. В. Сукачёв (Шпрингер)
VII
— А вы вот потом посмотрите, — горячо говорил Федор Иванович, внимательно слушавшему Севе. — Вы посмотрите, а если не вы, то ваши дети посмотрят... Конечно, если раньше не случится самое страшное.
— В том-то и дело, — ввернул Сева.
— Ну, будем надеяться, что не случится... Иначе и жить-то дальше бессмысленно.
— Тут много всяких «но» и я не могу просто так с вами согласиться...
— И не соглашайтесь! — тонкое, продолговатое лицо Федора Ивановича нервно передернулось. — Это — ваше право... А только война с механизмами неизбежна. Да вы сами посудите, пораскиньте мозгами — рыбы уже нет, где она, рыбка-то? По рекам вместо рыбы мазутные оазисы плывут. А вот где-то, я не помню где именно, запретили на моторных лодках ездить. Вот вам и первый шаг...
— Зачем же тогда было изобретать двигатель внутреннего сгорания? — не уступал Сева, внимательно разглядывая Федора Ивановича сквозь толстые стекла очков.
— Вы еще спросите, зачем колесо изобрели?.. Мотор был необходим, чтобы освоить Сибирь и Аляску, Северный полюс и, допустим, Северную Канаду. Это был жизненно необходимый шаг, но он сделан и требуется другой, следующий.
— Уничтожить моторы? — вздернул острый подбородок Сева.
— Именно!
— А кто будет уголь из шахты поднимать, кто пшеницу посеет и уберет, кто, наконец, вас в отпуск повезет?
— Тот, кто и раньше поднимал, сеял, возил! — уверенно отпарировал Федор Иванович.
— Кто?
— Ее величество — Лошадь. Плюс естественные источники энергии: гидроэлектростанции, ветряки, атомная энергия, наконец.
— Н-у, лошадкой вы сто сорок миллионов населения не прокормите.
— Прокормлю! А вот моторы ваши, извините, реки уже съели и землю скоро съедят — как пить дать. Дожили, в городах дышать нечем. В Японии по улицам люди в кислородных масках ходят. Это как по-вашему, а?.. Вы о парусном флоте читали?
— Слышал что-то.
— Слышал... Я вам точно говорю: наше третье тысячелетие непременно объявит двигатель внутреннего сгорания вне закона. И это будет не прихотью, а железной необходимостью, — Федор Иванович выдержал паузу и заговорил уже более проникновенно: — Я понимаю, вам без двигателя неудобно, так? Пожалуйста, ищите ему эквивалент, но только чтобы он кислород не жрал, реки не уродовал и атмосферу в покое оставил.
— Значит, вместо самолетов — воздушные шары?
— А чем плохо? Ведь максимальные возможности аппаратов легче воздуха, парусного флота, живой лошадиной силы никто не знает. Куда там! Все заслонил собою двигатель внутреннего сгорания. Я понимаю, так намного легче, удобнее, спокойнее, мозгами шевелить не надо…
Сева вдруг разволновался, вскочил и несколько раз пробежался мимо сидящего на скамейке Федора Ивановича.
— Да вы поймите! — вскричал он. — Тысячи ракет, как сторожевые псы, глядят сейчас друг на друга. Понимаете? Ты-ся-чи! Любой пустяк и... Понимаете? А вы о чем говорите? Какая там атмосфера! Какие речки!
— Вот-вот! — вдруг взбеленился и Федор Иванович. — Вот она, ваша психология, за которую потомки вас будут судить. Вы все спрятались за эти проклятые ракеты, вы дальше носа видеть не желаете, черт вас возьми совсем! Чуть что — ракеты, ракеты, ракеты... Да пропади оно все пропадом — есть кому думать о ракетах! Понимаете? Есть! А вот об экологии чтобы кто-нибудь лишний раз подумал — шалишь... Тут никого нет: ни денег, ни людей. А ведь именно от экологической катастрофы мы все вымрем на земле, а не от ваших ракет...
Сева, смущенный столь бурным натиском, растерянно снял очки и теперь близоруко щурился на Федора Ивановича.
— Шведы вон без ракет живут и — ничего. А мы загородились, китайскую стену из ракет построили, — уже почти кричал Федор Иванович, — к нам никто и мы — никуда! А везде-то люди живут, чего их бояться?! Почему мы так всего боимся, вы думали об этом когда-нибудь? Ракет, голода, НАТО, оппозиции, собственного народа... Кому этот наш страх выгоден? Вот вы лично думали об этом?
Сева молчал, виновато опустив голову. Умолк и Федор Иванович, тяжело переводя дыхание. Так они сидели некоторое время, разглядывая до предела укороченные полднем собственные тени. И вдруг Федор Иванович спросил:
— Сева, вы выпить хотите?
— Выпить? — опешил Сева и оглянулся на летнюю кухню.
— Ну да... У меня на всякий случай фляжка припасена. Осталось только стаканы добыть.
— Я... Не знаю, право...
— А чего тут знать, — веселея от своей идеи, рубанул прозрачный воздух Федор Иванович, — нечего тут и знать — выпьем и - баста! За ракеты выпьем, дорогой Сева, за китайскую стенку... Или же вы предпочитаете стенки из финского гарнитура?
Сева не очень уверенно улыбнулся и сильно скосил глаза в сторону сидящих за столом женщин.
VIII
— А ты в прошлый раз?
— Что — я!
— Ты в прошлый раз как себя вел?
— Нормально...
— Нажраться, как свинья, всем нахамить — ты считаешь нормальным?
— Да брось ты.
— Тогда нечего упрекать меня...
— А я не упрекаю.
— Как же — не упрекаешь! Зачем врать-то?
— Ладно, все!
— Все люди как люди, а у нас вечно...
— А вот почему у нас «вечно-то»? Из-за кого?
— Ха-ха! Уж не из-за меня ли?
— А из-за кого?!
— Послушай, дорогуша, кто в последний раз к Верке приставал.
— Не знаю...
— Ах, ты не знаешь! А я вот знаю... Я эту паскудину, Зою Георгиевну, насквозь вижу. И я знаю, почему она в прошлый раз свою потаскушку Верочку на пикник приволокла.
— Ну...
— Не нукай, не запряг... Уши развесил, губы распустил. Ты бы посмотрел тогда на себя со стороны... Ты бы видеть себя больше не захотел.
— Ладно тебе.
— Она ведь, Зоя Георгиевна, как рассудила: они, это мы с тобой, не расписаны, авось Верка и оттяпает себе муженька.
— Да ну? Врешь!
— Чего «врешь»? Врет сорока на заборе... А ты, говорю, губищи-то и распустил — свеженького захотелось? А теперь вот этот сосунок появился. Видел же, как Верка за столом возле него увивалась: то вина подольет, то буженинки подкинет...
— Это я видел.
— Ви-идел... Небось, с Верки глаз не сводил?
— Да зачем она мне нужна?
— Все за тем же... А Зоя Георгиевна, ох и гадюка же подколодная. Разрешили бы — я ее из автомата насквозь бы прошила...
— Злая ты.
— Не злее других... Ты просто ее не знаешь. Вот увидишь, приберут они этого Сережку к рукам.
— А тебе что, завидно?
— Приберут, как пить дать. А как только приберут, так Зоя Георгиевна разводить их начнет.
— Да ты не каркай раньше времени…
— А чего мне каркать? Все так и будет, вот увидишь...
— Да мне-то все равно. Пусть этот Сережа хоть на самой Зое Георгиевне женится.
— Ну да, а Верочка тебе?
— Кончай!
— Что вы с ней тогда за домом делали?
— Когда?
— Не прикидывайся идиотом.
— Иди ты...
— Сам иди, ясно!
— Мегера.
— Кретин...
— Дура в кубе!
— Ты сам дурак в квадрате!
— Кто — я?!
— Ты!
— Я — дурак?
—Тих-хо... Услышат же!
IX
— ... Скажете тоже.
— Нет, в самом деле, — уверяет Сережа Журавлев. — Это я на первый взгляд только таким тихим выгляжу. Меня всегда не за того принимают — и в школе, и в институте. А сейчас — особенно...
— Все равно — не поверю! — вздергивает одно плечико Вера. — У вас такие глаза...
— Какие?
— Не знаю... В общем, по ним все видно...
— Так уж и видно? — досадливо морщится Сережа. — У нас в институте один парень в таких случаях знаете что говорил?
— Что? — округляет глаза Верочка.
Сергей Журавлев мнется, но выпитое с утра вино придает ему смелости, и он на едином дыхании выпаливает:
— Внешность бывает обманчива, сказал еж, слезая с сапожной щетки...
Верочка не сдерживается и громко хохочет. Сергей, не ожидавший такой реакции, удивленно смотрит на Веру.
— Нет, Сережа, вы прелесть! Вы извините, конечно, что я так откровенно говорю...
— Да ничего, — бурчит Сергей, увиливая глазами от высоко взбитого Верочкиного сарафана.
Они сидят на поваленном ветром старом тополе, и речка Каменушка струит свои воды буквально в двадцати шагах от них. Старая выгоревшая под солнцем трава уже ничем не пахнет и не радует глаз, но на противоположном берегу поднялась отава, ослепительно зеленая на фоне красно - желтых приречных берез. Они уже давно сидят здесь, согретые солнцем и мягким журчанием Каменушки, неспешно несущей свои прозрачные воды к большой реке. Сорока, при их появлении поднявшая шум на весь дачный поселок, притерпелась к ним, и лишь бурундук, до их прихода челноком сновавший по упавшему тополю, недовольно стрекотал за можжевеловым кустом. Оно и понятно: рядом с тополем лежала кем-то брошенная баранка, которую бурундучок вознамерился приобщить к своим зимним запасам.
Они сидели на поваленном тополе, и Сережа уже не в первый раз ощутил горячее прикосновение круглого Верочкиного колена. В первый-то раз он испуганно отстранился, а теперь вот сидел в обмороке сладкого ожидания, задеревенев челюстями и бессмысленно уставившись перед собой. Прошла, наверное, минута, а Верочка не отодвигалась, и тогда Сережа скосил на нее глаза. Совсем близко он увидел красные, слегка приоткрытые губы Верочки, ее мягкий, округлый профиль, обрамленный белокурыми локонами. Губы Верочки вздрагивали, словно бы просили у Сережи защиты от неведомого врага. Его взгляд невольно скользнул к ее подбородку, шее и еще дальше — под вырез цветного сарафана... Вот и получилось так, что Сережа опомниться не успел, как вдруг гибкая талия Верочки оказалась под его рукой, а губы лихорадочно нашли и забрали в полон слабо сопротивляющиеся ее губы. Верочка потяжелела, обмякла, заваливаясь на спину, и Бог знает вообще, чем бы все это кончилось, если бы на тропинке не послышался чей-то голос. Возбужденно дыша и блестя мокрыми глазами, в одно мгновение они отпрянули друг от друга, сладко ощущая полузапретную сладость первого поцелуя.
— Я же вам говорил, какой я на самом деле, — приглушенно и хрипло прошептал Сережа.
— Сумасшедший, — не то восхищенно, не то осуждающе ответила тяжело дышащая Верочка, поправляя подол и прическу.
— Я предупреждал...
На тропинке появляется Аленка. Она несет таз с бельем и кусок хозяйственного мыла. Аленка идет со стороны солнца, в желтом свечении догорающих осенних листьев, идет по тропинке сверху вниз и потому кажется выше своего роста. Волосы, схваченные в тяжелый узел на затылке, делают ее лицо строже и взрослее. Даже Верочка не в силах скрыть удивленное восхищение, и во все глаза смотрит на беспечно напевающую Аленку, на ее тоненькую, стройную фигурку в ситцевом платьице, перехваченную узким пояском.
Аленка проходит мимо, и они не могут понять — в самом ли деле она не видит их или притворяется? Верочка склонна подозревать второе и поэтому тянет Сережу за руку, усиленно показывая глазами, что отсюда надо уходить. Но Сереже Журавлеву уходить не хочется. Напротив, вдруг он чувствует, как непонятная мальчишеская удаль и веселье переполняют его, и он, довольно бесцеремонно оттолкнув Верочкину руку, живо вскакивает и крадучись идет за Аленкой. Растерянная, ничего не понимающая Верочка, даже обидеться забывает, во все глаза наблюдая, как Сережа настигает Аленку, ловко подхватывает на руки и кружит вместе с тазом и куском хозяйственного мыла. Все происходит, как в немом кино, и Верочка смотрит дальше. Сережа, совсем, видимо, спятив, прямо в туфлях входит в воду и, запрокинув голову, хохочет во все горло так, что даже сорока срывается с голой пихтовой вершинки и предусмотрительно набирает высоту. Но самое нелепое, самое непостижимое в том, что Аленка ни мало не испугавшись, не смутившись даже (словно ее всю жизнь на руках носили), худенькой, загорелой рукой крепко обхватила Сережу за шею, прижалась к нему и, кажется, совсем не собиралась освобождаться от его рук. И уже боковым, рассеянным зрением, Верочка необычайно отчетливо видит, как вывалилось белье из таза и медленно поплыло по течению, надуваясь нелепыми серыми пузырями...
Когда Сережа, наконец, отпускает Аленку и смеющийся, довольный, поворачивается к Верочке, ее уже нет. Только секунду стоит он в растерянности, а затем вместе с Аленкой бросается догонять намокшее белье, медленно волокущееся по чисто умытым камням.
— А здорово, правда! — говорит Аленка, раскрасневшаяся от возбуждения. — Только вот вы туфли намочили.
— Ерунда, — беспечно отмахивается Сережа, — сейчас просохнут... Он быстро собирает по берегу сушняк и разводит небольшой костер. Воткнув две палки, вешает на них туфли и наклоняет над огнем.
— Осторожнее, — предупреждает Аленка, — а то сгорят...
Сережа устраивается у костра и наблюдает, как Аленка стирает белье, встав коленями на мостки. Джинсы на нем дымятся от пара, ногам становится горячо, и Сергей с ворчанием отодвигается подальше.
Потом приходит Аленка и на корточках присаживается напротив. Она долго, не мигая, смотрит на угли, глубоко вздыхает и поднимает свои чистые, прекрасные глаза на него.
— Сергей Петрович, — говорит Аленка, — зачем вы связались с ней?
— Гм -гм, — закашливается Журавлев.
— Вы ее разве любите? — не дождавшись ответа, вновь спрашивает она.
Сережа не выдерживает и отводит взгляд. Он чувствует, как краска (этот милый грех юности) медленно заливает лицо, ему становится тяжело под неотступным взглядом Аленки, и он с трудом выдавливает из себя:
— Нет...
— Я так и знала! — радостно восклицает Аленка, но тут же потухает и бесцветным голосом говорит как бы сама себе: Не любите... А как же тогда?..
Аленка не договаривает, но и так предельно ясно, о чем она думает сейчас. Сергей согласен провалиться сквозь землю, только бы не видеть вопросительного взгляда этой не то взрослой девочки, не то молодой девушки, с обиженным недоумением уставившейся на него.
— А разве без любви… — начинает и тут же умолкает Аленка, всем своим существом вдруг осознав, что может переступить некую запретную черту, нарушить хрупкое равновесие, после чего Сергей Петрович уже никогда не захочет разговаривать с ней...
А Сережа Журавлев сидел и проклинал ту минуту, когда согласился пойти с Верочкой погулять. И впервые он вдруг подумал о том, что пора жениться, и даже не подумал, а так, словно бы кто со стороны подсказал ему эту идею...
— Смотрите, смотрите, — шепчет Аленка, возбужденными глазами глядя через плечо Сергея, — бурундучок...
Сергей оглядывается и видит желтый полосатый столбик с крохотными черными бусинками любопытных глаз. И в это самое мгновение он внезапно спрашивает себя: «А кого же я люблю?»
X
В седьмом часу вечера накрыли стол для обеда. Вначале вынесли из кухни фирменный салат Зои Георгиевны — отварные кальмары в сметане с яйцом и луком, затем натертый с чесноком сыр и селедку под шубой. Специально под водку — соленые груздочки, огурцы и помидоры, аппетитно засветившиеся на столе. Сама Зоя Георгиевна, притомившаяся на кухне, сидела под грушей и терпеливо ждала, когда все соберутся к столу.
Первыми пришли Сан Саныч с Варварой. Они аккуратно сполоснули руки под умывальником и чинно уселись за стол, дабы упредить недоразумение, которое случилось за завтраком, когда Мишель вклинился между ними. Занял свое место Виктор Степанович Кравцов. Анна Ивановна и Нина Петровна приводили в порядок кухню, растерзанную энтузиазмом Зои Георгиевны. Верочка, капризно надув губы, качалась на качелях. Мишель и Люся Синицына спустились с чердака и тоже сели за стол, на этот раз рядом.
— Сергей Петрович! — окликнула прохаживавшегося по садовой тропинке Журавлева заботливая Нина Петровна, — пора обедать.
— Иду, — сразу же откликнулся Сережа и не очень уверенно занял свое прежнее место.
Виктор Степанович нетерпеливо и удивленно оглянулся на Зою Георгиевну, но она сделала вид, что этого взгляда не заметила. И только тут все обратили внимание, что за столом до сих пор нет Севы и Федора Ивановича.
— А где Сева? — растерянно крутнул аккуратной головой Кравцов, обращаясь к Зое Георгиевне.
— И Федор Иванович, — поддержал его Сан Саныч.
— Ягоды собирают, — зло ответила Зоя Георгиевна.
— Какие ягоды? — не понял иронии Виктор Степанович.
— Волчьи...
— Вот черт, в самом деле, — Кравцов без удовольствия полез из-за стола. — Кто их видел?
— Я от своего этого не ожидала, — нервно облизала губы Зоя Георгиевна, бросая выразительный взгляд на виновато потупившуюся Анну Ивановну. — Мой Сева до такой глупости сам бы никогда не додумался...
— Они вон там, — шепнула отцу Аленка, показывая глазами на небольшую березовую рощицу.
— Как — там! Почему? — удивился Кравцов. — У нас что, места мало?
— Я не знаю, — вздернула острые плечики Аленка.
— Вот так новости, — Виктор Степанович обвел всех взглядом, кашлянул и решительно направился к роще.
— Так ты знала? — высоко вскинула брови Зоя Георгиевна. — И не сообщила мне?
Аленка пренебрежительно отвернулась.
— Алена, ты как себя ведешь? — сделала ей замечание Нина Петровна, впрочем, не очень строгим голосом.
Трудно сказать почему, но пока Виктор Степанович шагал к березовой роще, раскинувшейся на границе дачного поселка, он всю свою решительность растерял. Весь день провозившись в саду и на огороде (участок надо было готовить к зиме), он так и не заметил всей благодати минувшего дня. А теперь вот шел и видел, как празднично раскрашена роща в золотистые тона, как взблескивают под солнцем серебристые паутинки, и с мягким шорохом облетают листья, еще не успевшие застекленеть от первых заморозков. А тут еще далеко в высоком небе прогнулся вытянутый журавлиный клин и оттуда забулькали-заохали такие близкие и знакомые с детства звуки, что разом вдруг и детство припомнилось, и еще что-то, уже за детством, уже почти умершее в памяти, и вдруг явившееся ему при криках журавлей. «Летят, милые, летят, — задрав голову, восторженно подумал Виктор Степанович. — При Мамае летели, Кутузове и до сих пор летят... А я уже лет десять, однако, их не замечал, забыл совсем про них, а они летят, милые… В городе-то недосуг в небо взглянуть, а услышать — машины не дают...»
Мужиков Виктор Степанович нашел сразу и видом их был поражен. Собственно, поразил его Сева: возбужденный, без галстука, с расстегнутым воротником, весь помятый, а главное — без очков, он стоял на коленях и что есть мочи колотил кулаком в землю. Напротив него, в позе римского сенатора возлежал на траве Федор Иванович с незажженной сигаретой в углу рта.
— А я вас еще раз спрашиваю: по-че-му никто не работает? — зловеще спрашивал Сева. — Почему возле каждого винно-водочного магазина или торговой палатки собирается толпа известных вам субъектов? Каждый день — одних и тех же... Сколько таких магазинов в нашей стране?.. Почему молодые сопляки ездят на дорогих иномарках, а я себе и велосипеда купить не могу? Почему государство не платит мне столько же, сколько платят американскому инженеру, а цены в магазинах — американские? И, наконец, почему они, американцы, вообще лезут в мою жизнь? Я ненавижу их гамбургеры, я презираю их «Интернет», а они все равно лезут — почему? По какому праву они нарушают мои права и вторгаются в мою жизнь, декларируя себя везде и всюду, как единственных защитников прав человека? Ничего себе — защитнички!
— Признаться, я никогда не думал об этом, — озадаченно ответил Федор Иванович, и тут заметил подходившего Кравцова.
— Не думали! — продолжал бушевать преображенный Сева. — Не думали, а думать надо! И не кому-то там, в верхах, а всем думать надо, и нам с вами — в том числе... Мне стыдно говорить, но я каждое утро...
Сева осекся, потому что разглядел ноги Кравцова. Он поднял близорукое лицо и вдруг улыбнулся, и впервые Виктор Степанович увидел, как хороши у него зубы, и как идет ему улыбка.
— Так вот вы где от общества спрятались, — добродушно сказал Кравцов.
— Не мешай, Виктор Степанович, — зажигая спичку и прикуривая, попросил Федор Иванович. — Он хорошо говорит... Ну, Сева, что дальше-то?
— Дальше? — Сева был явно смущен и даже пуговицу на воротнике рубашки застегнул. — Можно бы и дальше, да некуда... Завтра американские солдаты окажутся под нашими окнами, — Сева, заметив заинтересованный взгляд Виктора Степановича, постепенно воодушевлялся и говорил все более уверенно. — А мы с вами будем молчать и кивать на Кремлевские стены. Всю Россию уже прокивали, все заводы забугорные нувориши за гроши приватизировали, завтра и нас в услужение заокеанскому бизнесу пустят, а нам хоть бы что...
— Черт возьми! — не выдержал Федор Иванович. — Это что же такое получается?
— А полный беспредел и получается, как лагерники говорят... Вы послушайте, что и каким языком говорят наши политики… Ведь их язык уже почти ничем не отличается от лагерного. Вообще-то это страшно интересная тема: политика и язык. В криминальном государстве все неизбежно будут говорить на криминальном языке.
— Во дает! — даже привскакивает на земле Федор Иванович. — Ай да Сева, ай да молодец! Но кто виноват-то, Сева, кого надо к стенке ставить?
— А все мы и виноваты... Это с нашего молчаливого согласия довели страну до полного разора, обокрали пенсионеров, детей оставили без будущего… Ведь мы молчим, а раз молчим — значит согласны... Вот и получается, что к стенке ставить, дорогой Федор Иванович, надо нас с тобой...
— Ну, это ты хватил! — хмурится Федор Иванович.
Виктор Степанович поражен доводами Севы, но он помнит, зачем пришел сюда и потому говорит:
— Там нас ждут.
— Подождут, — отмахивается Федор Иванович.
— Неудобно — обед стынет, — настаивает Виктор Степанович и добавляет для верности: — Люди проголодались.
— Не помрут.
— Нет, надо идти, — вздыхает Сева.
— Виктор Степанович, выпить с нами хочешь? — спрашивает Федор Иванович и легонько встряхивает металлическую фляжку.
— Да нет, я уж за столом, — отказывается Кравцов.
— А мы понемногу приняли и оч-чень хорошо поговорили... Так, Сева?
— Разумеется, — Сева уже успокоился, уже повязывает галстук, и даже очки у него уже на прежнем положенном месте.
— А Сева, между прочим, мировой парень, — Федор Иванович прячет фляжку в нагрудный карман. — Я бы с ним в разведку пошел. Только вот не верит, что двигателю внутреннего сгорания в двадцать первом веке — хана!..
Спустя десять минут на том месте, где только что сидели мужики, во всю снуют вездесущие синицы, а чуть позже, нырками просквозив рощу, опускается сойка и разочарованно поводит клювом, шагая по примятой осенней траве.
продолжение следует