Александр Хорст

* * *

Теперь о точковальщиках. Их трудоемкая работа весьма сложна и требует большого физического и психологического напряжения, особенно зимой. На руках варежки, на левой руке по локоть навешивают фонарь «летучая мышь» (электрофонариков не было), на ладони фанерная тетрадь, зачищенная стеклышками и разграфленная по стандартным размерам вершин бревен, в правой руке кусок мела или древесного угля и карандаш (в кармане запасные). Как только начиналась загрузка и обвязка верхнего слоя проволокой, точковальщики с ловкостью обезьяны забирались на корму вагона со всем этим снаряжением, то с одной стороны, то с другой. Отмечали мелом в определенном порядке вершину, как бы ставя точку, подсчитывали их общее количество, через вагон дощечка заменялась, и он перебирался на следующий вагон. Обычно «кольцовку» таким образом обрабатывали два точковальщика. Особенно им доставалось, когда погрузка шла ночью зимой при сильных морозах, ветрах (Но, C’est la vie / Jedem das seine!), да еще вытянут и сразу подадут еще одну, то две «кольцовки» - напряжение было неимоверным.

Старались работать сноровисто, железная дорога торопит, угрожает большими штрафами, а время-то военное, в ответе каждый.

* * *

Меня всегда держали в резерве и бросали то на помощь точковальщикам, то на погрузку вагонов в качестве «бурлака». Как-то декабрьской ночью была ужасная стужа, в тупик загнали сразу две «кольцовки» по 20 коробок. Объявили аврал, так этот по своей жуткости и дикости запомнился навсегда, потому и хотелось бы описать его более подробно, принимая во внимание, что все происходило на моих глазах, и я в нем участвовал.

Внешняя зона погрузочной площадки состояла из цепи примерно 50-60 вохровцев, вооруженных около 10 ручными пулеметами и 40-50 винтовками со штыками, и кольцо зоны замыкали собаководы с овчарками. На ночь включали мощный прожектор. Колея рельс железнодорожного тупика была как бы на возвышенности, а штабеля леса формировались вдоль рельс, во впадине, которая образовалась от выемки грунта для насыпи. Если считать высоту вагона от рельса до борта коробки – 4-5 м и глубину впадины 4-5 м, то чтобы забросить бревно в коробку, его необходимо накатить на высоту около 10 м. Для этого сооружают из длиномерного леса покаты с промежуточными опорами. Бригады часто разбиваются на подразделения: подкатчики, захватчики, бурлаки, рихтовщики, корректировщики. Одни концы веревки с запасом прочности перекидываются от штабеля через «коробку» на противоположную сторону, другие привязываются к верхнему концу борта, образуя петлю. Процесс погрузки происходит в такой последовательности: подкатчики подкатывают бревна из штабеля к краю, захватчики накидывают на его концы по петле веревки и докладывают: «Готово!». Один из корректировщиков маячит на борту вагона и отдает команду бурлакам: «Тяни!». На каждом конце веревки по 5-7 бурлаков-доходяг, тянут равномерно, все внимательно следят за командами корректировщика, ускоряя или замедляя тягу, чтобы бревно накатывалось и попадало в коробку параллельно оси вагона.

Итак, меня подключили к группе бурлаков, работающих в левом ряду. Был мороз порядка 30 градусов с ветром. Одежда моя: рваная телогрейка и рваные ватные штаны, ботинки, руки без варежек никак не способствовали активной работе. Руки то и дело приходилось отрывать от оледенелого каната и греть под мышками; ноги, особенно пальцы, кололо иголками от мороза. Бревно попалось массивное, которое мы с трудом перекатывали наверх, а порой оно нас тянуло вперед, опускаясь. Наконец, оно с грохотом завалилось в «коробку». Я окончательно замерз, почувствовал окаменение пальцев рук, ног, бросился бежать в обогревалку (землянка с «буржуйкой), грустно напевая давно приставший ко мне отрывок мелодии из известной песни, переделанной на лесной лад: «Саша, ты помнишь наши встречи, на конном парке, в Ильменском лесу?». И всегда, в грустные минуты я мямлил ее в таком изложении.

Вдруг, вдогонку с места погрузки вагонов раздался ужасный тревожный крик погибающего человека и шум голосов грузчиков. Как я позже узнал, там почти на дне слегка загруженной коробки придавило падающим массивным бревном одного из корректировщиков, залезшего с ломом подправить укладку леса. Его труп так и остался лежать под слоем леса, загруженного в вагон. Его уже извлекут на лесопильном заводе при выгрузке кругляка. В эту ночь произошло три таких несчастных случая. Вытаскивать их не разрешалось: задержится погрузка. Смерть констатировал врач, а всем разъясняли, что здесь тоже погибают, как на фронте.

Забежал в обогревалку, снял ботинки – из солидных дырок, протертых портянок торчат мои побелевшие обмороженные пальцы ног. Один из грузчиков выскочил наружу, принес охапку снега и начал растирать мне ноги. В это время зашел начальник участка Шигорин и, убедившись в обморожении, разрешил мне остаться, а остальных выпроводил на «фронт». Я вскоре отправился в конторку оформлять документы на вагоны. А на погрузочной площадке набралось 15 обмороженных «трудармейцев», которых отправили потом в лазарет.

* * *

Питание в колонне ПРУ было весьма скудное – баланда та же, что и в лесу, и хлеб – 700 гр. Привозили хлеб в замороженном виде, не пропеченный, неизвестно что входило в его состав. Явно проглядывались овсяная, ячменная мука, опилки, а при оттаивании буханка распадалась в бесформенную массу, калорийности никакой. Я стал еще более слабеть и вдруг при очередном выходе на работу в ночь, я перестал видеть – куриная слепота началась от голода. Выйдя из освещенного электрической лампой барака, я проваливался в абсолютную темноту. Пришлось ходить с поводырем. Мою куриную слепоту заметила приставленная ко мне в помощь вольнонаемная девушка. Звали ее Капой (Капитолиной). Она рассказала о моей болезни маме. Они достали на свой скудный заработок печень. Капа ежедневно приносила кусочек, который я «вынужден» был съедать в сыром виде. Через месяц куриная слепота отступила. Но и Капа куда-то исчезла, перестала приходить на работу. Не знаю, по какой причине, может быть, за запрещенную помощь ее изгнали, но доброй чебаркульской девушки Капитолины я больше не встречал, а ее мамы не видел вообще. Но память об их благородстве осталась со мной навсегда.

Вспоминая события тех тяжелых лет, я понял, что мне и многим другим очень помогла поддержка и доброе участие вольнонаемных, благородство которых незабываемо.

К таким людям я с благодарностью, кроме описанных выше, причисляю начальника ПРУ Шигорина. Он не раз спасал меня от голода и приближающейся дистрофии, принося кое-что из дома и подкармливая. В самые тяжелые дни для меня, когда начали опухать ноги, он разрешил отлежаться 5 дней в бараке и в то же время отмечал в табеле выход на тяжелую работу, за что получал несколько улучшенное питание.

Из дома он принес логарифмическую линейку, научил меня ею пользоваться, и я стал заправским нормировщиком. Эту линейку он мне позже подарил. С ее помощью мой труд нормировщика стал более рациональным, легким, а навыки работы на ней мне пригодились в моей дальнейшей жизни, учебе и труде.

Большое влияние на улучшение моих условий оказал бригадир грузчиков Менгель Даниил. Он был старше меня лет на 7-8, но жизненного опыта у него хватало на пятерых. Я как-то сразу обратил внимание на состояние грузчиков его бригады, отличавшихся своей упитанностью от других. Умело лавируя, он уводил свою бригаду вместе с охраной на разгрузку вагонов заготзерна. А там расплачивались по 2 кг каждому (муки или пшена). Однажды я пристроился в его бригаду, направляющуюся в заготзерно. Мне, ослабевшему, трудно было бежать с мешком на плечах и забрасывать в штабель на складе. Но разгрузку одного вагона выдержал и был вознагражден 2 кг муки, хотя набил мозоли на пятках. Члены бригады Менгеля уже имели опыт, физически были крепкими, и карманы брюк были почти до пят, куда они загружали из разорванного специально для этого мешка муку или зерно, а кроме того, еще получали за работу по 2 кг. В бараке стояла одна печь из железной бочки и она, на зависть другим, была часто окружена грузчиками Менгеля, которые со всех сторон облепливали лепешками и пекли. Как-то после перерыва я вернулся к своему столу. Выдвинув из него ящик, обнаружил подложенную белую булку-батон. Я снова задвинул ящик и взялся за работу с документами. Вдруг сзади подошел кто-то и обнял меня своими крепкими «лапами». Это был Даниил. Он спросил:

- Кушал?

Я делаю вид, что не понял.

- Булку в столе.

- А чья она?

- Я положил.

- За мои некрасивые глаза?

- Нет. Ты можешь нам помочь и мы тебе. Мои ребята здоровые и работают лучше других. Выполняют нормы выработки. Но бывают сбои. Когда вовремя не подвозят лес и тогда из-за невыполнения норм переводят на скудное питание, а заготзерно не всегда в моем распоряжении. Нельзя чтобы ребята ослабли. Если ты в эти дни припишешь кое-какую работу, чтобы дотянуть до нормы, у нас все будет в порядке, а мы тебя подкормим за счет избытков заготзерна. По рукам?

Так мы заключили договор: «ты мне – я тебе». Что делать? Умирать не хотелось.

* * *

Но вскоре наступил январь 1943 г. Лежневую дорогу из леса к станции Чебаркуль разбушевавшиеся метели основательно замели. Вывоз древесины приостановился, и нас 400 «трудармейцев», точнее заключенных колонны ПРУ, вывели в центральный лагерь, в лес, чтобы занять «делом».

Шли по бездорожью, выше колен проваливаясь в снег, при 30 градусном морозе и ветре, несли на себе свой жалкий скарб – личные вещи и постель в мешках (постель у каждого своя из дома). Ползли весь день с коротким привалом в пути, и к вечеру ввалились в переполненные бараки центрального лагеря по 50 человек в каждый, где размещались лесорубы, самый массовый и самый жалкий контингент. Утром нас рассовали по 5 человек в бригады; наскоро проглотили баланду, хлеба по 400 гр. – и построили «на развод», в лес, «играть на скрипке» (пилить). Охрана была надежная, на каждую бригаду по 2 вооруженных уральских казака и овчарка. Снова строгие предупреждения: «шаг влево, шаг вправо – стреляем без предупреждения и без промаха!» Шли гуськом по заснеженной тропе 7-10 км до места вырубки леса. Работа лесоруба самая изнурительная. Пилили лучковой пилой вдвоем. Пенек разрешалось оставлять не выше 15 см. приходилось или гнуть спину или вставать на колени в снег. Норма 8 кубометров на человека с обрубкой сучьев и складыванием в кучу для сжигания. Охранники разжигали костер и грелись, не беспокоясь за охраняемый контингент – бежать невозможно, да и желания ни у кого нет. Работали по 10-12 часов, а добирались и возвращались в темноте. Все это было страшно изнурительно, и после возвращения в барак валились на нары, чтобы придти в себя. Только после этого шли бригадой за баландой. Сушить ботинки, одежду негде, снова утром одевали и сушили на себе. Спали на общих нарах в страшной тесноте, впритирку друг к другу.

«Трудармейцы» ежедневно умирали по нескольку десятков. Силы с каждым днем все более покидали и меня. Мертвецов складывали в кучи около лазарета и морга, ставили к стене, а ночью увозили в лес на санях. Они там лежали в штабелях и лишь весной специальная бригада закапывала эти безымянные скелеты в рвы. Могил не было и нет. Это тоже наказание советским немцам за нашествие фашистов на Русь. В чем мы виноваты?

* * *

Был у меня один способ уйти от верной смерти, это по приглашению врача лазарета Штибена ночью выносить трупы и грузить на сани. Умирающий больной с утра получал пайку хлеба 200 гр, но он был равнодушен к хлебу. По две такие пайки получал тот, кто в ночь отработал 2 часа, носил облегченные трупы и грузил на сани. Мне захотелось заработать лишний кусок хлеба, но духа хватило только на 5 выходов.

В один из этих дней у меня произошло знакомство с Мейером Герхардом. Он был посыльным у начальства. После лесной работы я лежал на нарах, приходил в себя. Ноги мои торчали в проходе. Он своими сапогами постучал по моим ногам: «Горст, на комсомольское собрание!» я не прореагировал. Он пришел снова: «Горст, вызывает секретарь комсомольской организации!» Я разозлился: «Отстань, гад, я устал!». Но после его ухода я моментально вскочил и отправился в красный уголок на собрание, опередив Мейера. Так произошло наше первое знакомство.

* * *

На девятнадцатый день пребывания в лесном лагере, после каторжного, изнурительного труда я свалился на нары в бреду, отказался от вечерней баланды (не было сил идти за ней) и уснул. Мою баланду и пайку хлеба разыграли, посчитав меня уже не жильцом. Меня отнесли в лазарет к трупам. Утром я пришел в себя, зашевелился и попытался встать. Мне в этом помог медбрат.

- Мы думали, что на тебе заработали 200 гр хлеба, а ты живучий оказался.

Он помог мне перебраться на свободное место на нарах среди живых, принес горячей баланды, дал пайку хлеба 400 гр и я пришел в себя. Полез я в нагрудный карман куртки за перочинным ножом и обнаружил исчезновение всего содержимого: комсомольского билета, блокнота с адресами и домашними фотографиями. Я понял так, что приняв меня за труп, кто-то забрал содержимое моих карманов.

На двадцатый день пришло спасение – нам объявили о возвращении на ПРУ. Я только успел передать заявление в комитет комсомола об исчезновении билета, и нас снова погнали в обратный путь.

В эту зиму умерло более 50% состава «трудармейцев» от голода, холода и унижений. (По официальной статистике из всех направленных в лагерь ЧМС немцев и др. контингентов умерло около 20%. Однако отсутствуют данные о фактическом числе бывших мобилизованных, осужденных к расстрелу или погибших в ИТЛ, а также сведения о демобилизованных по состоянию здоровья и умерших по дороге или после прибытия к своим семьям. В течение одного 1942 г. на Челябметаллургстрой - до августа 1942 носил имя Бакаллаг - прибыло 34.446 мобилизованных, из которых 2.727 умерло, в том числе только в декабре месяце 840 чел., 1.403 арестовано Оперчекотделом, бежало 568, освобождено было 947 человек, из: ГАРФ, ф. Р-9414, оп. 1, д. 1172, л. 2 (Карточка учета движения мобил. немцев в Бакальском лагере НКВД за 1942 год).

Вернулись мы в лагерь колонны ПРУ. За это время сменилось начальство, и я в первое время попал на работу в хозобслугу: то банщиком, то в вошебойку, то истопником. Но разобравшись в кадрах, новое начальство вернуло меня в нормировщики.

Начальником участка стал Костюченко Григорий Кузьмич, которому и ныне отдаю дань благодарности, доброй памяти дорогого мне человека.

Начальник колонны Самойленко снова дал мне общественное поручение готовить к выпуску «Боевой листок» к знаменательным событиям на фронте и в тылу, стал доверять, наконец. Все приказы Верховного Главнокомандующего о крупных победах на фронте я излагал более-менее точно, слушая сообщения по радио вечером, а утром рано «Боевой листок» вывешивал на внутренней части фронтона барака, рядом с кабиной начальника. До конца 1946 года я был бессменным редактором «Боевого листка». Все победы на фронте были в нашу, «трудармейцев», пользу. Режим становился менее строгим. Как только на каком-то фронте наши войска отступали, отношение к нам ожесточалось. И мы молили бога о скорейшем разгроме фашистов и представляли, что бы с нами сделали в случае поражения наших войск. Нас бы всех перестреляли так же, как уничтожили поляков в лагерях. Так что мы были заложниками, пленниками у своих.

* * *

В один из весенне-зимних вечеров подходит ко мне дневальный барака и полушепотом говорит:

- Там, в землянке для прожарки белья, тебя ждут твои друзья с конного парка. Иди сейчас, они одни без охраны.

Мне было очень любопытно и непонятно, в связи с чем они там очутились. Спустился вниз по ступеням, вошел в землянку, вижу силуэты фигур, лежавших на своих мешках, и огоньки самокрутки.

- Шурик, иди сюда!

Сразу по голосу узнал Шлюнда Андрея, ветфельдшера конного парка, земляка из Янгиюля, знакомого нашей семьи. Я подошел, поздоровался и подал руку всем другим. Это были Шрассберг – ветврач, Вельк – статистик, заменивший там меня. Вернер – конюх и еще двое незнакомых мне. Шлюнд сразу начал говорить о деле.

Слушай меня внимательно! В лагерях полно «стукачей» среди своих. Нас продал Шефер – ветфельдшер из Киргизии. Ты его знаешь, передай всем, что он «стукач». Сегодня ночью нас спецвагоном повезут в Челябинск на «особое совещание», которое решит нашу судьбу. (Особое Совещание заседало в Москве и выносило приговоры на основе материалов предварительного следствия, а фактически на основе обвинительного заключения, которое поступало в том числе из областных Управлений НКВД и НКГБ (с 1943 г.).

Все мы уже получили по 10 лет лагерей строгого режима по статье 58-10. За что? За то, что возмущались по поводу строгого режима «трудармейцев», голодного пайка и оскорбительного отношения к нам, как к немцам. (Приговор ОСО объявлялся обвиняемому, находящемуся в тюрьме (следственном изоляторе), после чего получивших сроки этапировали в ИТЛ. Статья 58-10: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания») Будь осторожен, ни с кем не болтай, не жалуйся на судьбу, не дай себя вовлечь в «стукачи». К ним тоже устраивают «подсадную утку». В итоге они друг друга уничтожают. Напиши своим домой о моей судьбе, пусть передадут моей жене. А вот эти письма постарайся отправить не через почту лагеря. А теперь отправляйся в барак незаметно. Ваша охрана, наверное, уже отужинала и направляется сюда.

Мы обнялись, я со всеми распрощался и исчез в темноте. Так расстался я с хорошими людьми, а с Андреем, по-моему, навсегда. Навряд ли кто из них выдержал 10 лет строгого режима без права переписки в северных лагерях. Как я узнавал позже, через месяц примерно, большой группе «трудармейцев» Челябметаллургстроя НКВД СССР «особым совещанием» был вынесен приговор по ст. 58-10. На поверке в один из декабрьских морозных вечеров был зачитан приказ политуправления ЧМСНКВД СССР, в котором среди других приговоренных к 10 годам, были перечислены мои товарищи из конного парка.

При новом начальнике ПРУ Костюченко началась и за короткий срок закончилась реконструкция разгрузочно-погрузочной эстакады. Лесовозы заезжали наверх и разгружались в штабеля, которые формировались на уровне бортов вагонов-коробок. Погрузка производилась уже более рационально и меньшими силами. Один вагон могли загружать уже 2-3 человека.

В один из мартовских дней вызвали партийцев и комсомольцев на собрание в центральный лагерь, в лес. Прислали бортовую автомашину. Нас было человек 15. Загружались мы на пол кузова сидя, спереди вооруженный карабином охранник, и сзади на борту второй, с пистолетом и собакой. Такое доверие имели немецкие коммунисты и комсомольцы. Отдельно проводились партийные и комсомольские собрания. Одним из вопросов был разбор моего заявления о пропаже комсомольского билета. Постановили: объявить строгий выговор и восстановить членство в ВЛКСМ.

На обратном пути уже ночью, проезжая по льду озера, наша автомашина стала проваливаться под лед. Не успели мы вскочить на ноги, как были уже по пояс в ледяной воде. Все выскочили на лед и отправились в сторону леса. Намокшая одежда отвердела тут же от мороза, но, к счастью, у кого-то были сухие спички в нагрудном кармане, и нам удалось разжечь хороший костер примерно через час после происшествия. Часа через четыре, где-то в 3 ночи, за нами прислали другую машину с новой охраной – было предположение у вохровцев, что мы бежали, перебив стерегущую нас охрану. Так плохо о партийных людях, что безропотно отдавали свои силы, добросовестно работая, чтобы приблизить победу, думало лагерное начальство. Не кощунство ли!?

* * *

Был у меня школьный друг – одноклассник Геннадий Пушкарев. В 1942 г. он был направлен в военно-летную школу, в г. Магнитогорск. Каким-то образом он разыскал мой адрес и прислал мне письмо, содержание которого меня подбодрило и поддержало. Я понял, что школьные товарищи не все отвернулись от меня, живущего с клеймом «немец». Мы переписывались примерно 3 месяца, и в очередном своем письме он сообщил, что оно последнее: завтра улетает на фронт бить фашистов. После войны, в 1987 году, мне удалось напасть на след Пушкарева, и я его посетил под Ташкентом в Сергелях. Он работал в аэроклубе, вернулся с войны невредимым. Нынче мы с ним переписываемся.

А мы в 1943 году продолжали трудиться добросовестно, наш новый начальник участка Костюченко Г.К. умело руководил производством, людьми, пользовался большим уважением «трудармейцев», создавал условия для получения улучшенного питания. Меня он полюбил, называл по имени Сашей. Часто поправлял беззлобно мои ошибки и называл «сынком». Он был лет на 20 старше меня, и у меня с ним установились дружественные отношения. Часто он зазывал меня к себе в кабинет и угощал чем-то принесенным из дома, заставлял тут же съесть при нем. Жил он на квартире с семьей: жена Жормен Борисовна, сын Дима, дочь Светлана и теща. Теща с женой были французскими эмигрантами с Парижа.

В одно утро Григорий Кузьмич вызвал меня, Даниила Менгеля, Федора Ивановича Ротермеля к себе (а пришел он на работу встревоженный, печальный) и грустно сообщил, что умерла теща. Он просил нас троих помочь похоронить ее, освобождая на 3 дня от работы. Так, впятером, мы похоронили ее на городском кладбище. Уж очень переживала и горько плакала Жормен. Как ей хотелось похоронить мать в Париже. Но, увы, - [не] судьба!

* * *

Наступило лето 1943 г., у нас появился еще один источник привоза леса. Была создана новая мощная колонна на берегу озера Кисегач, которая всю зиму заготовляла древесину, комплектовала по берегу штабеля, а весной и летом этот лес плотами переплавляли на противоположный берег, на расстоянии 10-15 км от нашего ПРУ. На нашем берегу специальные бригады вылавливали и вытаскивали бревна тросами и лебедками на специальную площадку, откуда грузчики погружали их на лесовозы и отвозили на ПРУ. Работа на площадках и ПРУ кипела день и ночь. Леса для строительства объектов ЧМЗ (Челябинский Металлический Завод) требовалось много, и несколько лесных стройотрядов на территории Челябинской области обеспечивали их потребность. Но и потребность в людских ресурсах постоянно росла. Из-за большой смертности от голода они постоянно пополнялись то за счет сокращения рабочей силы в других отрядах, то за счет дополнительной мобилизации мужчин в местах проживания немцев. Комплектование лесозаготовительных отрядов производилось за счет ресурсов этой категории населения из Узбекистана и Киргизии.

Однажды мы с Даниилом бежали из зоны оцепления ПРУ, прошли через Чебаркульский базар, зашли в фотографию, сфотографировались. При выходе из фотоателье обнаружили «хвост». За нами следил командир взвода вохровцев. Петляя по многолюдному базару, мы неожиданно выскочили на дорогу перед самым носом проезжавшего груженого лесовоза. За рулем сидел финн Эйно. Он понял наши знаки, замедлил движение, а мы на ходу запрыгнули на подножку и в кабину. Командир взвода нас потерял, а мы, не доезжая шлагбаума зоны, спрыгнули на ходу и пробрались через потайной лаз эстакады и оказались на своих рабочих местах. Никто не заметил нашего отсутствия. Через час появился командир взвода на погрузочной эстакаде. Допрос Даниила ничего не дал. Все члены бригады единодушно заверили, что бригадир все время был с ними и не отлучался ни на одну минуту. Все это я наблюдал через окно конторы. «Сейчас он подойдет ко мне». Я знал, что меня может выручить только Григорий Кузьмич. Я – к нему в кабинет, коротко объяснил ситуацию. Он закрыл дверь и приказал оставаться, сесть за чертежный стол. Приходит командир взвода, видит, что меня нет за рабочим столом, предвкушая разоблачение, вваливается в кабинет к начальнику участка и делает изумленное лицо, видя меня за одним столом с Костюченко.

- «Трудармейцы» Горст и Менгель только что были в бегах, на базаре. Я их видел, - докладывает он.

Григорий Кузьмич отругал его, заявив, что я здесь у него уже 2 часа выполняю спецзадание. Так ни с чем комвзвода и ушел.

Вскоре начальник участка вызвал нас в кабинет Менгеля, как мог, строго отругал и заявил, что если нам в следующий раз захочется побаловаться на «воле», чтобы обратились к нему, он все устроит. Но надо было еще ликвидировать вещественное доказательство нашего отсутствия – фотографии. Эту операцию Григорий Кузьмич взял на себя. Утром следующего дня 4 фото и негатив были у него на столе. Это фото-миниатюра до сих пор цело и подклеено в альбом.

Этим поступком мы рисковали отбыть наказание в штрафной колонне на лесоповале, или, в худшем случае, 10 лет северных лагерей за попытку бегства.

* * *

Финны, перевозившие лес, рассказывали о красоте живописного озера, о хорошем клеве рыбы, и нам с Даниилом захотелось побыть там. О своих желаниях мы рассказали Григорию Кузьмичу. И в один из солнечных дней июля он нас направил в «командировку» на Кисегач на 2 дня (днем на выгрузке леса из озера, к концу рабочего дня в лагерь) под негласным руководством командира взвода вохровцев. Эти два дня остались в доброй памяти у нас навсегда. О них не забыть. Тепло, солнечно, беззаботно. Делали вид, что прогнозируем количество леса, поставляемого через озеро, оказывали помощь в погрузке лесовозов, сделав вывод, что грузить мокрые бревна, покрытые слизью, гораздо сложнее, нежели свежие из леса. Заодно успели порыбачить удочками и покататься на лодке. Так мы впервые за 16 месяцев лагерной жизни 2 дня почувствовали себя на свободе. Это было непередаваемое блаженство!

Лагерная жизнь продолжалась еще долго. Главное, мы не знали, да и никто не знал, сколько нам отбывать срока, хотя по Сталинской конституции в Советском Союзе все равноправны, не говоря о свободе слова, печати, мысли. Мы знали, что стали заложниками и наше положение всецело зависело от положения дел на фронте: советские войска идут в наступление – лагерный режим становится менее жестоким, отступают – злобствует охрана. Да и питание лагерное менялось в зависимости от положения на фронте. И тем не менее, в пристанционном лагере было легче переносить невзгоды и лишения, чем лесным людям, так как порой, кроме баланды, нам иногда представлялась возможность дополнительно что-то добыть. Так, например, иногда с проходящего эшелона проводники сбрасывали нам куски жмыха, удавалось заработать крупы или муки на разгрузке вагонов в заготзерно. Всего этого были лишены лесорубы из центрального лагеря. Там продолжали голодать и умирать. Умирали в первую очередь те, кто не имея выдержки, съедали утром всю дневную пайку хлеба, кто не был приспособлен к физическому труду. Мне удавалось делить на части пайку и съедать вместе с баландой утром и в обед. К такой выдержке стали приобщаться многие. Кусочки хлеба стали оставлять и прятать у себя на нарах. Стали появляться воришки, и это насторожило бригадиров. Приходилось выслеживать их и сурово наказывать. Как-то одного из них поймали на месте преступления и демонстративно, в присутствии всех жильцов барака безжалостно избивали на втором ярусе нар. Били чем попало: палками, кулаками, ногами, сбрасывали вниз, возвращали наверх. Я наблюдал эту экзекуцию со стороны. Казалось, слишком жестоко расправились с голодным воришкой, но впредь никто никогда не посягал больше на чужой хлеб. Самосуд был оправдан.

* * *

Проходило лето 1943г, наступила осень, холода, дождь, снег. Становилось неуютно, жутко. Мокрую одежду и обувь грузчикам негде сушить. Появилось больше больных, умирающих. Проснулся как-то утром рано до подъема и обнаружил труп слева от меня и труп справа. Болезнь и отсутствие медицинского обслуживания подточило их здоровье. Прощаться с умершими никому не разрешалось. Всех срочно выставили на развод и вывели на работу. Никому не известно, где их погребли (закопали). А вечером после принятия все той же баланды, но уже с крапивой, устроившись на нарах, стали вспоминать в полголоса, что дома, в краях Узбекистана. Ведь когда-то ели шашлык из баранины, и копченые окорока, и домашнюю колбасу, и галушки, и сметану, и фрукты, и овощи, и рыбу – казалось, этим перечислениям не будет конца, – а сейчас от баланды люди («Мы ведь тоже люди!» - вставляет кто-то) умирают. И вдруг кто-то с верхнего яруса срывающимся голосом крикнул громко:

- За что-о-о-о!

Тут же весь барак подхватил хором. Выскочил начальник из своей кабины:

- Замолчите! А то устроим шмон.

Никому не хотелось быть свидетелем и участником этой унизительной процедуры, и постепенно скандирование стало угасать. Кто-то сверху, со второго яруса, возмущенно сказал:

- Почему не дали проститься с умершими? Они не виноваты в своей смерти!

Это был молодой учитель Мартенс Роберт.

- Солдаты на фронте идут в бой, а не собираются вокруг убитых. Вы находитесь на трудовом фронте, и поэтому вас вывели на работу, - парировал Самойленко.

* * *

Мы продолжали работать на ПРУ до глубокой осени. Вагоны подавали часто в основном ночью и неожиданно: обычно за час, полтора звонят со Станции Чебаркуль и предупреждают о подходе «кольцовки», а в это время конец дня. Грузчики уже выработались на разгрузке лесовозов, штабелевке древесины на эстакадах, ужина не жди. Погрузка вагонов порой задерживалась до 2-3 часов ночи. Работа шла в полутьме. Не успеваем закончить погрузку, как новый звонок: на подходе еще одна кольцовка. Часам к 5 утра подавали паровоз, выгоняли груженый состав из тупика, а к 6 утра суют новую «кольцовку», а значит и завтрак задержится часов до 11 дня. Однажды большинству работающих повезло. Недалеко от зоны ПРУ было расположено совхозное картофельное поле, не удаляясь дальше видимого расстояния, наощупь подбирали 5-10 картофелин, приносили в обогревалку и в ведре варили. Ведро прятали внутрь «буржуйки», приподняв предварительно над ней крышку, замаскировав его таким образом от глаз начальства, о приближении которого нас обычно предупреждали охранявшие нас вохровцы, вареную картошку делили меж собой и ели как грузчики, так и охранники: под их охраной картошку воровали. Участником этой деятельности был и я - жаль, что это было только раз-два.

* * *

Наступил декабрь. Пошли упорные слухи, что лесоразработки в знаменитом Ильменском заповеднике прекращаются и нас будут этапировать в другое место. Сначала вывозили лесорубов из центрального лагеря. Они грузились в подаваемые в наш тупик уже «оборудованные» крытые вагоны с зарешеченными окнами, нарами. Вагоны потом вытаскивал маневренный паровоз, и на станции формировали два эшелона. Как потом стало известно, один эшелон направили на станцию Сатка, другой на станцию Верхний Уфалей для пополнения формируемых лесозаготовительных стройотрядов.

Оставили пока нашу колонну на ПРУ и грузчиков в лесу для завершения вывозки леса и ликвидации хозяйства. К концу месяца и нам подали вагоны для этапирования. Была вторая половина декабря, стужа с ветром тревожила нас все больше. Мы только часов в 20 вернулись в лагерь после утомительного трудового дня, загрузив две «кольцовки» подряд без перерыва, как нам объявили: «Всем готовиться к этапу. Через 2 часа посадка в «тупике».

И началось! У кого радость на лице, у кого грусть. Кто с сожалением готовится расстаться с насиженным «гнездом», кто представляет себе этот переезд с тайной мечтой о лучших условиях лагерной жизни. Все стали перекладывать свой жалкий скарб с места на место, что-то раскладывать аккуратно с немецкой педантичностью в свои истрепанные мешки, что-то откладывать в отдельную кучу, чтобы оставить навсегда. В этих кучах можно было видеть кусок истрепанной портянки, книгу, случайно подхваченную у местных жителей, кусок веревки, проволоки, ветхое тряпье для латания одежды, банки-склянки, а у кого даже кусок лошадиной уздечки. А вот уже у немолодого грузчика оказалась трость с отполированной поверхностью тонированная на костре с удивительно красивой, тонкой резьбой.

- Думал, на новом месте новую сделаю, но лучше возьму с собой, авось, пригодится в дороге, ноги у меня уже «требуют ремонта», так, рассуждая вслух, он засунул трость в свой аккуратный мешок.

Многие, уложив свои вещи, достали нитки, иголки, куски тряпок, овчин и принялись приводить в порядок одежду, головные уборы, рукавицы, обувь - все то, в чем привезли их из дома на каторжный труд. Примерно в 12 часов ночи подошел усиленный наряд охраны с собаками. Дали команду: «Выходить на поверку! Строиться побригадно! Хозобслуга отдельно! Сухой паек получите в пути!»

Строились долго, тщательно, не торопясь. Куда торопиться начальству, одетому в полушубки, валенки, шапки. Ему не страшна надрывавшаяся метель с морозом. Бесконечные переклички, рапорты бригадиров доводили людей (серую массу) до отчаяния.

- Скорее бы в вагоны! – мечталось многим, чтобы укрыться от морозного ветра, который студил кровь в венах.

Но увы, в вагонах не было спасения. Сквозь множество щелей сполна проникал ветер. Это мы почувствовали, когда в 3 часа ночи загрузились и простояли на колесах до 8 часов утра. Считая, что нас за одни сутки перевезут на новое место, в вагонах не были установлены печи, но было решёток. Трое суток ничто не могло нас согреть. Люди жались друг к другу, образуя сплошной комок живых тел, голодных, холодных, больных. И вот мы на новом месте. Станция Верхний Уфалей – между Челябинском и Свердловском. Загнали наш небольшой эшелон в тупик никельзавода, позже переданному Уфалейскому лесозаготовительному району ЧМС НКВД СССР, к которому мы были приписаны в системе ГУЛАГа. Ровно в 3 часа ночи, на 3 сутки этапа, нас отконвоировали в зону, приготовленную для ПРУ.

Каково было наше удивление, когда бригады впустили в бараки, где жили наши земляки – узбеки, работавшие на никельзаводе и других предприятиях города на подсобных работах по разгрузке и транспортировке руды на территориях заводов. Невольно вспомнились дни грусти и печали в связи с недавней кончиной Юлдаша Ахунбабаева.

Большинство наших «трудармейцев» владели разговорной речью, так как долгое время проживали в Узбекистане и бок о бок общались с этим добрым народом. Трудармейцы-узбеки, разбуженные нашим появлением, шумно вскакивали с нар – и пошло братание земляков – речь перешла на их язык:

- Салом алейкум! Яхшимисиз? Сиз каердан? Мен Наргандан! Мен Ташкендан! Мен Самарканддан! Ахвол кандай? Каерда ишлаянсиз? Хотин борми? Болалар чакками? Уйда сигир борми? Сут берянтими?

В бараке было темно и мы стали согреваться, а гостеприимные узбеки уплотнились в одну сторону барака, уступив нам место в другой стороне. И уснули мы беспробудным сном. Начальство дало нам возможность отогреться. Спали почти сутки, не заметив, как нас покинули наши земляки.

Они жили тоже в зоне за колючей проволокой и также выполняли принудительные работы. Тогда я не задумывался: кто они? Почему под охраной? Мы знали только одно: мы виноваты, что родились в СССР, а наши предки – люди с клеймом в паспорте «немец». А за что им такое недоверие? На этот вопрос я тогда не искал ответа, об этом некогда было думать, видя, как страна превратилась в сплошной концлагерь (Постановлением ГКО № 2414 от 14 октября 1942 г. предусматривалось призвать 350.00 военнообязанных в возрасте 19-50 лет из Узбекской, Казахской, Киргизской, Таджикской и Туркменской ССР через райвоенкоматы (районные военные комиссариаты) для работы в промышленности и строительстве. Это постановление затронуло в основном представителей коренной национальности из сельской местности; в документах эти люди именовались «мобилизованные САВО». Только из Узбекистана было до конца 1943 г. направлено в стройбаты 155.000 рекрутов, см.: Узбекская ССР в годы Великой отечественной войны. Том II. Коренной перелом (ноябрь 1942 – 1943 гг.). Ташкент 1983, с. 78-116 (глава: «Участие узбекистанцев в оборонных стройках и в работе промышленных предприятий за пределами республики»).

И только в 60-е годы, уже работая в Самаркандском областном отделе народного образования, я случайно разговорился с нашим заместителем заведующего Али Махмудовым, моим ровесником, случайно спросил я его о том, где воевал. Он мне ответил, что был в трудармии.

- Где?

- В городе Верхний Уфалей.

- Как? Где жили, работали?

- В зоне, на берегу пруда, работали на никельзаводе. Нас списали всех по состоянию здоровья и в начале 1944 распустили по домам и реабилитировали.

Оказывается, в ту памятную встречу мы несколько часов спали с Махмудовым в одном бараке. А были они в основном узбеки иранского происхождения - недоверие, которое оказывалось системой сталинизма в период войны, коснулось и их. Среди узбеков-трудармейцев были и члены семей репрессированных, раскулаченных, вернувшихся из мест ссылок с оккупированных территорий.

Али Махмудов был умным, обаятельным человеком, прекрасным руководителем и наставником молодых. Он долгое время работал директором школ г. Самарканда (№№ 13, 7, 28). Несколько лет подряд мы работали в ОблОНО (отделе народного образования). К сожалению, он скончался в начале 80-х годов от сердечной недостаточности. Память о нем храню.

***

Итак, мы оказались в зоне бывших трудармейцев-узбеков. Многое по благоустройству зоны наши земляки «недоделали». Нам пришлось установить дополнительный рад колючей проволоки, устроить следовую полосу и построить благоустроенное жилье для ВОХР, огневые вышки. Собак не привезли: стало больше доверия, строить для них теплый загон не предстояло. Пока бригада строителей и обслуга занимались лагерными делами, грузчики и НТР, отконвоированные на склад ПРУ, строили эстакады для разгрузки лесовозов и погрузки вагонов, огораживали территорию, склады. Короче говоря, «благоустраивались» и создавали безопасные условия пребывания в лагере и на работе, во избежания «нападения» на нас, мирных граждан, извне. Так нас оберегали. Стали благоустраивать бараки, улучшать санитарные условия. Общие нары перестраивали по вагонной конструкции. Чаще проводились санитарные дни, устраивались бани, улучшалось медицинское обслуживание, внимание к нам. На фронте все больше успехов: ликвидирована Сталинградская группировка, прорвана блокада Ленинграда, разгром противника на Курско-Орловском направлении: шли успешные бои на территории Украины, освобожден Киев. По всему фронту шли наступательные бои. Но нужно было много техники. И мы должны были внести свой вклад в наращивании строительства объектов «Челябметаллургстроя», выпуска прочной стали для изготовления мощных танков и самоходных установок. И для этого работали с утроенной энергией, не жалея сил и живота. Вот поэтому и повысилось внимание к нашим персонам. На кухне в баланде иногда появлялась требуха, овсяная кашица.

Я стал предметом усиленного внимания начальника колонны Самойленко. Нужны «Боевые листки», нужны каждый день свежие сводки, отражающие победные салюты и приказы Верховного Главнокомандующего, успехи строительства ЧМС, введение в строй новых доменных печей, прокатных станов, теплоэлектроцентралей коксохимического завода, нужны все новые призывы к ударному труду. Самойленко во мне признал «грамотного парня» и вновь назначил редактором «Боевого листка» в качестве общественной нагрузки. Вечерами и ночами я готовил и писал тексты, обобщая радиосводки. Меня еще считали комсомольцем, хотя уже больше года прошло, как не было у меня членского билета. Вопрос о восстановлении моего комсомольского билета предстояло решить в Политотделе. Готовя тексты сводок ночами, я часто вспоминал о судьбе моих двух старших братьев. Я еще не знал, что средний брат Лева умер в одном из лагерей Карагандинской [области], на шахтах. Мои родители решили не огорчать меня печальными известиями. Но я знал, что в приказе начальника строительства «Челябметаллургстроя» НКВД СССР генерал-майора инженерно-технической службы Комаровского от 24 апреля 1943 г. отмечалось о решении «особого совещания» приговорить группу «трудармейцев» ЧМС к 10 годам лишения свободы по статье 58-10, 58-11 (По справке, выданной 28 августа 2007 года Отделом спецфондов и реабилитаций Информационного центра Главного управления Внутренних Дел по Красноярскому краю, в этот день, т.е. 24.04.1943 было принято постановление ОСО при НКВД СССР об осуждении Виктора Горста на 10 лет ИТЛ. В приказах же по лагерю ЧМС, подписанных начальником Управления А. Комаровским и начальником оперативного отдела К. Курпасом, в которых шла речь об осужденнии мобилизованных немцев, имя В. Горста не упомянается). Среди без вины наказанных была фамилия и моего старшего брата 1908 года рождения Горста Виктора Георгиевича. Я был удивлен, как могли осудить Виктора? Он был очень осторожным, мало разговорчивым человеком. Часто внушал мне: «Не поддавайся на провокации, не возмущайся, живи в себе». И вдруг? Не мог я тогда, да и сейчас не могу поверить, что брат замешан в контрреволюционной деятельности. Я понял, что он попал под кампанейщину по доносу одного из тысяч негодяев стукачей-провокаторов, для устрашения десятков тысяч других. На мое письмо в КГБ Челябинской области и заявление рассмотрен вопрос о реабилитации брата, мне сообщили в 1990 году: он реабилитирован посмертно еще в 1963 г. в связи с отсутствием состава преступления, а умер 17 сентября 1943 г. в «Нориллаге» от энтероколита, пеллагры, сердечной недостаточности, похоронен на 2 участке «Саман» совхоза «Таежный» [Сухобузимского района] Красноярского края. А Комаровскому поставили памятник на Новодевичьем кладбище. Судьбу Виктора я тогда усиленно скрывал. Никто не должен был знать, что мой брат осужден «особым совещанием». В противном случае я был бы преследуем, освобожден от «престижной» работы и направлен на лесоповал, где мало кто выживал.

Печаль и тоска воцарилась в уголках моего сердца от потери братьев, «вы жертвою пали...», не с кем поделиться переживаниями – у всех своя тяжесть на душе, у кого семья голодает, умерли родные, нет писем, у кого-то судьба схожая с моей, кому-то написали соседи, что жена живет с другим. И заглушить ту боль можно было только отдаваясь полностью работе. И работали, безропотно подчиняясь приказам, командам, оскорблениям. Вечерами, после принятия баланды, лежа на нарах, громко мечтали о вкусной и жирной пище, вспоминали довоенную жизнь в теплых краях Узбекистана, когда все было в достатке, в хозяйстве водились поросята, куры, утки, индюки, в садах яблоки, урюк, персики, груши. Поочередно рассказывали, как готовили и коптили окорока, колбасу, ели плов, шашлык. И вдруг кто-то, громко вздохнув, послал в пространство: «Donner Wetter!» (Черт побери), и еще: « За что!» и снова, в который раз, постепенно весь барак сотрясается от хорового скандирования, в котором не было безучастных. Но начальник колонны тут, как тут. Ходит по проходам между нарами и требует,

- Замолчите!

Вокруг него замолкают, но в отдалении продолжается:

- За что! За что! За что!

Самойленко требует от бригадиров успокоить своих людей. Постепенно все замолкают и переходят на песню:

- Schön ist die Jugend! Sie kommt nicht mehr. Ja, Ja, Sie kommt nicht mehr, Sie kommt ja nimmer mehr! (Хороша молодость, она больше не придет. Да, да она больше не придет, никогда не придет (нем.). Эта народная песня имеет множество текстовых вариантов). Очень красивая мелодия и содержание этой песни действует успокаивающе на души людей в лагере.

***

Мы проживали в зоне города Верхний Уфалей, на берегу пруда, а ПРУ находился недалеко от никелевого завода на расстоянии около 3 км от лагеря. Нас конвоировали на работу через весь город в сопровождении вохровцев, вооруженных карабинами, и офицеров с пистолетами, на виду у населения. Различны были реакции и отношение к нам жителей в первое время. Многие нас принимали за военнопленных, за преступников, выкрикивали оскорбительные слова. Но после одного из эксцессов, когда оскорбители были окружены членами молодежной бригады, выскочившими организованно из строя с протянутыми комсомольскими билетами в руках, население города поняло кто мы на самом деле. Нас уже стали приветствовать помахиваниями рук, из окон домов улыбались молодые лица, особенно девичьи. Но на общение с жителями и жителей с нами было наложено «табу», неудачники из нашей среды отправлялись на лесоповал в штрафную колонну. Местным жителям связь с нами внушалось как пособничество врагам и принимались меры по партийной, комсомольской и иной линиям. С них брали подписку. (Управление строительством неоднократно издавало приказы «о запрещении вольнонаемному составу устанавливать какую бы то ни было связь с трудмобилизованными немцами». Нарушителям грозило публичное порицание, выговоры и другие санкции вплоть до увольнения со строительства и даже предания суду, см. ОГАЧО, ф. Р-1619, оп. 1, д. 9, л. 226-227 (приказ № 611 от 16 сентября 1942); там же: д. 19, л. 94 (приказ № 250 от 9 апреля 1943); там же: л. 132 (приказ № 278 от 28 апреля 1943) и др)

Кипела работа «трудармейцев» на погрузочно-разгрузочном участке. Возможности приема порожних «кольцовок» на Уфалейском ПРУ были значительно большими, чем на Чебаркульском – в железнодорожный тупик вмещалось до 30 вагонов, эстакады вмещали леса в 1,5 раза больше, но состав бригад грузчиков и другого обслуживающего персонала не увеличивался. Вполне естественно, физическая нагрузка стала непомерной. Работали порой по 3 суток непрерывно. Баланду привозили из лагеря прямо на рабочие места. На подходе станции Уфалей бывали 4-5 «кольцовок», их принимали круглосуточно. Один за другим выходили из строя грузчики, не выдерживая физической и психологической нагрузок. Дав поспать 1-2 часа в обогревалке, их снова выводили на рабочие места. Простой вагонов обходился дорого, за него не только штрафовали, но и «били» нас.

Я уже выше описал, как с обезьяньей ловкостью точковальщики устанавливали количество погруженного леса в вагоны. Они приносили, на ходу бросали свои зашифрованные в виде таблиц с точками фанерки-дощечки, брали чистые и устремлялись снова на свои вагоны, независимо от погоды, осадков, ветра, метели, дня или ночи. Порой карандаш в промороженных пальцах выводил такие крендели, которые мне, обрабатывающему дощечки и составляющему реестры и железнодорожные накладные, с трудом удавалось расшифровать. Документы на груженную «кольцовку», оформленные соответствующими подписями и печатями, относил на станцию специальный посыльный из вольнонаемных. Обычно это был кассир Волов Моисей Яковлевич. Но, так как эта работа была ненормированной, требующая присутствия круглосуточно, начальник участка Костюченко Г.К. освободил от нее кассира, уже немолодого человека, и стал посылать на железную дорогу меня. Воспользовавшись слабинкой охраны, Григорий Кузьмич посылал меня также в типографию, на почту, в библиотеку – то заказать печатные бланки отчетности, то достать газеты, то художественную литературу. Но эти «вздохи» моей свободы длились не долго – на них ВОХР наложила вскоре запрет. А когда кончились бланки отчетности и появилась необходимость заказать их в типографии и для лагерной отчетности, на ПРУ к Костюченко приехал вновь назначенный начальник стройотряда № 17 Морозов Н.Ф. с просьбой помочь. Григорий Кузьмич вызвал меня в кабинет. Войдя, я обратил внимание на улыбающееся приветливое лицо, сидящего напротив Костюченко, человека в форме НКВД.

- Николай Федорович, знакомьтесь, это мой Саша, - сказал Кузьмич.

- Морозов – начальник стройотряда № 17, - представился майор.

Не понимая по какому поводу я вызван, стою в оцепенении, не могу вымолвить слова. Обычно лагерное начальство только ругает, только наказывает. Мысли напряженно работали: за что буду наказан, сейчас начнется допрос и он предъявит мне обвинение.

- Да ты не волнуйся, Саша. Николай Федорович – новый начальник, приехал к тебе с просьбой помочь – успокоил меня Костюченко.

- Нам нужно напечатать в типографии бланки, вот образцы.

Я заметно успокоился и ответил:

- С охраной со мной в типографии даже не будут разговаривать. Им нужно привезти дров для отопления. А потом, там у меня знакомая девушка – главный бухгалтер, которая решает вопрос заказа. Я же не имею права общаться с вольным населением, особенно с девушками, вы меня за это накажете отправкой в штрафную колонну. Об этом я предупрежден, как и все «трудармейцы». Как быть?

- Я тебе разрешаю и дам пропуск, в пределах рабочего времени. Ты можешь по желанию начальника участка ходить по учреждениям. Дров, сколько нужно мы отправим из леса прямо в типографию. Вот тебе разовое мое личное разрешение, а завтра через начальника колонны Самойленко вручим законный пропуск. Действуй! – сказал с улыбкой Морозов, заполнив на титульном листе разрешение, ласково пожав руки, распрощался с нами.

Позже, удивляясь благосклонности и благородству Морозова, я узнал, что он фронтовой офицер, в лагерное начальство попал случайно. С людьми всегда вел себя сдержанно, вежливо, корректно. Он никак не был похож на предыдущих начальников лагерей, которые оставили о себе память людей хамоватых, грубых оскорбителей.

Почему Морозов вынужден был обратиться ко мне? Не потому ли, что главный бухгалтер типографии Надя отказала ему в приеме заказа, зная, по моим рассказам, о жестокости лагерных офицеров и охранников?

На следующий день я встретился с Надей в типографии. Она рассказала, как отказала начальнику принять заказ, направив его на ПРУ, мол там вам помогут. А Костюченко, мой наставник, пояснил, что заказы оформляются через меня. И мне стало все ясно, как Надя способствовала моему «вольнохождению».

В этот же день в моем присутствии было привезено в типографию на 5 бортовых машинах ЗИС 15 кубометров березовых дров и был принят заказ начальника стройотряда № 17 Морозова П.Ф. А вечером в бараке Самойленко, по поручению начальника стройотряда на виду у «трудармейцев» вручил мне пропуск.

***

Однажды Григорий Кузьмич дал задание выписать из городской библиотеки художественную литературу французских писателей, которой интересовалась его супруга Жормен, тогда не работавшая и скучавшая дома. К тому времени мне прислали из дома вельветовую коричневую кофту и темные полушерстяные брюки. Весь этот «гардероб» я хранил в тумбе рабочего стола и одевался только, когда предстоял выход по заданию начальника участка в городские учреждения. В других случаях в зоне лесосклада я имел право показываться только в своей рабочей, верхней одежде. К тому времени удалось частично избежать очередной стрижки под «нулевку», и у меня вырос небольшой «ежик». В библиотеке я познакомился с заведующей Надеждой Сергеевной и библиотекарем Лапотышкиной Ниной, девушкой моего возраста. А мне исполнилось уже 20. Она выложила на стол «Мадам Бовари» Г. Флобера, «Собор Парижской Богоматери» В. Гюго, «Виконт де Бражелон» А. Дюма, «Шагреневую кожу» О. Бальзака, «Консуэло» Ж. Санд. Пока она подбирала литературу, я опершись пальцами рук о перегородку, наблюдал пристально за ее легкими нежными движениями. Вручая книги, она одарила меня комплиментом, пристально посмотрев мне в глаза: «Какие у Вас красивые пальцы!». Покраснев, я поблагодарил ее и исчез в дверях. Позже я стал частым гостем не только библиотеки, но и дома у Лапотышкиных. Нина жила с мамой, а папа к тому времени уже погиб на фронте. Несколько охладели наши отношения, когда я раскрыл свое национальное происхождение, но дружба наша продолжалась еще долго, благодаря которой я прочел много книг известных писателей из сокровищницы мировой и советской литературы. И, надо сказать, библиотека эта была весьма богатой. Сюда мы завезли свои дрова тоже. Как-то Нину направили в командировку в г. Челябинск с целью пополнения библиотеки книгами. Еще имея пропуск, я провожал ее до ступенек вагона. Скоро она вернулась к двери и говорит:

- Саша, там на нижней полке растянулся во весь рост узбек и не пускает сесть.

Надо сказать, что в то военное время пассажирские вагоны не имели лежачих мест. Я легко поднялся по ступеням и вместе с Ниной вошел в вагон. Подойдя к полке, где лежал «возмутитель» спокойствия Нины, я понял, что лежит больной человек. У нас начался такой разговор:

- Салом алейкум! – произношу, стараясь выдержать акцент.

- Алейкум асалом! – отвечает «возмутитель».

- Сиз каслми? Шунинг учун утириш жой кизга бермайсизми?

- Ха! – отвечает он, опуская ноги на пол.

- Шу кизга жой берасизми? - спрашиваю

- Ха, келинг, утиринг! Касрга борасиз?

- Мен хеч касрга бормаймал. Киз – Челябинскгача.

Дальше разговор шел вперемежку на узбекско-русском языках, где выявлялась степень землячества. А звали его Каримом, он из Ферганы, отбывал трудармию на Урале в Свердловской области. За какие грехи я выяснять не стал. Так произошла еще одна редкая встреча с узбеком-земляком. Вернувшись из командировки, Нина рассказала, как благодаря знакомству и нашему разговору на узбекском языке, ее попутчик всю дорогу оказывал ей внимание, чем мог помогал, на станции бегал за кипятком и угощал чаем. Место уступил только ей, в связи с чем ехали с комфортом.

***

Григорий Кузьмич озадачил меня как-то доставить центральные газеты. Это задание я тоже успешно выполнял. Работница почты Фрося долго снабжала меня газетами, за которыми я сам приходил 2-3 раза в неделю. Газеты нужны были не только для чтения, но и в основном курева махорки. Правда, я не курил тогда, но бригадиры и грузчики без них не могли обойтись.

Хотелось бы разъяснить при этом характер знакомств с Надей, Ниной, Фросей. У меня с ними были чисто товарищеские, деловые отношения, не более, по принципу: они нам печатали, снабжали книгами, газетами; мы их – дровами. Назревает вопрос: а почему деловые отношения завязывались только с девушками? Ответ прост – все парни были на войне.

Вскоре сработала «ирония судьбы». Мое вольное хождение в рабочее время длилось не долго, всего 3 месяца. Появился новый начальник стройотряда, и мой пропуск изъяли. Доброго Морозова куда-то перевели. А мы сделали вывод – добрые начальники лагерей в системе ГУЛАГа не котируются в руководстве НКВД.

Водил нашу колонну на работу и обратно конвой из 5-6 человек по одной из улиц города, где проложена узкая колея железной дороги уже без собак на поводке. Эта дорога соединяла наш лагерь за колючей проволокой на берегу городского пруда с никельзаводом, рядом с которым была расположена зона площадки лесного склада, огороженная только одним рядом колючей проволоки. Там был наш железнодорожный тупик, куда подавались вагоны для загрузки лесом, эстакады для накопления леса. Как-то еще имея пропуск на вольное хождение в рабочее время, я с Даниилом Менгелем заглянули в кинотеатр на дневной сеанс и в темноте после начала демонстрации ленты пробрались на свои места и оказались соседями с незнакомыми девушками. Поболтали, познакомились, не раскрывая наше происхождение. На этом расстались, исчезнув снова под покровом темноты зрительного зала, чтобы нас не дай бог не приметило око охраны, следившая за нами в оба. Помню, девушка, сидевшая рядом со мной в кинотеатре при знакомстве назвалась Валей. И вот, как-то через несколько дней, когда нас провожали на работу, в одном из окон деревянного дома замахала рукой моя знакомая, приветствуя меня. Я узнал ее. А в следующий раз Валя уже встречала нашу колонну у своей раскрытой калитки. Так продолжалось несколько раз и, однажды, я заглянул во двор, незаметно оторвавшись от ока охраны. С минуту мы простояли под окнами, познакомились, назвав каждый себя. Это была Валя Козлова. Она потом часто махала мне рукой, когда нас водили на работу. Но это приметил начальник ВОХР лейтенант Петр Зайцев и предупредил, чтобы не устраивали встречи, иначе придется загреметь в штрафную колонну. Как я потом узнал, П. Зайцев сам был не равнодушен к Вале, за мной следил.

Со мной в отряде пребывал в качестве «трудормейца» Губер Рейнгольд Андреевич мой учитель. На его долю выпала тоже нелегкая участь. Он был бригадиром молодежной бригады подростков. Эту бригаду сформировали из юношей 14-17 лет. Они выполняли в основном земляные работы: копали траншеи, канавы, помогали в разгрузке лесовозов, складывании и штабелевке леса. Рейнгольд Андреевич был родом из весьма культурной интеллигентной семьи, интернационалист.

***

В 1944 году руководство лесозаготовительного района, во главе с начальником Липским Ефимом Моисеевичем перевела из Нижнего Уфалея в Верхний. Со штабом к нам в колонну влились и Герхард Мейер, Арсик [Арсений] Фрей, дневальные штаба. В основном они дежурили и занимались выполнением различных поручений начальства. Е.М. Липский был весьма порядочным, с мягким характером человеком. С работниками был весьма вежлив, тактичен. До войны работал директором Харьковской оперетты. Маленького роста, полный, подвижный, за что мы его звали колобком. С Герой [Герхардом Мейером] у нас завязалась крепкая дружба, почти всегда были рядом – штаб и ПРУ в одном доме, который арендовали у женщины-польки, весьма общительного склада. Теперь в связи с переездом на ПРУ штаба района у нас стало теснее и веселее. Организовывали и заправку, и ремонтный пункт автомобилей. Стали частыми посетителями шоферы – финны. В памяти сохранились такие фамилии: Корка, Сало, Кекконен, Пегонен и др. Эти и другие были репрессированные финны – «трудармейцы» из Карело-Финской АССР (В 1940 г. Карельская АССР была преобразована в Карело-Финскую Советскую Соци алистическую Республику, которая существовала до 1956 г., когда была понижена в статусе из союзной до автономной республики и переименована вновь в Карельскую АССР). Были у нас и венгры-мадьяры, австрийцы – дети бывших военнопленных со времен первой мировой войны, румыны, стали появляться интернированные румынские немки в цыганской одежде. В нашем регионе были и лагеря военнопленных. Кстати, пленные жили в лучших условиях: одеты справно, кормили на зависть нам гораздо лучше, пользовались увольнительными на вольнохождение. А мы были пленные у своих с 1942 года по 1945. Но с 1944 года несколько улучшилась наши условия рабского труда в «трудармейских» концлагерях для советских немцев. В баланде несколько увеличилась концентрация круп, периодически она дополнялась такими белковыми продуктами, как кишки, сычуги, желудки – все-таки появлялся мясной запах от этих отходов, сократилась численность конвоя, нас на работу и обратно стали сопровождать сержантский и офицерский состав, вооруженные уже не винтовками, автоматами, а пистолетами. Стали поступать с фронта одежда, обувь, головные уборы, прострелянные пулями, осколками, в кровяных пятнах, с убитых фашистов. Так как вагоны с этими вещами поступали к нам в наш железнодорожный тупик и разгружались нашими грузчиками, нам порой кое-что перепадало. Мне, например, достались не подшитые валенки, солдатская шапка, гимнастерка в сносном состоянии. Так что в 1945 год я вступил в «обновленной» одежде, кровавые пятна с которой смыл.

Крепла все более наша дружба с Григорием Кузьмичем. У нас с ним была одна мечта: договорились ровно через год после победы встретиться в 6 часов вечера в Москве в ресторане гостиницы «Метрополь». Об этом мы часто мечтали на досуге и обсуждали детали встречи. А я – наивный молодой человек, очень ждал этого дня. Но, увы, послевоенное время стало для меня, как и для других советских немцев, еще более униженным и жестоким. А через год после «Победы», я был еще на Урале, в «трудармии». А Григория Кузьмича направили возглавлять один из ответственных участков на строительство Камышинского атомного завода (Речь идет повидимому о Кыштыме, о строительстве № 859 – плутониевого комбината и первого атомного реактора. Сегодня это город Озерск Челябинской области, см.: Новоселов В., Толстикова В.: Тайна Сороковки. Екатеринбург 1995).

***

Я несколько отвлекся от «трудармейской жизни – жизни в концлагере. Был еще 1944 год. Требовалось все больше напряжений для развития наступательного порыва Советской Армии. А наш ЧМЗ вступал в строй, стал плавить высококачественную сталь, из которой изготовляли тяжелые танки ИС и СУ – самоходные установки. Требовалось наращивать темпы на всех участках ЧМС НКВД СССР, в том числе и в лесозаготовительных районах строительства, и у нас. Все больше и больше требовалось леса и наш Уфалейский л[есо]/з[аготовительный] район работал не только на ЧМС, но мы также получали заказы на заготовку длинномерной деловой мачтовой древесины и для авиационной и судостроительной промышленности. Напряжение с каждым днем росло, прибавлялось работы и лагерному начальству и оперативным работникам, которых возглавлял опер (Оперуполномоченный, сотрудник оперативно-чекистского отдела лагеря). Авилович. Он никому не давал покоя, все мы лишились покоя и днем и ночью. «Трудармейцы» с трудом выдерживали каторжную работу и незначительное улучшение питания в лагере не могло восполнить затрачиваемой энергии на выполнение и без того раздутых производственных норм и заданий. Смертность среди работающих на лесоповале сократилась незначительно, и со стороны руководства всех подразделений ГУЛАГа не спадала психология подозрительности к «лагерникам». Болеют, значит, не хотят работать, умирают, значит задерживают темпы. Обвинять мертвых в этом нет смысла. Но больные ведь живые, с них и спрос. Прибавилось работы и нашему оперу Авиловичу: ночные вызовы по навету стукачей, многие не возвращались.

Пусть читающие эти воспоминания не думают, что весь контингент «трудармейцев» состоял только из честных и порядочных людей. Это не так. В тех условиях большинству приходилось приспосабливаться, искать пути нахождения дополнительных средств питания, чтобы восстановить недостающие калории для участия в каторжном труде, выполнение установленных неимоверно завышенных производственных норм. Люди опускались, шли на путь воровства, стукачества. Были и мошенники, профессиональные воры со времен «уголовной гражданки». Но таких было мало, их выявляли сами «трудармейцы», жаждущие как можно скорее приблизить победу – окончание войны и вернуться в свой родной солнечный Узбекистан к женам, детям, родителям. У многих были уже и внуки.

Вот мы с Герой Мейером находили способы добычи дополнительного питания. Нам уже было по 19-20 лет, юность в разгаре. Хотя самое трудное и коварное голодное время несколько отступило, но на баланде мясо на костях наших не нарастишь. Наш лагерь ПРУ был расположен на берегу городского пруда. Напротив лагеря, с другой стороны, был городской стадион – зеленое поле а также танцплощадка под открытым небом. В ясную сухую погоду там проводились танцы под духовой оркестр воинской части, футбольные состязания. Как-то мы с Герой уговорили охрану выпустить нас на танцы, обещая вовремя вернуться и с подарком. Для этого мероприятия у нас были не латанные брюки и жакеты, которые заранее прятали неподалеку от танцплощадки вместе с рюкзаком в зарослях. После окончания танцев один из нас шел за рюкзаком. Проводили девушек по домам, распрощались.

- А что охране принесем? – говорю.

- В рюкзак наберем картошки, - ответил Гера.

Нашли побогаче участок, надергали вместе с кустами плоды, уложили в рюкзак и бодро зашагали к лагерю. Охрана из 3 человек нас радостно встречала, совместно начистили картошку, отдали в кухню, где Андрюша Кнадт поджарил в противне на воде. Такую операцию мы проводили еще 2 раза, пока не заменили нашу охрану из молодых солдат. Вероятно, поступил сигнал к командиру ВОХР, и нас больше не отпускали. Снова, в связи с некоторыми неудачами на фронте, по отношению к нам усилилась подозрительность, чаще нас стали навещать «Авилович» со своим бессменным цензором Зальцманом и политруком Шмидтом. Обрабатывали, приписывали всякие небылицы о дисциплине, о провокационных разговорах. Все это выдумка, и мы, уже настроенные на победу советских войск на фронте, отвергали ее с возмущением.

В этот период, вдруг, моего лучшего друга Даниила Менгеля наказали отбыванием в штрафной колонне за то, что не смирился, не согласился с обвинениями опера в части падения дисциплины среди его членов бригады. Об этом я узнал не сразу, а когда приехал на ПРУ с грузом древесины деловой шофер-финн Корка и мне сообщил:

- Даниил (он пользовался всеобщим уважением и авторитетом среди грузчиков ПРУ, ИТР, руководства производства) просил приехать на свидание в штрафную колонну по очень важному делу такого-то числа.

Выбрался я и вместе с Коркой на его лесовозе в кабине приехал в штрафную колонну, в глубь леса. Встретился с Даниилом, и мы обговорили его замыслы. Оказывается, по иронии судьбы, начальником этой колонны был назначен бывший начальник колонны в стройотряде № 11 Чебаркуль Моор Иван Иванович – садист, подлец и предатель «трудармейцев». С Моором у Даниила были свои давние счеты, да и штрафники невзлюбили его за особую жестокость и коварство. Решили его или уничтожить или изгнать. Была организованна специальная группа во главе с Даниилом, которая разработала план, для претворения замыслов в жизнь. Зная этого подлеца еще по Чебаркулю, я был солидарен с планами этой группы. По утрам после развода Моор обычно отправлялся контролировать лесные разработки – лесоповал, где никому из работающих не было пощады днем. Перекуры были запрещены, питание заниженное, опоздавших лишали получения баланды по утрам. Выполнять нормы выработки не удавалось при всем желании из-за физической ослабленности. Охрана свирепствовала, травила собак на «трудармейцев», не давая минуты передыха.

По плану операция была назначена на следующую неделю. Мне было предложено способствовать секретности, в случае провала, сообщить об этом родственникам и предупредить о ней бригадиров грузчиков Михеля и Ротермеля, ближних друзей Даниила.

Очевидцы потом рассказывали: на участках лесоповала в ночь назначенной операции были развешаны «памятки по технике безопасности», «Смерть Моору! Долой Моора! Моор уезжай!». Утром рано лесничий, объезжая на лошади лес, с целью выделения площадей для вырубки, передал в зону о готовящейся акции еще до выхода штрафных бригад на работу. Стало известно, что после этой огласки Моор исчез. Говорят, отказался возглавлять «штрафников», и его перевели на другой участок. Куда, нам было не известно, но штрафники после этого вздохнули и никто не жалел о его исчезновении. Через 2 месяца Даниил вернулся из штрафного лагеря в «трудармейский» концлагерь, где его ждало много друзей…(Вторая часть воспоминаний, которая должна была охватывать период времени до 1955 г., года освобождения от спецкоммендатуры, к сожалению, не была написана)

[Дополнение]

Мой отец, Горст Георгий Адамович, когда-то рассказывал, что наши предки приехали в Россию из Германии (земля Württemberg) в 1764 году в составе вдовы Anchen и двух ее сыновей.

Мои предки:

1. Горст Георгий Адамович, 1887 г. рождения – отец (1963)

2. Горст (в дев. Штейнле) Амалия Ивановна, 1886 г. р. – мать (1958)

3. Горст Адам, 1864 г. р., дед по отцу (1896?)

4. Штейнле Иохан, 1864 г. р., дед по матери (1903)

5. Бай Анна, 1865 г.р., бабушка по отцу (1941)

6. Крафт Мария, 1866 г. р., бабушка по матери (1895)

7. Горст Виктор Георгиевич, 1908 г. р., брат (1943)

8. Горст Леопольд Георгиевич, 1916 г. р., брат (1943)

9. Горст Виктория Георгиевна, 1922 г. р., сестра

10. Моор Александр Федорович, 1889 г. р., тесть (1941, расстрелян) (Александр Моор (1898 -1938) советский государственный деятель, выходец из немцев Поволжья. Один из первых руководителей автономной области, в 1921-22 гг. председатель Исполкома Трудовой коммуны (области) немцев Поволжья. С 1922 г. в Туркестане и позднее в Узбекистане на различных руководящих должностях, в 1934 г. назначен председателем Госплана Узбекской ССР. Арестован в сентябре 1937 г. и через год, в октябре 1938 г. расстрелян по приговору Военной Коллегии Верховного Суда СССР. Реабилитирован 1 августа 1957 г. В справке о смерти, выданной в 1956 г. Краснотурьинским отделом ЗАГС Свердловской области, было ложно указано, что А. Моор умер в г. Краснотурьинске 9 ноября 1941 г., см.: РГАСПИ, ф. 62, оп. 4, д. 680, л. 69-73 (Личный листок, автобиография А. Моора); материалы из семейного архива Нины Горст (внучки А. Моора и дочери А. Горста), Москва.)

11. Григорьева Нина Васильевна, 1893 г. р., теща (1937)

12. Горст Александр Георгиевич, 1924 г. р., я

13. Григорьева Нинель Александровна, 1925 г. р., жена. Ныне Horst Ninel (Нинель Горст-Григорьева умерла в 2006 году в г. Bietigheim- Bissingen, Германия, где жила последние годы. После продолжительной болезни там же, в 2007 году умер и Александр Горст).

В скобках даты смерти.