза достала пышки, налила в кружку воды. Он за считанные секунды проглотил пышку и снова припал к ней.
- Ты сегодня мне Богом дана, и я использую это как можно полнее.
И она загорелась. Они бились в чувственном экстазе, а рядом время от времени недовольно ржала лошадка.
- Хороша была закуска, – затих он устало. – Но успокоился я ненадолго… На какой-нибудь час-другой...
- Ты сильный.
- Я темпераментный, но такое со мной впервые. Сегодня я, как вечный насос.
- Почему?
- Изголодался. А тут ещё такие жёлуди... Торчат и в рот просятся. Сосу и делаю ребёнка – желание так и прёт! Но… лошадка недовольна. Побалуемся… на обратной дороге, – одевался он.
- Прости нас, Господи, – потянулась она за блузой. – Спасибо тебе за путешествие любви и что омыл меня.
- Не «меня» – нас, – улыбнулся он и взял в руки вожжи. – Заждалась? Но-о, родная.
- Я подремлю, Матиас, – мостилась Луиза головой на кули.
- Подремли.
В сладкой истоме погружалась она в небытие, но, прежде чем сковал её сон, с грустью подумала о Кити: «Если она в меня, тяжело ей одной, без мужа... Бедная девочка!»
Луиза проснулась от рук Матиаса.
- На горизонте мельница, – горячо шептал он в шею, расстёгивая блузку.
- Я ещё сплю.
- Я тебя разбужу.
Лошадка не спеша везла их, а они утоляли желание.
- Ты родить можешь, у тебя молоко есть.
- Откуда, Матиас?
- Не знаю, но я чувствую его сладость.
- Тебе кажется.
- Нет, не кажется.
Мельник велел снести мешки наверх и подождать часа три-четыре. С грузом Матиас легко поднимался по лестнице. Едва успела Луиза подумать: «Любит его Бог – столько в нём энергии!», как он уже спускался за следующим мешком.
- Распрягу, дам лошадке овса, часок на телеге подремлю – сил на обратную дорогу наберусь, – подмигнул он.
Здорово всё-таки чувствовать полноту жизни! Луиза не знала, был это обычный тёплый день или начиналась пора бабьего лета, но глубоко вдохнула стерильно чистый воздух и, улыбаясь, спустилась к реке. Поплыла. Вода обожгла разгоряченное тело холодом – чувствовалось, как наливаются бодростью мышцы. Речная ива окутывала берега. Она повернулась на спину, увидела, будто впервые, купол чистого неба, где, по её представлению, находился Бог и рай, и взмолилась: «Господи, ты наполняешь меня жизнью, устроил праздник, но убереги от ребёнка. Дай молока, раз ему хочется. Пусть Матиас пьёт его и в это время мною владеет».
В тальнике натягивала одежду и присматривалась к груди. Соски коричнево торчали, и ей казалось, что грудь покалывает от прибывавшего молока. Она не сомневалась, что Бог услыхал просьбу и что Матиас на обратном пути будет черпать силы в её молочной сладости.
Мельник и его сыновья то появлялись, то исчезали. Она подошла к телеге. Матиас спал. Боясь потревожить его, зашла внутрь мельницы, там было прохладно.
- Подождать придётся, – взмахнул старик жестом сожаления, – заказчики скоро будут.
- Можно что-нибудь взять, чтоб на солнышке лечь? Я искупалась, а здесь холодно.
- Тулуп вон старый возьми.
С большого деревянного штыря сняла она тулуп и пошла на солнце. Прежде чем выбрать место, воткнула в землю палочку и обозначила след от тени, опустилась на тулуп и не заметила, как уснула.
Они проснулись от голосов – на фуры сносили мешки. Матиас приподнялся, улыбнулся ей, сел и свесил с телеги ноги.
- Эй, хозяин, иди высыпай зерно! – крикнул ему старый мельник.
- Сейчас! – Матиас легко спрыгнул, подошёл к Луизе, спросил, долго ли спал.
- Не знаю. Ты уснул, когда тень вот так падала, а сейчас она вот сюда ушла.
- Часа три отдохнул, – подмигнул он и направился к мельнице.
Прицепив к гвоздику мешок, Матиас пристроил его под жерло и стал утрамбовывать деревянной колотушкой муку. Наполненные мешки снёс и сложил так, что образовалось ложе, прикрыл погуще сеном, сверху положил кафтан и прищурился:
- Я соскучился.
Луиза выложила на белую салфетку кусочек тарпаньего мяса, деревянную ложку для отварной фасоли в деревянной плошке, пышки и закрытый кувшин с водой:
- Ешь, а то я боюсь за твой невтерпёж.
- А бабьему хвосту так и вообще нет посту – радуйся, что у меня «невтерпёж».
- Я и радуюсь. Есть дружок – найдётся и часок.
- И часок, и два найдётся – скорее бы, – подмигнул он.
Наелся, запил и спрыгнул с телеги.
- Я готов к закуске...
Она убрала кувшин. Матиас сводил на водопой лошадь, запряг её, и они выехали за ворота. Вокруг резвились кузнечики, парили стрекозы.
- Смотри, Матиас, вон та пара кольцо образовала.
- Скоро и мы образуем – чуть подальше отъедем, приготовься пока.
Они отъехали с версту, он закрепил вожжи и прыгнул к ней.
- Смотри, – нажал он на сосок, и из него брызнула тонкая струя.
- Я просила Бога...
- Тело у тебя упругое, бархатное, а грудь… с ума сводит. Меня мать, помню, лет до четырёх кормила. Однажды соседка принялась стыдить. Так я стал грудь брать только тогда, когда рядом никого не было. Взбирался к матери на колени и прикладывался к соскам, пока не засыпал. Говорят, чем дольше сосут, тем больше молока бывает, да и не брюхатеют тогда, и мальчики, когда вырастают, охочее, вроде бы, до баб. А ты что чувствуешь?..
- Я растворяюсь…
Гулкий издалека топот заставил их порывисто поднять головы. На них неслось стадо тарпанов. Матиас вскочил, схватил юбку с рубахой и начал кричать и размахивать. Она тоже вскочила и тоже принялась кричать и махать, и тарпаны, навострив уши, свернули, оставив за собой облако пыли.
- Дурные они. Несутся, как угорелые. Запросто могли опрокинуть. Жаль, ружья не прихватил.
Он опустился, обнял её ногами:
- До деревни не раз ещё успеем.
- Ты касаешься груди, и я таю, – призналась она.
- А я крепну – весь день на взводе.
В колонию прибыли, когда солнце уже клонилось к закату. Китти прибралась и натушила свежего тарпаньего мяса, которым Андре расплатился за ружьё. Её 5-летний Отто побежал к Лоренцу, Марии-Терезе, Тильманам и Андре с Антуанеттой – оповестить, что дедушка с бабушкой привезли муку.
В этот вечер в доме Луизы впервые со времени траура случился весёлый ужин. 10-летний Иоханнес принёс гармонь дедушки Матиаса, который пел частушки и выделывал коленца, будто его жарили на сковороде. Было весело и смешно, и никто не заподозрил, что бабушка и дедушка весь день, словно молодые, любили друг друга.
Гости разошлись затемно.
- Луиза, может, мне у вас остаться, а? – раздался звонкий голос Матиаса. – Не знаю, правда, что с коровой, подоила её невестка или нет.
- Сказал бы – я бы подоила, – отозвалась Катарина.
- У тебя, милая, своей работы полно, – сказала Луиза. – Пойдём, Матиас, провожу, посмотрю, что с коровой, протоплю печь. Пойдёмте с нами, Мария-Тереза и Штефан, вам по пути.
Матиас затопил печь, нагрел воды, и они помылись в большом деревянном чане. Он радовался молоку, и после её откровений был ещё усерднее… Заснули далеко за полночь. На рассвете проснулся, потянул за сосок и застонал – сочная струя осластила рот… Свидетелями буйства вздохов, стонов и бесконечных «Ещё!» стали молчаливые стены.
- Прости нас, Господи, грешных, – крестилась Луиза.
- Прости, Господи, – повторял Матиас.
- Пойду. Китти по утрам крепко спит. Я тоже с часок посплю – она не заметит, что меня не было.
- Я украду тебя в обед, – открыл он дверь. – И чтоб бочонки были налитые. Пей чай с молоком!
- Сегодня большая стирка, придётся потерпеть, – засмеялась она.
Дом Матиаса стоял по соседству, и Луиза через несколько минут была уже в постели. Когда, потягиваясь, она проснулась, солнце освещало горизонт. Китти и Отто спали, как спят дети, – тихо. Она подоила корову, выпустила её в стойло вместе с двумя овцами и затопила печь.
Невольный шум разбудил Китти.
- Мам, тебе помочь?
- Лежи, – шепнула Луиза, – я воду для стирки нагрею. Что сготовить?
- Поставь мясо с чечевицей.
- Может, вместе с Отто за раками сходишь? Отварим на вечер… вдруг кто придёт?
- Конечно, придёт. После уроков забегут Иоханнес и Штефан. Дядя Матиас зайдёт.
Улыбаясь, Луиза приготовила кипяток, заварила чай, выпила большую кружку с молоком, вылила в чан горячую воду и принялась за стирку. Когда проснулся Отто, позавтракали. В обед заявился Матиас.
- Луиза, может, мою корову к себе возьмёшь? А то выглядываю, кто придёт и подоит её – невестка или Катарина.
Луиза выпрямилась, сощурилась, счастливо засмеялась и нарочито громко ответила:
- Не знаю, Матиас, надо с детьми посоветоваться.
- Может, сходишь – подоишь?
- Некогда. Управиться надо засветло. Скажи Иоганнесу, чтоб мать позвал, – пусть Катарина подоит.
- Ну, тогда давай воды нанесу.
- Дедушка, у нас все вёдра полные, – отозвался Отто.
- Ну, тогда я пошёл, – махнул он недовольно рукой.
- Рубашку принеси, постираю! – крикнула Луиза вдогонку.
Полоскать выстиранное бельё она отнесла на реку. Рядом черпали раков Китти и Отто. Домой, в гору, поднимались вместе с Матиасом, который не мог усидеть дома и теперь нёс бельё, косясь на грудь Луизы.
Вечером пришли Линда и Михаэль Штауб, Андре с Антуанеттой, семья Лоренца, Петер Тильман с Тони, Мария-Тереза со Штефаном. Копируя коленца отца, Катарина выплясывала вместе с Матиасом. «Видно, такая же темпераментная, как и отец. Повезло Лоренцу», – удовлетворённо думала Луиза. При свете лучины пили чай, угощались раками, пели немецкие песни и травили анекдоты. Ужин удался – было веселее, чем в прошлый вечер.
- Луиза, возьми мою корову, я буду управляться, а ты доить, – предложил Матиас, стоя посреди комнаты. – Из молока сыр или масло сготовишь. Мне много не надо.
- Не знаю, как дети… Что скажут...
- Договаривайтесь сами, – отозвался Лоренц. – Катарина, собирай детей, им спать пора.
Как ни хитрил Матиас, а уйти вынужден был вместе с молодёжью. Усталая Луиза уснула быстро, но среди ночи проснулась от распиравшего грудь молока. Лунный свет врывался в маленькое оконце. Китти и Отто спали. Она прислушалась, неслышно поднялась, накинула капот и молодо скользнула в дверь. Матиас расхаживал по двору маятником. Увидел её, рванулся и сбросил с неё капот. Оттопыренные соски звали...
- Не мог уснуть, ждал, – тяжело навалился он.
Спать Луиза отправилась под утро. Матиас проводил её, но во дворе не сдержался и опустил на прохладное сено.
- Господи, благослови мою мужскую силу!.. – поднял он к небу глаза, и они погрузились в сено. – Я только подумаю о тебе и заряжаюсь, а когда ты рядом, удержу нет… Пока нет снега, будем практиковать такие воздушные ванны, – улыбнулся он.
- Здесь вкуснее, только могут услышать, – прошептала она. – Ты на мельницу позвал... Наперёд знал, чем всё закончится?..
- Я был без жены почти два месяца, а тут ты... Рядом. И тоже похоронила Симона. Увидел молодую женщину и потерял сон.
- А я только в дороге и глянула.
Он не отозвался – довёл до экстаза и затих.
- Я слышал, что есть птицы. У влюблённого самца появляется то ли красный пузырь, то ли красные перья. Хорошо, я не птица, – мой пузырь давно бы выдал меня.
Ей льстило, что способна возбуждать такую безудержность, способна поддерживать тонус, ловила себя на мысли, что и сама его хочет – ненасытного, рычащего, стонущего, затихающего. Дети и внуки нуждались в её ласке, заботе и помощи, а Матиас – в её теле, что доставляло блаженство и ей.
- Часа через два мне в сарай прийти или ко мне придёшь – а?
- Ой, Матиас, не часто?..
- А в первый день?..
- Так то ж в первый…
- Я твой ребёнок и твой мужчина, – и снова заиграл грудью. Вдохновился, застонал и отдался с такой силой, что, казалось, – сердце его не выдержит.
***
Прошло три сумбурных, прямо-таки термоядерных дня.
Утром четвёртого дня форштегер Пётр Пфанненштиль объявил, чтобы всё взрослое население собралось в обед возле церкви: чиновник из Саратовской конторы укажет, где и как сооружать от кочевников так называемый Германовский вал.
В работу были вовлечены все взрослые, вырастала рукотворная отвесная скала. Она обрывалась пропастью и представляла угрозу для жизни, как представляет угрозу высокий и крутой, подмытый водой берег – на него ни взобраться, ни съехать.
Однажды Луиза разогнулась передохнуть и заметила на траве молодую женщину, что держала на коленях завёрнутого ребёнка. Он тыкался ей в грудь и плакал. Луиза подошла и спросила, отчего не удаётся успокоить малыша.
- Нет молока, – отмахнулась, не поднимая головы, мамаша.
Опустившись рядом, Луиза попросила ребёнка и приложила его к груди. Он жадно зачмокал, и вскоре грудь Луизы стала предметом пересудов.
- Мама, откуда – ты же не рожала! – негодовала Китти.
Луиза оправдывалась:
- Я слышала, что молоко бывает не только у рожениц.
- Мне стыдно, мама.
- Китти, я ещё не старая – Бог дал.
Матиас легко загребал землю и бросал её лопатой наверх. Затем брал тачку, нагружал её и выкатывал по деревянным мосткам – делал по две нормы, в то время как другие едва справлялись с одной. А вечера посвящал… любви: неугомонный живчик не давал ему покоя.
Тележек не хватало.
Китти и Катарина работали в яме, Лоренц и Луиза наверху; вёдра с землёю тянули, как из колодца воду. После занятий прибегал Иоханнес – помогал отцу и бабушке. Иногда он брал тачку, но энергии его хватало от силы на две.
О феномене груди Луизы говорили, как о божьем чуде, не догадываясь, что за чудом стоит конкретный человек. Наступали холода, и молодые мамаши выпросили позволения оставлять своих сосунков Луизе, за что засчитывали ей норму земляных работ. Мамаши молились за её здоровье. Она налегала на чай с молоком, смотрела за детьми, играючи справлялась с домашними делами, иногда удавалось даже ненадолго уснуть. Так тянулось до декабря – времени, когда из-за морозов были приостановлены земляные работы.
Колонисты облегчённо вздохнули: световой день можно было теперь посвящать работам в личном хозяйстве.
Одиночество, неустроенность и убожество полуразрушенного киргизами жилища Луизы скрашивались сексуальной активностью Матиаса.
***
На сходах колонистов не раз поднимался вопрос, что детей надо обучать не только немецкому языку и катехизису, но ещё и русскому, которому вот уже одиннадцать лет обучал с начала октября и до конца апреля Лоренц Шнайдер. Система образования не была направлена на качественное обучение – оно сводилось в основном к чтению псалмов. Не было учебников и учителей, и дети мало-мальски овладевали одной только лексикой быта.
Своим вынужденным учительством Лоренц был недоволен (он и сам в совершенстве не знал языка), но понимал, что без него терялся и этот уровень. Он нервничал и, возможно, поэтому часто страдал простудными заболеваниями.
В такие дни с двумя лошадьми, коровой и телёнком управлялись обычно Иоханнес и Катарина. Им приходил на помощь Матиас – носил воду, вычищал у скота, разгребал дорожки от снега. Сочувствуя дочери, он отправлял её, как правило, в избу:
- Жене и кошке место в избе, а мужчине и собаке – во дворе.
«Это ж надо!.. Распорядился Господь… – размышлял он, – сделал Катарину и Лоренца детьми моими и Луизы».
Это была его семья, он любил её, как любил теперь Луизу, и подолгу просиживал у постели больного зятя. В такие дни Лоренц вспоминал немецкие земли, зелёные горы, роскошные каштаны, дубы и липы, переливчатый звон колоколов, небольшой и аккуратный домик, в котором вырос; мягкую, как бархат, зелень лугов. Весна в нынешних краях начиналась с таяния снега и слякоти, в то время как на бывшей родине она начиналась с травы и цветов. Снег исчезал там незаметно, а зима как-то сразу переходила в лето. Из российского далёка всё это казалось особенно притягательным.
Затем Лоренц переключался на край, в котором жил.
- Дикая эта земля тоже по-своему хороша, – негромко рассуждал он, – богата рыбой, раками и диким зверем, охотиться на которого можно, сколько хочешь. Плохо, что нас тогда выгрузили на заливные луга. Мы страдали от снега и воды, зато сейчас никого в буран уже не заносит и от паводка никто не страдает. Всё бы хорошо, если б не киргизы. Ещё холод донимает, но Катарина не даёт мёрзнуть – вяжет рукавицы и носки из собачьей шерсти.
- Зять и тесть говорят до вечера, а послушать нечего, – останавливала Катарина эти разговоры и приглашала их к обеду.
Несмотря на погромы и ограбления, зиму перенесли легче многих других. Людей выручала солонина в погребах и запасы топлива. Отважный майор Гогель вернул лошадей, коров и овец – мычания, ржания и блеяния во дворах символизировали относительный достаток.
В воскресные дни собирались, как было при Симоне, в доме Луизы. После богослужения заходили обычно дети с внуками, супруги Штауб, Андре Виль с Антуанеттой. Отошедши от пережитого и похорошев, она выплакивала своё горе Луизе. «Какие у вас дети, тётя! А Лоренц – ну, просто принц!» – восхищалась она. Луиза не придавала значения этим словам, но, видя, как органично смотрится сын с Антуанеттой, молчала – оберегала семейный покой.
По субботам пекла традиционные Kuchen. Супруги Штауб приносили, бывало, настойку, и тогда веселье, стержнем которого был Матиас Цвингер, продолжалось до позднего вечера. Своих чувств к хозяйке он не выдавал, но в нужную минуту как бы нечаянно останавливал веселье:
- Пора и на покой, завтра начало трудовой недели.
Прощался, уходил в сарай, падал на солому и ждал, когда все разойдутся.
- Ты такой… Тебе гарем нужен, – смеялась Луиза.
- С хорошей бабой любой мужик молодец. А ведь и вправду в 45 баба ягодка опять.
- Потому как зрелая она и сочная.
- Дай-ка эту сочную, как следует, разглядеть, – поднимал, ставил её на табурет и любовался: пышная грудь, пропорциональные бёдра, в меру тонкая талия и никаких складок – идеальное тело для 44 лет.
- Зачем тебе одежда? Без неё ты красивее.
После этих слов сажал её к себе на колени, прикладывался к груди и загорался нежно, бережно, надолго...
Все находили Матиаса посвежевшим, предлагали невест, но он отшучивался, что забот хватает с семьёй дочери да ещё приходится помогать падчерицам Луизы.
- Одному, Матиас, и в раю тошно, – поддел его как-то форштегер Петер Пфанненштиль.
Матиас афористично отнекался:
- Откипел, видно, мой семейный самовар.
***
Возвращаясь в один из тёплых апрельских дней после занятий из школы, Лоренц залюбовался иглами отблёскивавшей на солнце молодой и свежей зелени. «Хорошо-то как! Почти, как дома», – сравнил он эти места с местами, откуда выехал. К нему приближался знакомый силуэт, но солнце ослепляло и мешало его разглядеть.
- Здравствуй, Лоренц! – поздоровался силуэт голосом Антуанетты. – С работы?
- Здравствуй, Антуанетта, – смутился он. – Ты откуда? Такая…
- От Петра Пфанненштиля, ножницы вот купила, – и едва заметно протянула руку.
На тёмно-синем шерстяном платье с узкими длинными рукавами кудрявились оборки из лент цвета кофе; девичью талию стягивал жилет, из-под которого свисал передник в тон оборкам; тёмные волосы покрывал небольшой чепец из тех же лент с бантом у шеи. Всё было в тон: передник, оборки, соломенные тапки. Лоренц откровенно любовался: пышное платье в длину икр делало Антуанетту лёгкой и воздушной.
- Какая ты нарядная и красивая! – не скрыл он восхищения.
- И ты красивый, – подумала и добавила: стройный и ещё умный. Только меня Бог обошёл, а тебя нет.
- Ты что – несчастна с Андре?
- У нас детей нет.
- Почему?
- Не знаю, – повела она плечами. – Может, потому, что сплю с ним, а вижу… тебя.
- Меня-я??
- Десять лет, как встретились тогда мы на барже. Ты стал ещё красивее. Счастлив – с Катариной?
- Да.
- Правду говорят – не родись красивой.
- Что ты, Антуанетта!.. Красота завораживает и… ослепляет.
Он приблизился, глянул ей в глаза, поднял руки…
- Лоренц, – увидят!.. – испугалась она.
И, точно сбрасывая наваждение, встряхнулся:
- Вот видишь. С тобой легко потерять голову.
- С тобой я согласна.
- Не боишься греха?
- А это не грех спать с Андре, а думать о тебе?..
И ушла легко, по-девичьи стройно. Лоренц проводил её глазами и в раздумье продолжил путь. Образ соблазнительной Антуанетты будоражил... «Она на год или два старше Катарины, а кажется моложе», – греховные мысли провоцировали, будили воображение.
Завидев его, дети выбежали навстречу.
- Освободился на сегодня? – улыбнулась на летней кухне у печи Катарина; светлый передник – в грязных пятнах, раскрасневшееся лицо – что жаровня.
- Иди умойся, – велел он как можно мягче, – да и передник сменить не мешало бы.
- Ты чего это?
- Женщина должна быть всегда привлекательной. Её старит не работа у печи, а грязные сорочки и портки.
- С красы не напьёшься росы, – парировала она, но к бочке пошла и умылась.
- Вот так-то лучше, – приложился он губами к сочно-розовой щеке.
- И волки сыты, и овцы целы? – сощурилась она.
- А кто «волки» и кто «овцы»?
- Кто-о!.. Сегодня «овцы» я, а ты, получается, «волки».
- Какой же я «волк», я ж тебя не съел! – засмеялся он.
- Не съел, но зубы показал. А жена… Она, как мята: чем больше мнёшь, тем ароматнее.
- Умница моя! С тобой не соскучишься, – закружил её Лоренц и пошёл переодеваться.
«Как нас, однако, женщины баламутят!» – усмехнулся он.
Вспоминая по-городскому одетую Антуанетту, он невольно сопоставил её талию, ноги и утончённо-нежное лицо с Катариной и ночью удивил её сексуальной активностью, а перед утром не удержался и спросил:
- Ты когда-нибудь меня ревновала?
- Я вот думаю, чем это вызвано – три раза за ночь?.. – отозвалась она вопросом на вопрос.
- Неревнующая женщина – как мяч, что не подпрыгивает.
- Жена не лапоть – не скинешь…
- Песни таинственной хочется…
Утренняя заря высветила на подушке смуглое лицо с угольками озорных глаз жены, но лицо сменилось нежно-розовой Атнуанеттой – зеленоватыми её глазами, зовущими губами, соблазнительным профилем… Лоренц захмелел и со всей страстью овладел видением.
(продолжение следует)