Н. Косско

Вне закона

– …Повторяю ещё раз: если хотите получить дипломы, немедленно уходите отсюда и забудьте сюда дорогу! Я понятно объяснил ситуацию? – у входа в общежитие парторг отчитывает группу студентов, в которых Эмма, выйдя на балкон, узнаёт своих ребят с пятого курса. У неё сжимается сердце при виде этих беззащитных детей, которых, пользуясь властью сильного, только что «отхлестал», не церемонясь и не стесняясь в выражениях, партийный босс. Понурив головы, они слушают нотацию парторга, а он, всё больше распаляясь, кричит что-то о чуждых элементах, о бдительности, о советском патриотизме, о чувстве высокой принципиальности…

Эмма услышала лишь конец тирады партийного «воспитателя», но этого было достаточно, чтобы понять: ребята собрались к ней, но их не пустили. Видимо, наступил следующий этап травли – изоляция её от общества, от студентов и друзей, от всех и от всего, что было ей дорого.

Вдохновители этой травли были мастерами своего дела и очень хорошими психологами, прикрывавшимися коммунистическими идеалами. Всё было рассчитано до мелочей: очень скоро Эмма поняла, что самое страшное во всём этом безумии – не угрозы, не официальное осуждение и не увольнение даже. Куда страшнее атмосфера вражды, всеобщего осуждения, презрения, отторжения и просто вакуума вокруг неё, так что становилось трудно дышать.

Эмма старалась не выходить на улицу, зная, что знакомые и коллеги постараются сделать вид, будто не видят её, и перейдут на другую сторону улицы, будут избегать её как прокажённую, потому что боятся сами попасть в опалу за любой контакт с ней. И только самые близкие друзья да две студентки продолжали как ни в чём не бывало навещать Соколовых. Правда, одну из них, любимицу Эммы, Лялю Четвертилову, наказали, лишив Ленинской стипендии, и даже открыто объяснили непонятливой, за какие такие прегрешения.

Всё это было невыносимо тяжело, но оказалось, это ещё не предел – вскоре грянула следующая катастрофа. Родители Саши, обещавшие прислать официальное согласие на отъезд сына и его семьи, вдруг «передумали»: они, дескать, предположить не могли, что речь идёт о «реваншистской ФРГ», – думали, их сын собрался в ГДР, и не навсегда, а на пару лет, чтоб «подзаработать». Эта катастрофа была несоизмерима со всеми предыдущими, ибо означала абсолютную безысходность – в ОВИРе (отдел виз и регистрации) без такой бумажки даже разговаривать отказывались. Удар был страшным и неожиданным, тем более что Соколовы прекрасно понимали – Эмме никогда не дадут вернуться на прежнее место работы, ибо все мосты уже сожжены.

– Это конец! – в ужасе воскликнула Эмма. – Конец всему! Что же теперь будет, Саша? Но ведь они же тебе обещали?

Саша и сам ничего не понимает, звонит родителям, убеждает, что обратного пути у него нет, что Эмму уже уволили – окончательно и бесповоротно, но слышит в ответ:

– А мы тебе что говорили? Русскую жену брать надо было, а не эту… немку. Теперь вот расхлёбывай! Это ж надо, учудил: к реваншистам он собрался, к нашим врагам – не будет тебе никакого согласия, нет и нет! – в трубке раздались короткие гудки.

Вконец измотанному Саше пришлось отправиться в город своего детства. Вернувшись, муж вручил Эмме листок с согласием. Он лежал на столе – жалкий такой, серый клочок бумаги, – и Эмма мысленно удивилась, сколько нервов, крови, слёз и денег, наконец, он стоил. Потом Саша положил рядом с ним ещё одну бумагу. Выглядела она официально и была официальной, с печатью. В ней нотариально удостоверялся отказ родителей Саши от своего сына за «измену родине». В ужасе, как заворожённая, Эмма уставилась на документ, не в состоянии поверить, что такое действительно бывает. Её охватывает чувство глубокой вины, но Саша устало машет рукой:

– Всё! Больше об этом ни слова! И не такое бывает… Значит, у меня нет больше родителей, финита! – и уходит на лестницу курить.

Как бы там ни было, документы наконец-то были собраны и сданы в ОВИР. Соколовы принялись ждать ответа.

И он пришёл. Пришёл… через шесть месяцев. Их вызвали в паспортный стол и сообщили: «В выезде в ФРГ отказано».

Без указания причин. Без объяснений. На просьбу Эммы дать ответ в письменной форме последовало: «Ещё чего? А ну пошла вон отсюда!»

С Эммой приключилась истерика. Перед ней вдруг воочию разверзлась бездна, в которую они своим решением ввергли собственную семью, – путь в Германию отрезан, а жизнь здесь невозможна. Сашиной зарплаты на четверых катастрофически не хватало, надо было думать о хлебе насущном, и больше всего Эмма не хотела, чтобы в этой тупиковой ситуации пострадали дети. Именно это давало ей силы выстаивать дни напролёт на базаре и продавать, слыша издевательские насмешки и комментарии бывших сослуживцев и знакомых, остатки своего имущества – одежду, посуду, книги. Казалось, земля горит у неё под ногами, но она не сдавалась – сутками шила на заказ платья, платьица, юбочки и блузки, тупо вязала вошедшие в моду мохеровые шапочки и береты, которые «спекулянтка» тётя Шура потом по «сходной цене» продавала на базаре.

В эти дни Эмма часто с благодарностью вспоминала о матери, которая воспитывала в дочери чисто немецкие, как ей казалось, качества, повторяя словно заклинание: „A daitsches Mädle muss alles macha kenne – kocha, wascha, näha, stricka un sticka…“ («Немецкая девушка должна уметь делать всё – готовить, стирать, шить, вязать, вышивать…») Мария Вагнер прививала своей дочери эти умения сызмальства – зачастую под громкий рёв девочки. Как же они сейчас Эмме пригодились!

Об унизительности своего существования Эмма старалась не думать, но и надежды не теряла. Да и выбора у них с Сашей не оставалось никакого – только надеяться и ждать чуда, потому как путь обратно, в «нормальную» жизнь, им был заказан.

Помощи ждать было неоткуда. Утешения, поддержки и… чуда – да, да, чуда! – ждали от радиоголосов.

Но немцам всё время не везло с поддержкой как со стороны германской, так и со стороны международной общественности. Несмотря на отчаянные петиции и длиннющие бесконечные списки «отказников» (именно в те годы родилось выражение «сидеть в отказе»), с риском для жизни собранные под недремлющим оком органов и переданные на Запад, несмотря на слёзные мольбы в письмах к родственникам в Германии, «голоса» обходили эту тему стороной, будто советских немцев вовсе не существует, равно как и их проблем. А собравшиеся у приёмников люди с нетерпением ждали, ловили сквозь треск и вой глушилок каждое слово, надеялись… Но беспристрастные скучающие «голоса» во всех подробностях расписывали экзотику базара восточных пряностей в центре Бонна, рассказывали доведённому до полного отчаяния, обессилевшему в неравной схватке с властью слушателю что-то там об устройстве логарифмической линейки (?!) или о новых стиральных суперпорошках… Чистое издевательство, если ты можешь достать только одно универсальное средство – мыло хозяйственное!

Но потом вдруг картина резко меняется. «Голоса» всё чаще говорят о Хельсинкском процессе, о разрядке международной напряжённости и правах человека, сообщают о случаях их грубого нарушения в СССР: об арестах активистов движения за выезд немцев в Казахстане, о голодовках «отказников», о беспрецедентной акции, когда немка, требуя отпустить её в Германию, приковала себя к фонарному столбу на Старой площади перед зданием ЦК КПСС, об отправке особо строптивых и настойчивых в тюрьмы и психушки.

Ошеломлённые слушатели узнают, что во всех местах компактного проживания немцев неспокойно, что демонстрации в защиту прав человека и основных свобод, в частности свободы передвижения, проходят в Прибалтике, Казахстане, Молдавии!

– …Не могу поверить, что наши забитые, запуганные, навечно, казалось бы, искалеченные немцы, которые даже шёпотом боятся говорить о своём трагическом прошлом, что эти самые немцы вдруг встали с колен и пошли… на демонстрацию?! – врач скорой помощи Эрнст Шустер взволнованно разводит руками и обводит собравшихся у него друзей недоуменным взглядом.

Секунда молчания, затем тишина взрывается громкими восторженными возгласами. Заговорили все разом, стараясь перекричать друг друга, громко, никого не боясь, – будто это они, а не немцы в далёком Казахстане, одержали победу над, казалось бы, всесильными органами, ОВИРами, парткомами и профкомами.

Диктор продолжал что-то там бубнить, но его уже никто не слушал. Все спешили высказать свои предположения, а некоторые пытались робко строить планы: «А вот бы и нам…»

Поток желающих реэмигрировать в Германию в начале и середине 70-х ширился с каждым днём – такого упорства от послушных немцев никто, видимо, не ожидал. И властям приходилось ловчить и изворачиваться, чтобы как-то успокоить и своих немцев, и западную общественность. Они даже пошли на хитрость и проводили то тут, то там «либеральную» эмиграционную политику: например, некоторые минимальные послабления делались в Казахстане, и немцы начали оттуда уезжать. Но этот эксперимент на корню задушил первый секретарь ЦК КП Казахстана Динмухамед Кунаев, который заявил, что если станут уезжать немцы, то кто же тогда будет работать в шахтах Караганды и на целине? И заслон был поставлен.

Потом послабления дали немцам в Латвии и Эстонии, народ из других республик спешно стал переселяться туда, но скоро и там закрутили гайки. Тогда массы ринулись в Молдавию, где очень скоро на так называемой «либерализации» в республике тоже был поставлен крест. СССР таким образом отвечает на реакцию международной общественности, пытаясь создать себе алиби: вот она, свобода выезда, всё согласно Хельсинкскому соглашению, «третьей корзине», то есть сотрудничество в гуманитарной области, пункт «свобода передвижения»! Чего вы ещё хотите?

При этом внутри страны власти действуют как истинные палачи. ОВИРы превращаются в настоящие камеры пыток, где царит произвол, как во времена опричнины, где людей оскорбляют, унижают, запугивают, допрашивают, произвольно, как наместники, решают их судьбы, принуждают отказываться от разрешения на выезд, спекулируя на родственных связях. Своя рука – владыка: они могут разрешить выезд родителям, отказывая детям, и наоборот. Но результат чаще всего желаемый: и те и другие ехать отдельно друг от друга не хотят и отказываются от уже полученного разрешения. Но бывает и так, что разбиваются семьи, дети уезжают без родителей, или родители вынуждены уехать без детей, без всякой надежды на то, что они когда-либо увидятся вновь. Прощались тяжело, навсегда, навеки и плакали, как на похоронах; знали, как жестоки повадки и законы властей предержащих в СССР, и пощады от них не ждали.

Со временем демонстрации стали чуть ли не обыденным делом, и Эмма почти каждую неделю, как на работу, ездила в Кишинёв, чтобы там примкнуть к демонстрантам, устраивавшим манифестации то у Министерства внутренних дел, то перед зданием Президиума Верховного Совета Республики, то у ЦК КП Молдавии. Результатами такие акции не блистали, кое-кого отпускали, но в целом…

А Эмма каждый раз, если удавалось попасть на приём к какому-либо начальству, получала отказы, и всегда в устной форме. Бесполезно было требовать письменного подтверждения – не будут же власти сами себя подставлять: какие могут быть претензии? Никаких отказов нет, никто не запрещает гражданам СССР выезжать за границу. Поди докажи обратное!

Но Эмма каждый раз требовала, чтобы отказ ей был дан в письменной форме, и тогда соответствующее должностное лицо разражалось грубой площадной бранью: «Мы тебя вырастили, выучили, а ты, неблагодарная сука, предаёшь Родину… мало вас гноили… Никуда ты не поедешь, здесь подохнешь…» Обращения на «вы» Эмма не удостаивалась больше никогда и нигде.

После таких поездок она «отходила» несколько дней, иногда казалось, что это – конец, что не подняться ей больше с постели. Но человек даже не знает, как много у него сил, сколько горя он в состоянии вынести.

И когда Эмма узнавала об очередной демонстрации, она с отрешённым видом и потухшим взглядом покорно тащилась на автостанцию и ехала в Кишинёв.

Шёл уже третий год этой треклятой жизни, а Соколовы так ничего и не смогли добиться – ни выезда, ни работы для Эммы. Её не брали даже уборщицей. Правда, первый секретарь горкома партии, куда ей посоветовали сходить, проявил человеческое понимание и сочувствие, сказав: «О профессии учителя, тем более преподавателя вуза, можешь забыть навсегда, но в виде исключения мы можем направить тебя нянькой в детсад, будешь там детишкам ж… подтирать».

– …Сегодня у нас производственное собрание было, – Саша пришёл с работы поздно, голодный и злой. – Эмм, а не хочешь угадать, какой вопрос был главным на повестке дня? Ни за что не угадаешь! Мы, то есть трудовой коллектив нашей фабрики, единодушно осудили запрет на профессии в Германии, где коммунистам запрещено работать в школах, гимназиях и других государственных учреждениях. Ну вот, а мы выразили свою солидарность с ними.

Увидев испуганное лицо Эммы, Саша поспешил успокоить её:

– Ну, не сдержался, да. Но в целом вёл я себя прилично. Я просто спросил товарищей: а может, моей жене, которую ни за что ни про что вышвырнули с работы, тоже стоит обратиться в газету с жалобой на нарушение её элементарных прав? И может ли она рассчитывать на такую же единодушную поддержку трудящихся? Да не бойся ты, реплику мою замяли, да и народ-то ведь тоже не слепой. Хотя… вот что интересно: сталкиваясь на каждом шагу с этими же нарушениями прав человека у себя в стране, наши как будто даже не замечают их, но вот когда проклятые капиталисты на гнилом Западе… Поди разбери их.

Получив десятый отказ, Соколовы, собрав последние силы и более чем скромные денежные средства, решили идти ва-банк: Эмма едет в Москву, чтобы там добиться правды и справедливости.

В Москву за правдой

Солнце палило нещадно. Под его безжалостными лучами расплавился асфальт, пожухла листва, выгорели цветы и трава на газонах. Cветило будто задумало испепелить всё живое на земле и потихоньку преуспевало в этом. Пытаясь спастись от безжалостных лучей полуденного солнца, Эмма держалась в тени домов, но и там было нестерпимо жарко: за месяц знойного лета стены Белокаменной вобрали в себя столько тепла, что сами превратились в огромные, пышущие жаром печи. Солнцепёк, духота, словно на земле воцарилась геенна огненная, и не укрыться, не уйти, не спастись…

Уже третий день Эмма жарится в этом пекле, обивая пороги всевозможных учреждений, ведомств, инстанций в надежде найти управу на молдавских чинуш: ведь должен же в столице сыскаться хотя бы один человек, который её выслушает и поможет! И действительно, в Москве всё по-другому: её выслушивают, вежливо, даже уважительно разговаривают, никто не «тыкает». Правда, всё заканчивается ссылкой на то, что «вопросы выезда граждан за границу решают власти на местах», то есть в случае Эммы – в Молдавии. Всюду один и тот же ответ, одни и те же формулировки, одни и те же слова, даже интонации – в ОВИРе СССР на Огарёва, в ЦК КПСС на Старой площади, в Приёмной Президиума Верховного Совета СССР, в Генпрокуратуре, – лабиринт, из которого нет выхода. В отчаянии Эмма решает обратиться за помощью к иностранным корреспондентам, пишет в нескольких экземплярах письма с призывом о помощи на немецком языке. Но как подступиться к этим самым корреспондентам? Друзья советовали попытать счастья у посольства ФРГ в Москве, но куда там – «особенно любопытных» уже ждут и перехватывают на подходе к зданию дипмиссии. Предлагали и второй вариант, более приемлемый, – потолкаться в местах, посещаемых иностранцами, например, на всевозможных выставках. Наивные, они забыли, что и в собственной стране являются людьми третьего сорта: ни в Большой театр, ни на престижные выставки, ни в Оружейную палату в Кремле среднестатистический советский гражданин просто так попасть не мог. Была, правда, пара мест, доступных для всех, например, Мавзолей Ленина или Выставка достижений народного хозяйства СССР – ВДНХ. Сама мысль о посещении «священного» места паломничества советских людей была Эмме глубоко противна, да и иностранцев вождь мирового пролетариата (или что там от него осталось) явно не очень интересовал. Оставалась ВДНХ. Вот туда-то Эмма и потащилась, обойдя предварительно «свои» учреждения и «насорив» всюду заявлениями, требованиями, жалобами и просьбами.

Интуиция её не подвела: иностранцы, куда ни глянь, часто слышатся звуки немецкой речи, такой пронзительно родной и близкой, что женщина чуть не забыла об истинной цели своего прихода сюда. Но любая попытка заговорить с обладателями столь красивого, чарующего произношения заканчивалась неудачей: иностранцы, пугливо озираясь, старались как можно быстрее отойти от неё, отделавшись двумя-тремя ничего не значащими фразами. Боль, которую Эмма при этом испытывала, была почти физической, она даже застонала от унижения и безысходности. А вокруг беззаботные толпы волнами накатывались на павильоны и аллеи, всюду шутки, смех, и никому никакого дела до неё, до её горя.

Страшно хотелось пить, но длиннющие очереди за квасом и газировкой не оставляли никаких надежд, да и ноги отказывались слушаться. А вокруг ни одной скамейки или места, где можно было бы присесть, зато масса табличек с запретами: «По газонам не ходить!», «Не прислоняться!», «Не садиться!» Как говорил Сашин друг в таких случаях, сплошные «Низзя!» и ни одного «Зя!».

И вдруг… Группа молодых людей в яркой, пёстрой, явно «не нашей» одежде, весело болтая под музыку из транзистора и не обращая никакого внимания на окружающих и запрещающие таблички, расположилась живописным табором на одном из самых больших и красивых газонов. Они сидели, лежали, целовались, курили, щебетали на своём птичьем языке, в общем, расслабившись, отдыхали, а вокруг толпы зевак с любопытством ждали, чем же закончится этот красочный спектакль. Эмма тоже как загипнотизированная ждала, когда же грянет гром и милиция скрутит этих нарушителей порядка. Но… ничего не происходило.

Дела! А вот гражданин СССР, то есть в данном случае гражданка Эмма Вагнер, даже теряя сознание от боли в ногах, ни за что не рискнёт сесть вот так на газон, чтобы отдохнуть. Ну, а если бы, не дай бог, и рискнула, тут же оказалась бы в кутузке за «нарушение общественного порядка». А вот иностранцы…

– Что же за мать-мачеха нам наша страна? – с горечью вздыхает Эмма, шагая на непослушных ногах к метро, чтобы добраться к бабке Авдотье, у которой остановилась. Старушка, кстати, ни сном ни духом не ведает о том, зачем Эмма приехала в Первопрестольную: её внучатый племянник, друг Саши, давая Эмме адрес, просил не говорить ничего об истинной цели визита в Москву, потому что его бабушка, старая большевичка, всегда была пламенной революционеркой и такой и осталась.

Вообще-то Эмма ехала в Москву с твёрдым намерением остановиться у любимой подружки Галки, с которой не виделась уже несколько лет. Встреча была бурной, радостной – Пётр, муж Галины, чуть не задушил её в своих объятиях. Все весело суетились, пока, наконец, не уселись за празднично накрытый стол и Пётр не произнёс тост за «нашу самую любимую подругу Эмму», в который, смеясь, вклинилась Эмма со словами: «А она, такая-сякая, собирается бросить вас и уехать в ФРГ». Необдуманно и глупо – это Эмма сразу же поняла и осеклась, но было уже поздно: застывшие лица Галины и Петра, враз ставшие чужими и враждебными, говорили больше, чем могли бы сказать слова.

продолжение следует