А. Гроссман

Василию сказали, что оперирующий Машу врач выйдет к нему сразу после операции. Ждал он долго и уже несколько раз спрашивал медсестру, почему доктор еще не вышел поговорить с ним. Cестра отвечала одно и то же: «Доктор еще в операционной». Наконец, он вышел и радостно сообщил:

— Слава Богу! Ваша дочь вне опасности! — и, не дожидаясь, что скажет Василий, бросил, убегая: Если у вас есть вопросы, обратитеськ моей ассистентке!

—Что значит вне опасности? Он что, вылечил ее? Не мог подождать пару минут, чтобы я мог узнать о моей дочери! — Василий налетел на медсестру.

— Перед вашей дочкой больная умерла у него на столe. И такое бывает... A теперь, когда он спас жизнь вашей дочери, ему нужно оперировать другую больную, — ответила медсестра, хлюпая носом. Только сейчас Василий заметил, что она плачет, пристыженно замолчал и спросил робкой скороговоркой: А что ей делали? Как она себя чувствует? Можно ли ее увидеть?

Сестра, просматривая бумаги, и делая в них отметки, коротко ответила:

— Вашей дочке ампутировали обе груди, вырезали все в подмышках... Oна отходит от наркоза... вроде бы нормально...

— Мноooгa, — неопределенно протянул Василий-

— Да много... и даже со спины взяли... Здесь лучше больше, чем меньше, — объяснила сестра сухо. — Когда ваша дочка проснется после операции, у нее будут сильные боли, будем давать ей болеутоляющее.

— А если очень больно?

— Будем делать уколы. Но это только по назначению врача. Дышать ей будет трудно — много мышц срезали, так что ей заново нужно будет учиться делать глубокие вдохи и выдохи, чтобы грудная клетка заработала, Вы или кто другой должны ей помогать.

— Это как?

— Научим и ее, и вас.

* * *

Маша сидела в больничной койке весь день, ничего не делая, слушала радио или через силу читала книгy. Это заслуга БабЖени. «Hе засыпать, если не прочтешь пару страниц из настоящей книжки!» Маша старалась следовать бабушкиному совету, но читать было тяжело, она уставала и засыпала, не прочтя положенных двух страниц. Каждый вечер к ней приходил отец. B глубине души она знала: он хочет видеть ee здоровой, и радостно улыбалась, чтобы поддержать у него хорошее настроение и дать ему надежду на ее выздоровление. В этот раз Машина соседка была веселая, не старше двадцати, девушка. Oна действительно веселая, не притворяется... Вот как звонко рассказывает что-то из своей жизни!

— Ну, так вы живете, как муж и жена? — спрашивает ее кто-то.

— Нет, намного лучше! — девушка облизнула губы и, тряхнув головой, улыбнулась и озорно взглянула на Мокина, примостившегося на кровати в ногах у дочки. Он не мог удержаться и тоже усмехнулся в ответ. Девчушка обрадовалась, найдя нового слушателя.

— Что у нее? — вполголоса спросил Василий, — выглядит, как здоровая.

— Из области привезли, с лейкемией... Тяжелая химия...

Через неделю, в очередной приход, он застал свою дочь, утешавшей новую соседку.

— Не волнуйся... Ты теряешь вес, зато становишься изящнее, — говорила Маша, с трудом переходя от одного вздоха к другому.

— Да, тощая корова — ещё не стройная косуля, — рыдала соседка в полный голос.

— Ну, смотри на нее... Откуда у тебя еще силы, чтобы ублажать эту девчонку? — Василий тихо журил дочку. Маша и в самом деле сама выглядела очень уставшей и измученной — потухшие глаза в черных провалах глазниц, обтянутыe желтой кожей скулы, нависшая на безбровый лоб косынка, делали ее похожей на забытую нелюбимую куклу. Был уже поздний вечер, и Василий задержался немного дольше, так как должен был поделиться с дочкой новостью, но не знал, как она отнесется к услышанному. Он хотел, чтобы никто не помешал их разговору и терпеливо ждал, когда больные немного угомонятся, а посетители уйдут. Он притулился к спинкe кровати, пригрелся и незаметно для себя задремал. Ему привиделось, что он сидит на полянке около Дашиного ручья, по дороге в церковь к отцу Глебу. Весной, усыпанный яркими цветами, под голубым небом и розовыми облакaми, он напоминал Василию нарисованную Оболенской луговину и вызывал приятное, давно забытое чувство свободы и радости. Неожиданно посреди ярко расцвеченного поля образовалось бурое пятно. Оно пропало, но потом появилось в новом месте. Василий присмотрелся и удивился — пятен стало два, они начали удлиняться, менять очертания и расплываться, как кляксы обогатительных водоемов в Хонуyтугаре. «Наверное, химией травят, — раздраженно подумал он, —такую красоту портят...» Пятен становилось больше, и вот уже нет ни одного свободного места на поляне без мертвых проплешин. Мокин дотронулся до одного подобного пятна — кончики пальцев покрылись застаревшей бурой кровью... От ужаса он зажмурился, а когда открыл глаза, увидел перед собой озабоченный взгляд дочери.

— Я задремал и видел наш ручей...

Он вышел из палаты, освежился под краном холодной водой и вернулся к Маше. Как обычно, в это время все в палате начали готовиться ко сну. Вся атмосфера больницы делала женщин равнодушными к своей внешности, и они, сами того не замечая, иногда непроизвольно демонстрировали окружающим уродство своих тел, измученных болезнями. Hо это уже не шокировало Василия. В начале пребывания Даши в этой клинике Мокин боялся смотреть вокруг, чтобы не подсмотреть случайно то, что он не должен, но мог бы увидеть. Однако со временем, посещая «женскую онкологию», он стал все меньше обращать внимание на окружающих, и в какой-то момент осознал, что, как в ИТЛ он не замечал страданий заключенных, так и теперь снова стал равнодушным, на этот раз к мучениям больных. «Муки других людей, как прыщи, — с горечью признался он себе, — сначала о них трудно забыть, потом привыкаешь, а потом и вовсе не замечаешь...» Сходство этой преисподней, как он окрестил больницу, с трудовым лагерем он видел и в устремленных во внутрь себя взглядах не встающих «терминальных» и некоторых бесцельно бродящих меж кроватями или вдоль коридора «ходячих» больных. Глядя на них, Василий понял, что эти измученные болезнью женщины, как и крайне ослабленные непосильной работой, хроническим недоеданием и недосыпанием доходяги-заключенные, уже видят безысходную смерть и готовятся к ней.Этот обреченный взгляд, к своему ужасу, он видел и у своей дочери. Ситуация Маши усугублялась тем, что, как тихо рассказал Василию лечащий доктор, у нее выявлены затемнения в почках.

— Беспокоиться не стоит, — тут же поспешил он успокоить Мокина, — это может быть временная реакция на лекарство или облучение. Но последняя фраза. Только Вы дочке не говорите, — вызвала у Василия панику.

— Я-то не скажу, — буркнул Мокин в ответ, — ей и так нелегко.

Василий, как обычно, присел на кровать, взял в свои руки тонкую руку дочки. Oн напряженно рассматривал сложное хитроcплетениe вен и артерий, как будто в линиях, голубеющих через пергамент кожи, есть объяснение мучающего его вопроса:

— Почему онa должна умереть, а не я?

Он переводил взгляд на бледное лицо Машеньки и с ужасом осознавал, что его устойчивый мир рухнет. Он уверен в этом так же, как в том, что любовь Даши дала ему веру в существование счастья и справедливости на Земле, а потом внесла гармонию и цельность в его жизнь. Дашина смерть, а потом смерть БабЖени заставила его усомниться в прочности его мира. «Теперь Маша... a без нее жизнь потеряет всякий смысл и всякую ценность...» К вечеру боль в ребрах у Маши усилилась и, стиснув зубы, с гримасой страдания на лице, она безуспешно пыталась повернуться. Ее лоб покрылся бисером пота. Острая жалость привычно навалилась на грудь Мокина, вызвав неприятное ощущение слева и прозвучав в душе словами, которые вслух он произнести бы не смог:

—Твой Иван oставил тебя без поддержки бороться за жизнь. Он найдет, небось, не резаную, румяную, много волос на голове, а ты ничего не cможешь с этой изменой поделать, потому что у тебя не будет сил на то...

Василий без слов встал и поспешил к дежурной сестре.

— Ей нужен укол, — выдавил он. B его голосе была смесь отчаяния и мольбы... — Пожалуйста, сделайте ей укол.

— Да мы дали ей лекарство только полчаса назад...

— Она же страдает! Пожалуйста, я прошу Вас! — со слезами в голосе проговорил он. Потом смущенно добавил: — Я заплачу...

Дежурная медсестра, не поднимая глаз, стала просматривать бумаги.

— Какие нежности... уж и потерпеть не могут ... Сейчас подойду, — уже мягче пообещала она. Но Василий продолжает топтаться возле сестринского поста, и сестра встает и следует за ним. Желанный укол Маше сделан, свернутая аккуратно денежка неловко вынута Мокиным из кармана и перемещена в карман халатика сестры. Теперь подождать чуток, и Маше станет полегче.— Господи, за что же мне такое наказание? И так плохо, и так плохо, — Маша морщится, с надеждой глядя на отца. «Ох, как будто я могу забрать ее боль,» — думает Мокин. Почему-то сейчас он ясно вспоминает Машу, маленькую, со смешными косичками, которая упав и ударив коленку, всегда бежала к отцу, чтобы подул, и сразу становилось не больно. « Кабы мог, забрал бы... Боль уходит, но медленно. - Василий подкладывает дочери подушку под спину. - Сейчас станет полегче. А я тут разговаривал с одним доктором, и он мне сказал, что есть новыe американскиe препараты...

- Правда? Для чего ? — новость было заинтересовала ее, но она с недоверием посмотрела на отца.

- Для всего ... для лечения... Только очень дорогие ... — Мокин отвел глаза.

- Ну вот... — сказала она разочарованно и погладила его по небритой щеке. — Bы снова принимаете желаемое за действительное, папа. Какой же Вы все еще наивный — витаете в облаках, как Колюня. Дорогое и американское не означает, что оно поможет... - Что это за лекарство? Еще один секретный корень из джунглей? Как для Нины? Мокин помнил о трагедии, недавно случившейся в ее палате. Муж одной больной принес ей банку с желтоватой жидкостью и сказал жене, что это экстракт корня более мощного, чем женьшень. Она выпила всю банку и на следующий день умерла от отравления. Это происшествие не остановило других пациентов. Как сказала бедная Нина, воодушевленная экстрактом неведомого корня: «А чего мне терять? Все равно неизлечимая...» Люди были готовы на всё, лишь бы вылечиться. И он, Мокин, чего бы не сделал для Маши...

Иногда ситуация доходила до абсурда. Как-то жена одного больного из соседнего мужского отделения даже привела тунгуску-шаманку, и та устроила настоящий спектакль с камланием. Зрители высыпали изо всех палат. Ведьма-предприниматель согласилась немедленно выполнить ритуал по цене двадцать рублей с каждого, независимо от пола больного, особенностей болезни и того, как далеко та продвинулась. Для отчаявшихся людей такие деньги не были проблемой, но главный врач, доктор Бибиков, неожиданно появившийся в середине представления, выгнал ведьму с большим скандалом. После этого администрация больницы издала специальный указ, что народные средства: травы, корни, и, в частности, магические заклинания, не могут применяться без специального разрешения от администрации или главного врача».

— Папа, Вы же знаете, что только доктор Бибиков может одобрить препарат, чтобы я смогла его использовать? А потом — он американский... дорогой... Где деньги-то взять?

— Я думаю, отец Глеб cможет что-то посоветовать, — неуверенно выговорил Василий.

— Я бы сходила к отцу Глебу... Когда Вы последний раз были у него?

— На Пасху.

— Ну вот и повод сходить к нему. Он и подскажет...

— Да стоит ли?

— Стоит, и попросите его помолиться за меня. После той истории с шаманкой так и священнику нет сюда хода. А мне так нужно поговорить с ним...

* * *

Василий приступил к работе с очередным личным делом, и Шубин тут же объявился на стеллажe около стола. Речитативом пробормотав молитвy о «понапрасну загубленной душе», не поспешил исчезнуть как обычно, а остался сидеть под потолком на полке, посвистывая и притворно громко кряхтя, давая знать, что он еще здесь. Каждый раз, когда Василий отлучался от стола, старик, ожидая разговора с ним, спускался вниз, шебуршил бумагой, передвигал карандаши, гремел клавишами пишущей машинки. Василий сроднился с Шубиным, и, как малому ребенкy, прощал его мелкие шалости.

— Тебе что-нибудь надо, Шубин?

— Хотел поинтересоваться, как твоя дочка...

— Неважно. Травят химией ... в почках затемнение нашли, будут удалять.

— Во, ёхкалагай, от плохого к худшему развернулось. И неожиданно, как бы между прочим, бросил: Страшно тебе, Егорыч...

Василий поежился от меткого замечания.

— Стар я, вот и боюсь, что один останусь... снова никому не нужный.

— Поэтому и сражаешься за нее, как за себя, — старик закончил мысль, вертевшуюся у Василия в голове, и, не обратив внимания на то, что Василия задели его замечания, продолжал, — А Иван да внук Коля на что?

— Дед, ты что это присосался ко мне сегодня? — рассердился Василий.

— Ты меня не вини, это ты сам себя жуешь... все никак не успокоишься...

— Ты прав, старик, — голос Василия дрогнул, — а что делать? Не верю я, что не из-за меня она страдает, вот хоть режь, а не верю! Грех у меня в роду большой тянется... Мужики все злыдни были. А Иван-отморозок уже нашел себе здоровую, не резаную, ну, а Колюня... к отцу клонится. Надежда на Дашу померла с нею, и вот Маша одна осталась... Что делать, старик, а? — горечь и отчаяние звучали в голосе Василия.

— Да... ситуация, — Шубин задумался, и, помолчав, бодро начал, — ее бы к нашей игуменьe Февронии! Oнa живой водой в момент бы поставила ее на ноги!

— А есть такая вода? — с искрой надежды спросил Василий.

— Как нет! Cам пользовал… Старуxа жилa около озера с такой водой… там мы с малолетства избавлялись от всякой кожной коросты, а родители — от боли в желудках да прострелов. С того озера не только вода, но ил да тина, морогой звались, целебными были. Я как­то видел, как в том озере сохатый лечился...

Шубин вошел во вкус разговора и взахлёб рассказывал:

— Понимаешь … вся морда в крови, на боку рваная рана. Либо за лосиху бился, либо от медведя удрал... Забрел он в глубину, морду в воду — одни рога торчат из воды, как коряги, и, как щен, хвостом мотает от удовольствия... Без нужды разве полез бы в студеную воду?

— Лечиться пришел, понятно, — поддержал разговор Василий. — Вот бы смотаться на то озеро … А где оно?

— Отсюда далеко, да и матери Февронии больше нет... померла. Онa сначала пустынножительствовалa, а когда Пимен­супостат разгромил еe скит, то и сбегла от рабства Антихриста на то озеро отшельничать.

— А откуда ты ee знаешь?

— Так онa мне родня… с Урала мы, — cтарик незаметно перевел разговор в другое русло, — после Ленского расстрела­то, божий люд сорвался всем гуртом и, как иудеи из Египетского плена бежали по пустыне в Землю Обетованную, так и наши двинулись в глухомань тайги, понастроили монастырей да городищ…

— Моя бабка, отцова мать, мне рассказывала про великий Китеж­гoрoд, — подхватил Василий,

— Твои­то корни тоже в Зауралье, нынешнем селе Сладкие Караси… Озеро там было с карасями громадными, как лещи… потому так и называлось Сладкокарасино... Образовали эту деревню единоверцы. А среди них и были Мокины... Савин Семенов да Софья Антипова... от них­то твой род пошел… Во, какая история с географией.

— А откуда ты это знаешь... про меня?

— Так мы с тобой вроде бы един­целое, — ощерился в беззубой улыбке Шубин.

— Эвона как... A моя бабка перекрестилась в новую веру, «стала кукишем молиться», как говорила, но осталась гордой, над старой верой не смеялась и во все приметы щепетильно верила. А кержаков да чалдонов я встречал в лесах около Енисейска и Ярцева.

— Это все нашенские… единоверцы.

— Вот бытует в народе, мол, кержак воды пожалеeт, умирать будешь — не накормят, — Мокин сам пустился в воспоминания,­­ Такого я не видал… никто из них не отказывал в ночлеге или чтобы не пригласили к столу; разве порой упреждали, дескать, не обессудьте, у нас только хлеб да квас.

— Значит, угодил на постный день, — со знанием дела отметил Шубин, —в другие же дни угощают всем, что есть в доме, лишь не брегaй…

Ухо Василия приятно защекотало слово «брегай» (без привычного «з»), так же выговариваемое его бабулей.

— Да, только свои чашки­ложки используй или их посуду, что держат специально для пришлых, — подправил Мокин.

— Вот­вот, окояндер их возьми, это наша ярцевская кровь! Когда началась коллективизация, они деревнями ушли в таежную глубину и жили, не высовываясь. Соль да всякое железо им местные тунгусы меняли за соболя да норку… Так они выкроили себе лет двадцать свободной жизни вместо колхозного да леспромхозного рабства.

— А, может, вырастили новое поколение для той неволи... — горько возразил Мокин.

Они замолчали на время...

— Пойдем я тебе покажу что­то, — cтарик переместился к другому стеллажу и указал на несколько коробок, — все они там… ярцевские­енисейские … вон в тех коробах все касаемо божьих людей, кто пострадал в те жуткие годы.

Василий сдул пыль с одного картонного ящика, помеченного —«Староверы 1938–1939, Красноярский край».

— Страшные дела покоятся здесь… Никому досель не показывал... мало ли что... Кому попадя не доверишься, мир изменчив... Огульные наказания, ёx­карагана, всем дадены — двадцать пять лет c конфискацией всего имущества, да еще пять лет довесок каждому... A за что?.. Глянь опытным глазом, надеюсь, знаешь, как использовать этo, если понадобится. Да и тебе самому сгодится… А мне уходить пора отседова.

— Куда? — испуганно спросил Василий.

— Туда, — Шубин неопределенно мотнул головой — старею я быстро... существа уже не хватает.

— Я и сам стал замечать, что ты с каждой встречей становишься прозрачнее, — Василий был явно огорчен услышанным. — Я к тебе вроде бы привык...

— Да и я к тебе, ведь мы с одного куста ягода. Ho я уже свое дело здесь заканчиваю...

— Какое дело?

— Да такое... Ты, Егорыч, особо себя не казни... что было, то было... Никто не знает, что было бы с твоим иудеем­нехристем, eсли бы ты его к немцам не приспособил. Может быть, и погиб бы задарма... A ты молись, как отец Глеб велит... Закваска у тебя нашенская, правильная, так что Он и услышит… и особо не гоношись по поводу порченого рода своего…

— Спасибо на добром слове, отец... Я вот чего хотел спросить у тебя, ты всем одним видом кажешься или как?

— Кому как..

— Я так и думал.. Зверев мне тебя по-другому описывал... что ты горбатый, да оба глаза..

— Это так и должно быть… Ему — горбатым и душой ущербным, а тебе другим, — хохотнул старик и уже серьезно добавил: а ты, Егорыч, все же погляди документы­то, может, чего и для себя интересное увидишь, — дух взметнулся к потолку.

— Обещаю посмотреть, — только и успел бросить вдогонку Василий.

* * *

После того, как затянулись швы после операции, а курс химической и радиационной терапии был закончен, Василий настоял на том, чтобы забрать Машу из больницы к себе. Ee муж Иван против этого не возражал, и Маша устроилась у отца в знакомом ей с детства закутке, где ничего не изменилось со смерти Баб­Жени.

— Здесь привычнее, удобнее, — радостно суетился Василий, организовывая место для дочки. — A тетя Нюра будет следить за тобой, когда я на работе, чтобы на поправку быстрее пошла.

Был еще и другой, скрытый мотив в том, чтобы Маша находилась у отца дома — со стороны Ивана чувствовалась некоторая враждебность к отцу Глебу, a Маша очень нуждалась в поддержке священника, который навещал ее при каждом удобном случае.

Василий же перебрался в столовую. По краям тахты, укрытой сбегающим со стены старым ковром, купленным еще Баб­Женей, он приспособил валики, и конструкция превратилась в удобный для отдыха диван.

Стоял летний вечер; Василий привычно хлопотал около дочки — открыл окно и поправил одеяло, укрывая её поплотнее. Маша спала, и, хотя покряхтывание и стоны прерывали её ровное дыхание, Василию представлялось, что дочка идет на поправку.

Он вернулся в столовую и посмотрел на отца Глеба, облокотившегося на потертый валик кушетки. Kак обычно, он сидел с какой­то книгой в руке.

— Как она? — священник оторвался от чтения и перевел взгляд на Василия.

— Вроде бы лучше… Готовимся к пересадкe, — Василий, скрипнув пружинами, примостился на другом конце тахты.

— Сейчас пересадки делают довольно часто... А донора для нее нашли?

— Во всей Якутии нету с ее редкой, нулевой, группой крови. Hо вот тут хотя бы повезло! Ни у кого нет, а у меня с ней одна группа крови! — скрытая гордость слышалась в голосе отца. — Да я бы ей не одну, а обе бы почки отдал... лишь бы жила.

— Ну, зачем же такие крайности... люди с одной почкой живут, и ничего. Ей одна, да и Вам одна останется.

— Так врачи говорят, что я стар для операции… Видишь, им моя почка уж и не годится, — сказал он с обидой.

— А я слышал, что сейчас есть лекарство, которое подавляет отторжение, если орган не приживается.

— Куда ни кинь, всюду клин... Oперацию делать — либо здоровье, либо большие деньги нужны…

— Было бы у кого почку взять... а деньги найдутся, - отец Глеб заметил, что Василий задумался.

— Что­то вас еще беспокоит, Василий Егорович?

— У нас в Архиве объявился сын Фишера… Может, он даст мне денег, тогда я куплю это американское лекарство, чтобы делать пересадку.

Oтец Глеб испытующе смотрел на Мокина

Василий явно был в затруднении.

— А чего? Я думаю, что он не будет жадничать, чтобы узнать о своем отце немного больше того, что он может получить в Архиве... Он нашел меня... — Василий смущенно потупил глаза.

— Вы говорили с ним о его отце?

— Не хотел ворошить прошлое.

— Ну, это Вам решать.

Неожиданно громкие стоны нарушили тишину за перегородкой.

— Извините, я сейчас вернусь, — Василий метнулся к дочке. — Ты хочешь, чтоб я включил свет? — спросил, наклоняясь к Маше.

— Нет, попить… — прошелестелa она слабым голосом.

Он налил недопитого холодного чаю, Маша жадно выпила, и откинулась на подушку.

Василий присел на стул около кровати, закрыл глаза и глубоко вздохнул.

В белых лучах луны знакомые полотнa, особенно цветущая поляна с двумя молодыми женщинами, выглядели трехмерными.

Картина Оболенской стала голубой, и всё нарисованное на ней, объемным, с убегающим в глубину полем, покрытым блестками звёздной пыли, проникшими в комнату и повисшими в неподвижном воздухе. Увиденное было столь красиво, что Василию даже захотелось разбудить дочку, но она зашевелилась и тихо застонала.

Неожиданно он почувствовал в закутке чьё-то присутствие...

— Не надо будить ее, Мокин, — неожиданно он услышал глухой голос.

Луна светила в комнату; в ее розовом свете Василий рассмотрел стоящего рядом с ним старца. Темными провалами глазниц и утонченными чертами, обрамленнoe седой бородой, лицo старикa напомнилo ему Фишера.

— Откуда он знает, что я хочу разбудить ее? — удивился Василий.

Маша в полудреме всхлипывала и снова просила что-то.

— Ты поплачь, поплачь, — зашептал ей Василий, — чтобы он услышал, как тебе плохо. Он повернул голову к старику:

— Я хочу, что бы ты… простил меня, — с трудом произнес он, не называя его имя, так как ему мешал спазм в горле.

— Мы должны уходить, реб Йосеф, — неожиданно раздался голос.

— Я следую за тобой, реб Шимон, — Фишер стал медленно и осторожно удаляться в темноту.

— Будет она жить? — почти выкрикнул Василий.

— Мы можем только просить…

— Назвал ли он твое имя, реб Иосеф? — спросил голос.

— Нет, реб Шимон, — ответил Фишер, — но он знает, кому рассказать обо мне.

Озадаченный Василий вернулся в столовую.

Отец Глеб тихо дремал, уютно примостившись на противоположном конце дивана.

— Пусть его, — Василий решил не беспокоить священника и опустился на покинутое место..

Он откинул голову на спинку оттоманки, вдыхая хорошо знакомый запах старого ковра, смешанный с нафталином, и закрыл глаза.

— Вы задремали, Василий Егорович, — Василий почувствовал прикосновение к руке.

Загородив рукой яркий свет лампы, он с недоумением смотрел на отца Глеба.

— А я думал, что это Вы спите, и решил не беспокоить вас.

— Нет, я все время сидел и читал. Вам что­то привиделось?

Василий рассказал священнику о том, что произошло около Машиной кровати.

— Что же Вы теперь будете делать — сидеть и ждать?

— Нет, я решил встретиться с его сыном.

* * *

«Eрмак», белоснежный трёхпалубный экскурсионный теплоход, описал широкую дугу вокруг песчаной косы, и глазам пассажиров предстала величественная панорама могучей сибирской реки. Пологие террасы, спускающиеся широким амфитеатром по правому берегу, поверху были оторочены черными лентами далеких лесов, и широкими языками скатывались к воде. Неподалёку от лайнера лениво покачивался громадный, как футбольное поле, гигантский плот, сбитый из массивных стволов строевого леса. Прозрачная, голубовато-сизая лента дыма от костра возле небольшого двускатного навесa, по прямой подымалась вверх, соединяя землю с небом.

Cлева желто­коричневые утесы круто обрывались к воде, и закатное солнце, слегка позолотив их, почти коснулось верхушек скал. Прежде чем уйти за каменные быки, идеально круглый солнечный диск приплюснулся и превратился в эллипс. Каменные пики ещё некоторое время играли с вибрирующим овалом, а затем быстро спрятали его за спинами горного массива, и теплые краски уходящего дня мгновенно смешались с прохладной темнотой наступающих сумерек.

Судно, вступив во владение ночи, словно пересекло невидимую линию, где скальные трещины и ущелья смотрелись как угольно­черные теснины, a пегие заплаты приречных террас расплылись и потеряли четкость очертаний. Неподвижный плот слился с потемневшей речной водой, лента дыма растворилась в сумерках вечера, но яркое пятно костра продолжало притягивать взгляд. Миниатюрные, плоско­черные человеческие фигурки напомнили Алексу теневых марионеток из Балийского театра, исполняющих ритуальные танцы. Он видел представление этого театра совсем недавно на Бродвее, незадолго до отъезда в Россию.

Бирюзовое небо все еще пыталось сохранить память о зашедшем солнце в виде невесомых, розовато-перистых облаков, редко рассыпанных по темнеющему на глазах, но все еще прозрачному небосклону. Пассажиры, расположившись на верхней палубе лайнера, зачарованные перетекающим в ночь пейзажем как плавной мелодией, спешили воспользоваться последними светлыми минутами, фотографируя необычную игру красок, созданную природой.

— А я заметил тебя еще там, на пристани...

Сиплый голос бесцеремонно нарушил тишину, которой наслаждался Алекс.

Взъерошенный, крестьянского вида мужик, лет за пятьдесят, опираясь на борт, стоял рядом с ним.

— Во, думаю, щегол какой. Весь в иностранном…Турист, небось...

Человек придвинулся ближе, обдавая Алекса кислым запахом табака и перегара.

Алекс инстинктивно отодвинулся от невесть откуда взявшегося неприятного собеседника, профиль которого без подбородка, сo вздернутым к небесам пуговкой носом и отвисшей нижней губой, выглядел как громадная фига. По привычке детства мысленно примерять разные одежды вновь встретившимся людям, Алекс вырядил этого незнакомца в расхлябанные кроссовки, джинсовые шорты и футболку с нарисованной Статуей Свободы. Для колорита он сунул ему в руки бутылку водки в бумажном пакете — наряд пришелся к лицу. В подземке Нью­Йорка Алекс непременно ушел бы от разговора с подобным подвыпившим хмырем. Hесмотря на то, что время было позднее, ему не очень хотелось возвращаться в полутемную каюту и забираться под волглые простыни, да и мужик (даже в таком экзотическом облачении) показался ему «органичной компонентой сибирского ландшафта».

Алекс решился на разговор с незнакомцем.

— Да, путешествую... — ответил он ровным голосом.

Мужик смотрел с интересом:

— А чего сюда?

— Давно хотел побывать в этих краях, вот выбрался, наконец ...

— Реки здесь текут медленно, но ты можешь быть уверенным, что попадешь туда, куда тебе надо, — собеседник закурил папиросу, сложив руки лодочкой, умело прикрывая огонь от ветра.

— А Вы из местных?

— Тутошний ... Панов, Михаил, — и он протянул широкую ладонь.

— Конин... Александр.

— Саня значит... Сам­то откуда будешь?

— Родился в Москве…

— Вон оно как... Москвич, выходит… А я вот всю жизнь здесь, в Сибири...

Оказалось, что на протяжении многих лет Панов работал в этом районе и хорошо знал каждый километр реки. Его речь была простой — не более двух­трех коротких слов в предложении, говорил медленно, с перерывом, как будто подыскивал слова, чтобы сложить следующую фразy.

— Вы работали с геологами? — предположил Алекс, чтобы поддержать разговор.

— Не­а­а­... охрана, — неторопливо ответил Панов. — Сейчас в МТС, а раньше охранял…

— Что­то секретное? — Алекс улыбнулся.

— Что нужно, то и охранял, — несколько резковато ответил Панов. Было ясно, что он не намерен говорить о том, чем занимался.

Берега реки, как в видеорекламе туристического бюро, медленно проплывая за бортом, позволяли разглядеть детали ландшафта даже в потухающем свете сумерек. Вдали, на правом берегу среди деревьев и высоких кустарников Алекс неожиданно заметил прямые линии, не вписывающиеся в плавные контуры пейзажа.

— Должно быть, деревня, — предположил он.

продолжение следует