М. Тильманн

Последние месяцы перед войной

Снежной и холодной зиме приходил конец. Тёплые ветры с востока ускорили приход весны, началось обильное снеготаяние. Снег в первую очередь сошёл возле заборов с солнечной стороны, в то время как в тени он продолжал ещё долго лежать. Снеговик возле ворот начал оплывать, «тело» его стало ноздреватым, но мы не хотели его насильно разрушать, а всё ждали, когда он сам растает... Наконец, нижняя часть тела его не выдержала тяжести двух верхних, раскололась, и весь он рассыпался в снежную массу. Тут уж весеннее солнце довершило своё дело и превратило всё в кашу, а затем и в лужу.

Всё! С зимой покончено. Все были рады весеннему солнцу и зелёной травке, которая пробивалась у плетней. Да, весна всегда приносит радость и надежду на лучшую жизнь. В это время года девушки одеваются в самые яркие лёгкие платья, у кого они есть. Их походка становится лёгкой и кажется, что они вот-вот вспорхнут, как бабочки, и полетят от цветка к цветку. Парни тоже не отстают и одеваются в разноцветные тенниски. Так, во всяком случае было, когда я был отроком.

Луга на южной окраине Токмака покрылись цветами. Сюда, после занятий в школе, водил Сергей Антонович своих питомцев для лучшего ознакомления с этим временем года и теми цветами, которые цветут только в это время. Такие походы нам очень нравились, и мы всё больше и больше ценили своего учителя.

Наша семья занялась обработкой небольшого огорода, который находился на приусадебном участке. Весь огород был в течение недели перекопан. Копали всей семьей. Потом были высажены и посеяны основные овощи и корнеплоды. Львиную долю участка занимал картофель, далее шла кукуруза, овощи. Первыми на стол попадали морковь и редиска. Я с удовольствием бродил утром вдоль росистых грядок моркови, выискивал самую крупную и вдыхал аромат её ботвы. Росистая ботва особенно крепко распространяет запах. Я выдергивал одну или другую и съедал. На столе появлялись зелёные щи из молодых листьев конского щавеля и столовой свёклы, а немного позже в суп стал добавляться и молодой картофель.

Школьная программа второй половины года преодолена. Ребята сдали экзамены за четвертый класс, попрощались с Сергеем Антоновичем и ушли на летние каникулы. Они только сейчас до конца оценили до Сергея Антоновича. Так случается - оцениваешь то, с чем приходится расставаться.

Мы с младшей сестрой Бертой поехали в деревню, а старшие сестры, Аня и Мария, остались с матерью. Нельзя перекладывать всю тяжесть работы на огороде на маму. Чтобы не быть обузой в семье родственников, мама наказала нам находиться поочерёдно у каждой из тётушек. Однако больше всего мне нравилось бывать у двух из них: у тёти Лины и у тёти Марты. В тёте Лине я, во-первых, души не чаял, а во-вторых, ее муж, дядя Вилли, работал в колхозе шорником и возле его станка всегда пахло сыромятной кожей. Он выполнял работу на дому, так как у него был порок сердца, на другие работы его не посылали. Я обычно садился рядом и смотрел, как он шьёт сбрую, хомуты, вожжи, уздечки, как плетёт плётки. Дядя Вилли научил и меня плести. Сначала я плёл, как косу, из трёх узких полосок кожи. Плётка получалась тонкой и плоской. Затем научился плести их четырех полосок, плётка становилась круглой и толще. А когда дядя Вилли показал, как плести из восьми полосок, она получалась совсем круглой и толстой. Затем из вишнёвой ветки вырезался для неё черенок. На его конец обычно надевалась медная гильза охотничьего патрона и к ней уже прикреплялась сама плётка. На противоположном конце черенка просверливалось отверстие, в которое продергивался кожаный шнурок. Шнурок охватывал запястье руки, чтобы во время скачки не потерять плеть. Иногда черенки делали из ножки убитого козерога, но такие черенки дядя Вилли делал только по особому заказу, и заказчик сам приносил такую ножку.

У тёти Лины было двое детей: Эстер – двух лет и годовалый Вилли. За ними приходилось присматривать, когда тётя Лина работала на колхозных полях. Я очень любил этих малышей, но они отвлекали от любимого занятия: смотреть, как работает дядя Вилли.

У тёти Марты было пятеро детей: четыре сына и дочь. Четверо из них школьного возраста и только младший Альфред не посещал школу. С ними любил играть в большом доме, где я когда-то родился. Там места хватало. Особенно интересно было играть на чердаке в «братьев-разбойников». Мы делились на две «банды», воевавшие между собой за «добычу». На чердаке хранилось старое охотничье ружьё, которое вручалось мне, как гостю. Остальные вооружались палками-ружьями. Люк на чердак, на уровне пола, во время игры обычно закрывался. К нему была приставлена лестница из коридора. Однажды во время взаимных «потасовок» двух «банд» люк забыли закрыть. Я стоял спиной к открытому люку в ожидании жертвы и вдруг увидел, как высовывается из-за печной трубы ствол «ружья» и раздается «выстрел». Я, как полагалось, взмахнул руками и навзничь упал в люк. По приставной деревянной лестнице раздался страшный грохот от ударов ружья и моего тела. На грохот из кухни прибежала тётя Марта, она страдала пороком сердца - её пришлось отпаивать водой. Я отделался синяками и легким испугом. После этого «банды» заключили на некоторое время перемирие.

Мы с Бертой всё ещё отдыхали в деревне. Однажды жарким июньским воскресным днём дети решили сделать вылазку в горы, чтобы нарвать там ревень, цветов, а также душистых трав для развешивания их по комнатам. После того, как мы набрали всего, что хотели, стали возвращаться домой. Деревня лежала перед нами, как на ладони. Ещё издали увидели, что в деревне что-то творится: люди стояли группами и о чём-то возбуждённо рассуждали. Мы смотрели друг на друга, не понимая, в чём дело. Обычно люди собирались на улице, когда случался пожар или был праздник, но праздника не было и дыма не видно.

- Может, кто-то умер? – предположили мы и ускорили шаги. Возле дома нас встретила тётя Марта:

- Война, дети, началась! Сегодня утром Гитлер напал на нас, передали из райцентра!

Известие восприняли обычно: особенной тревоги не испытали, так как Красная Армия всех сильней и Гитлер ещё поплачет:

- Красная Армия ему таких тумаков задаст, что он костей не соберёт!

Мы ещё не знали и не представляли ужасы война. Взрослые были очень встревожены и обеспокоены. Они знали, что война для советского народа, особенно для советских немцев, ничего хорошего не принесет, знали, сколько бед российским немцам принесла Первая мировая. Тогда многих выгнали из своих домов и отправили в глубь страны. Теперь все понимали, что мирное время кончилось и что впереди полная неизвестность.

На следующий день нас с сестрой Бертой отправили с попутчиками домой к матери, ибо в такое тревожное время семья должна быть вместе. Никто не знал, что завтра будет... В Токмаке полным ходом шла мобилизация в Армию. Все организации выделяли имеющиеся у них пригодные для фронта подводы, лошадей, автомобили. В первых числах сентября прошёл слух о выселении немцев Поволжья и из других западных районов страны. По всей стране на советских немцев стали смотреть косо, а иной раз и враждебно. На улице открыто разговаривать по-немецки уже нельзя было. Приехала бабушка Анна. Она всю жизнь прожила в деревне, никогда не видела городского базара и хотела хоть раз в жизни его посмотреть. У бабушки были очень слабые ноги, и сама дойти до базара она не могла. Сколько я её помню, бабушка Анна всегда сидела в каком-нибудь месте и вязала носки. Она почти не знала русского языка, а по-немецки на улицах разговаривать не решались. Мы с Бертой посадили бабушку в детскую коляску и повезли на базар. Разговаривали между собой по-русски, а с бабушкой по-немецки лишь тогда, когда вокруг никого не было. Бабушке базар не понравился: она не понимала, о чём там говорят. Она только восторгалась и прислушивалась, когда слышала кыргызскую речь, которую прекрасно понимала.

Ещё до начала занятий в школе в Токмак начали поступать первые эвакуированные из Украины. Их нужно было где-то разместить, устроить на работу. В наш дом тоже подселили семью из трех человек: Давида Грюнберга, его жену Сару и дочь Розу. Они полностью заняли большую комнату, а наша семья вынуждена была впятером ютиться в оставшейся маленькой. Роза была немного старше меня, однако очень мало понимала в сельском хозяйстве, так как жила в большом городе. Её наивные вопросы о сельской жизни были поразительны. Вещей у Грюнбергов было немного, но деньги водились, так что они могли себе позволить покупать на базаре то, о чем мы, да и не только мы, только мечтать могли. Осенью Роза пошла в ту же школу, в которой учились мы. С первых дней учебного года младших школьников послали на сбор колосьев, а школьников старших классов – на уборку зерновых, поскольку мужчины были мобилизованы и отправлены на фронт. Роза долго искала всякие причины, чтобы не ехать на сельскохозработы, но избежать их всё же не удалось. Когда нас на подводах привезли на поле, Роза долго оглядывалась и искала хлеб, а потом спросила:

- А где же тут хлеб?

- Роза, ты что, хлеба никогда не видела? – спросил я изумленно.

- Видела, буханки, сайки, венские булочки, а где они здесь? – недоумённо спрашивала она.

- Ты что, Роза, в самом деле, такая далекая или разыгрываешь нас? – спросили ребята.

- С чего вы взяли, что разыгрываю? Я никогда не видела, как хлеб растёт. – ответила она. Удивлению ребят не было конца. Пришлось Розе популярно объяснить, откуда берутся буханки, сайки и венские булочки.

Я в пятом классе. У нас появились новые предметы: история древнего мира, физическая география, ботаника. Мне больше всего нравилась география, её преподавал Иван Степанович. Он и сам был бесконечно влюблён в географию и старался, чтобы дети тоже полюбили её. Иван Степанович так много рассказывал о разных странах, морях и реках, что не полюбить географию было просто невозможно. Он привил детям страсть к путешествиям, научил пользоваться указкой, показывать на карте реки и моря, стоя к карте спиной. Это было интересное занятие и если это не всем удавалось, то, во всяком случае, карту мира ребята знали превосходно. Эти знания помогли и в будущем, живя уже в Германии, разгадать викторину: «Знаете ли Вы географию мира?» Память у меня была хорошая и из пятнадцати вопросов я правильно ответил на тринадцать.

С историей древнего мира было сложней. Учительница рассказывала о событиях в Древнем Риме и в Греции как-то очень скучно, и это сразу сказалось на оценках. Мне предмет тоже казался скучным и неинтересным. И только будучи взрослым, я вновь перечитал древнюю историю и удивился: как можно было не любить этот предмет! Вот что значит умение преподавать.

Продуктов в магазинах становилось всё меньше, особенно хлеба. Может, это только так казалось, потому что другие продукты покупали меньше. Все больше и больше новобранцев уходило на фронт. В ноябре мобилизовали Ивана Степановича, учителя по географии. На его проводы собралась вся школа. Все ученики были построены в длинном школьном коридоре, и Иван Степанович сделал прямо там, у школьной карты, свой последний в том году доклад о событиях на фронте. Они были неутешительны, но Иван Степанович с полным оптимизмом пообещал самолично привезти Гитлера в мешке. И все поверили ему. Он прямо из школы, взяв вещевой мешок на плечи, отправился на вокзал. С этого дня в школе стало на одного хорошего учителя меньше. Из мужчин в школе оставались только двое: директор, Иван Михайлович и старый учитель Сергей Антонович, у которого я учился в четвёртом классе.

Каждый день по улице Луговой проезжали грузовые автомобили с солдатами из центральных районов Тянь-Шаня. Люди с тревогой провожали их и думали:

- Когда же конец будет? Когда же Красная Армия начнет наступать?

В город стали поступать первые «похоронки», так называлось тогда извещение о погибших на фронте. Приходили извещения и о пропавших без вести. Это тревожило людей, так как долгое время прививалась вера в непобедимость Красной Армии, а пока голос Юрия Левитана сообщал другое:

«После упорных и изнурительных боев пришлось оставить город С…»

Жизнь становилась всё беднее и беднее. Хлеба не хватало и верную, ласковую овчарку Нелли пришлось продать. Когда её уводили со двора, вся семья была в трауре, так как она была последним приобретением любимого отца. Кроме того мы, дети, так сдружились с Нелли, что не могли себе представить жизнь без неё. Однако кормить её было нечем - сами голодали...

Ещё одна неприятность ожидала Нелли: её купили для охраны сада, мимо которого мы каждый день ходили в школу, хотя ещё об этом не знали. На следующий день, после продажи Нелли, мы, как всегда, шли мимо того сада в школу и вдруг услышали оттуда душераздирающий вой собаки. Заглянули через плетень и увидели нашу Нелли. Она почувствовала нас ещё издали и теперь просила помощи... Мы заткнули уши, чтобы не слышать её вой, и быстрей побежали в школу. Когда рассказали матери об этой встрече, её глаза наполнились слезами. Мама посоветовала найти другую дорогу в школу, чтобы не волновать Нелли.

- Бедная Нелли, и ей война принесла горе... - говорила мама.

Наступила поздняя осень. Дни становились короче, пахло зимой. В городе висели плакаты: «Всё для фронта, всё для победы!» Был организован сбор тёплых вещей для фронтовиков, но их всё равно не хватало. И тогда женщины сели вязать шерстяные носки и рукавицы специального покроя с двумя пальцами: большим и указательным – для спускового крючка винтовки. Затем начали шить рукавицы из сукна на ватине и меха. В дело шло всё, пригодное для этого.

За хлебом образовывались большие очереди, но не каждый, выстояв несколько часов, получал его. Настало время, когда люди стали занимать очередь в три ночи, причём хлебом торговал только один магазин в центре города. Мы всегда по двое занимали ночью очередь. Её номер записывался одним и тем же копировальным карандашом на ладони, ибо были случаи, когда люди пытались смошенничать, записывая себе на ладони номер своим карандашом. Обычно после долгой перебранки такого мошенника разоблачали и вышвыривали из очереди. Но сколько нервов это стоило!.. Особенно тяжело было зимой. Ветхая одежда не спасала от лютого мороза. Я часто завидовал курящим людям. Мне казалось, что тлеющая «козья ножка» грела нос, который у меня всегда мёрз.

Некоторые эвакуированные вели себя не очень скромно. Они считали, что им полагались особые льготы и все в городе должны сделать всё возможное и даже невозможное, чтобы им, эвакуированным, жилось хорошо и даже лучше, чем местным. К директору школы, где библиотекарем работала мама, пришла как-то одна дама и заявила:

- Почему у Вас в библиотеке работает жена «врага народа», да ещё и нем-

ка? Вы не задумывались над тем, что на Вас может пасть подозрение?

Директор пытался как можно спокойнее освободиться от непрошеной

«гостьи», хотя в душе у него всё кипело. Однако через неделю его вызвали в городской отдел народного образования и потребовали принять вышеуказан- ную даму библиотекарем в школу. После новогодних каникул 1942-го года Иван Михайлович попросил маму зайти в его кабинет. Он откровенно рассказал ей о положении, в какое его поставили. Единственное, что он может

для неё сделать, вернуть её на должность уборщицы. Такого унижения перед лицом детей и учеников школы, которые её уважали, она вынести не могла и уволилась. Мама отправила меня и Берту в деревню, а сама осталась до лета со старшими дочерьми в Токмаке.

Опять в деревне

В деревне мы с Бертой устроились в бывшей кладовой тёти Лины. Комната была маленькой, в ней поместилась только кровать и небольшой стол. Там спала Берта, а мне нашлось место на сундуке в комнате тёти Лины. Мы посещали местную школу и помогали тёте ухаживать за ее детьми. Их было теперь трое: трёхлетняя Эстер, двухлетний Вилли и шестимесячная Алиция. Летом 1942 года мужчин мобилизовали в Трудовую армию, в Челябинск, где их определили на военный завод. Дядю Вилли тоже забрали, несмотря на то, что у него был порок сердца. Тётя Лина осталась одна с тремя маленькими детьми. Кроме того, она должна была весь день работать на колхозных полях и только на обед приходила домой, чтобы накормить детей и немного отдохнуть. Дети были потешными и непоседливыми. Особенно неспокойной была Алиция. Когда наступало время сна, она никак не хотела засыпать. Я качал её, пел песни, но это было бесполезно... Алиция хныкала, плакала - не засыпала. Я никак не мог понять, что ей нужно. Обед обычно варил я. Он был самый простой: немного листьев конского щавеля, немного листьев свёклы, немного молодого картофеля и всяких огородных пряностей. Вначале я не умел варить и за любым пустяковым советом бегал к соседской девочке Лилли, которая была на два года старше:

- Лилли, сколько листьев щавеля нужно положить в суп? А сколько листьев свеклы, а сколько картофелин, а сколько пряностей, а сколько соли, сколько, сколько, сколько...? Однако постепенно я научился, и мои супы даже стали хвалить. С топливом было совсем плохо. Во дворе лежало толстое бревно. Его предназначили для ремонта коровника, но ремонтировать было некому и бревно использовали на дрова. Тяжёлым топором я откалывал от него щепки, которые шли на растопку. Однажды, рубя дрова, я сделал то, что делать не следовало: поставил ногу на бревно, чтобы оно не вертелось, и откалывал щепки по направлению к ноге. Я устал, топор не хотел слушаться и промахнулся: одним острым углом топор прошелся по пальцам ноги, а другим – по голени. На пальцах остались царапины, а вот из голени он вырвал клок мяса. Хорошо, что Лилли оказалась во дворе и прибежала на мой зов. Она нашла где-то тряпку, засыпала рану солью и перевязала. Когда тётя Лина вернулась с работы, обед не был готов, так как время было потеряно на обработку раны. Тётя Лина пожурила меня за неосторожность и осведомилась, кто обработал рану.

-Лили засыпала рану солью и перевязала, - ответил я.

-Если это сделала Лилли, всё в порядке, заживёт! – успокоила она меня. Пока тётя Лина умывалась и кормила Алицию, обед доварился. Рана на ноге зажила довольно быстро, однако шрам на голени остался на всю жизнь, как память о моей неопытности.

Летом в деревню приехала мама. В доме в Токмаке оставались Аня, Ма- рия и семья Грюнбергов. Девочки повзрослели и худо-бедно могли прожить без мамы. Аня, будучи ещё в девятом классе, поступила на трехгодичные Все- союзные заочные ускоренные курсы иностранных языков. Они приравнива- лись к высшему образованию. Еще весной 1941 Аня окончила среднюю школу и второй курс «ин.яза». Это давало ей право преподавать немецкий в школе, и она получила место учителя в одной из школ города Токмака. Мария заканчивала седьмой класс. На первое время мама тоже остановилась у тёти Лины в той же комнате, где спала Берта. Она устроилась в соседний свиносовхоз на работу. В деревне у нас во владении оставался небольшой до- мик-времянка из двух комнат, который отец соорудил, прежде чем построить дом. Беда была в том, что все документы на право владения этим домиком пропали во время многочисленных переездов. Кроме того, в этом доме ещё жили люди. Мама долго искала в архиве Сельского Совета документы на владение домом. Прошло полгода, прежде чем нашлась в архивных книгах соответствующая запись. Таким образом, Сельский Совет выдал нашей семье все документы на владение домиком без приусадебного участка. На землях свиносовхоза, где мама работала, ей выделили небольшой участок под огород. К осени домик был освобождён, и мы туда переселились. Этот домик за полтора десятка лет выполнял разные службы: служил временным жильём, зернохранилищем и складом. После маленькой комнатки у тёти Лины домик показался нам удобным и просторным. Как уже говорилось, мама устроилась в соседний свиносовхоз, потому что в колхозе, где стоял наш домик, за работу ничего не платили. Детей нужно было чем-то кормить и во что-то одевать. В совхозе платили заработную плату, которая позволяла семье хоть как-то держаться на плаву. Мама работала в совхозной огородной бригаде, ухаживала за овощами. В совхозе выращивали капусту, помидоры, огурцы и другие овощи. Люди, работающие в бригаде, должны были по мере созревания овощей собирать их и сдавать на склад. Я тоже помогал матери собирать огурцы. Это очень утомительная работа. Огурцы приходилось собирать в полусогнутом положении. Однообразные движения очень утомляли и действовали на психику. Во время сна я видел перед собой длинные грядки огурцов и себя в сгорбленном положении. Даже сон не приносил вожделенного отдыха. В колхозе «Рот-Фронт», к которому относилась теперь наша деревня, во время войны трудились в основном женщины и дети, как впрочем и везде. Председательствовал в то время ставленник райкома, некий Чекменёв, эвакуированный с Украины и люто ненавидевший людей немецкой национальности. Он проявлял свою ненависть к ним при каждом возможном случае. В январе-феврале у жителей деревни обычно заканчивались все продукты, заготовленные с приусадебного участка. В такое время жители питались свеклой, которую дети собирали из-под снега на убранных свекловичных полях. По сути дела, это были маленькие с палец толщиной свёколки, да и те не всегда удавалось унести домой. У председателя всюду были свои «глаза» и если он замечал, что у детей в мешке что-то уже набралось, посылал своих подручных, и те отбирали всё вместе с мешком. Сам председатель поселился в доме моей бабушки Августины, а её с семьёй переселил в её рабочий кабинет того же дома. В прихожей бабушкиного дома председатель откармливал кабана. Кабан был настолько жирный, что не мог стоять на собственных ногах, в то время, как люди пухли от голода.

Когда я перешёл в пятый класс, учиться было не так-то просто: не хватало школьных принадлежностей, писали на старых газетах, у кого они ещё сохра- нились, а об одежде и говорить было нечего... Большинство ходило осенью и весной босиком, а зимой изготавливали из сырых шкур что-то похожее на лапти, выстланные изнутри соломой. Некоторые носили шлёпанцы без задника на деревянной подошве. Конечно же, ноги были постоянно мокрыми -школьники часто болели. Большинство детей зимой вообще не ходили в школу из-за отсутствия одежды и обуви. Летом ученики были обязаны работать на прополке овощей и сахарной свеклы, пасти скот или собирать колосья на полях после уборки зерновых. Весь световой день жители деревень трудились на государственных или колхозных полях, и только вечерами или в лунную ночь можно было работать на своём участке. Летом я тоже работал: то на орошении табака, то сгребал сено на пароконных граблях. Особенно вредно было поливать табак в знойное время, когда он источал отвратительный дурманящий запах, так что у меня часто кружилась голова и тошнило. Иногда мне поручали пасти коров, лошадей или свиней. Самые беспокойные из всех этих пасущихся созданий – свиньи. Коровы, когда их в зной жалят оводы, бывают иногда неудержимы. Тогда они, выпучив глаза и сломя голову, несутся неведомо куда. Лучше всего пасти лошадей - я сидел в седле и читал книгу, в то время как лошади спокойно паслись. Куда табун, туда и я с лошадью, и никаких неудобств... Со свиньями всё обстояло иначе. Сочиняя своего «Свинопаса», Г. Х. Андерсен, очевидно, умышленно ничего не писал о том, как пасти свиней. Похоже, он этого и сам не знал, впрочем, в той сказке свиньи не играли никакой роли. Свиней было не так много, голов двадцать или двадцать пять, во главе со старым кабаном, у которого либо от старости, либо в борьбе за власть, обломились клыки. Из его пасти торчало лишь некое подобие клыков, длиной в два-три сантиметра. При всем при том кабан был хитёр и коварен, причиняя беспокойство не только стаду, но и пастуху. Он совершенно не позволял мне заниматься любимым чтением. Это осложнялось ещё тем, что у меня не было лошади, и я должен был бегать за стадом да ещё и босиком. Кроме того, домашние свиньи не пасутся стадом, и каждая «хавронья» норовит сбежать в ближайший огород и там «похозяйничать» в своё удовольствие. Пока я бегал за одной беглянкой и возвращал её в стадо, другая, а то и всё стадо, были уже в другом огороде... Так что заглянуть в это время в книгу не было никакой возможности. К обеденному перерыву я подгонял стадо на водопой к какому-нибудь ручью или канаве с водой и укладывал его отдыхать. Для того, чтобы стадо улеглось, приходилось сгонять его ближе к воде и не давать никому покинуть круг, в который они были согнаны. Я кружил вокруг стада до тех пор, пока какая-нибудь особа не ложилась на землю. Её примеру следовали остальные. Последним ложился кабан. После того, как всё стадо успокаивалось, я садился на берегу ручья или канавы, опускал усталые ноги в воду и брался за книгу. Кабан зорко следил за мной, причем делал это точно так, как это делают люди: зажмуривал глаза, оставляя только узкую щелку, делая вид, будто спит, чтобы усыпить моё внимание. И в тот момент, когда я, успокоенный, начинал читать, он издавал коротко: «Хррр!», и всё стадо соскакивало и разбегалось. В этот момент на меня находила такая злость, что я готов был убить кабана – это казённое животное... Всё приходилось начинать заново... Ах, Андерсен, Ан-дерсен, почему ты к своей сказке не приложил «Руководство», как пасти свиней, тогда бы я знал, что ожидает свинопаса и, возможно, отказался бы от такого занятия... Хотя - кто меня спрашивал?

Генриху, моему кузену, исполнилось пятнадцать лет, когда он стал главой семьи, где было три брата и одна сестра. За всеми нужно было присматривать, накормить и следить за тем, чтобы хозяйство в доме и на приусадебном участке велось так же, как это было, когда родители были дома. Не по годам рослый и крепкий Генрих, когда отец ещё был дома, работал вместе с ним на распиловке брёвен на доски: лесопилки в те годы не было. Нужда в досках была огромная, а распиловщиков – всего двое: отец да сын. Это был тяжёлый труд. Бревно приходилось укладывать на низкие козлы, с двух сторон обтёсывать, размечать шнуром, натёртым древесным углем, а затем поднимать на высокие козлы. И только потом, закрепив бревно скобами, начинать его распиловку. Отец Генриха стоял наверху и тянул тяжёлую пилу вверх, а Генрих стоял внизу и тянул её затем вниз. И так целый день: вверх-вниз, вверх-вниз. Они возвращались к обеду усталые и голодные, благо - дом недалеко. Там их ждал уже накрытый стол и улыбающаяся хозяйка, тётя Марта. Она часто встречала мужа и старшего сына со словами:

- Вот и наши труженики идут, определённо очень устали и хотят кушать!

А теперь руки мыть и за стол!

Директор совхоза был человеком добрым и очень ценил этот семейный подряд. Приятно было смотреть на их размеренные движения и на то, как круглые брёвна превращались в белые, хорошо пахнущие доски. Я часто любовался их работой. Как-то мне разрешили потянуть тяжёлую пилу вниз, но в свои тринадцать лет у меня не хватало веса и сил. Всё в этой семье шло хорошо, даже страшные годы сталинских репрессий не коснулись её, хотя все ближайшие родственники исчезли бесследно.

И вот беда пришла и в их дом. Сначала в Трудовую армию мобилизовали отца, а затем и мать. Пятеро детей остались одни. Вот так Генрих и стал главой семьи. Он остался без работы, так как мужчин, которые могли бы заменить отца на козлах, не нашлось – все были мобилизованы: одни на фронт, другие в Трудовую армию. Вскоре в семье кончились продукты, и дети начали голодать. Генрих пошёл к директору и попросил выписать из запасов совхоза немного крупы. Тот без лишних слов подписал разрешение, чтобы на складе Генриху выдали крупы, однако сказал, что такое ему не разрешается делать. Всё должно поступать на фронт. Затем он предложил Генриху работу ночного сторожа у комбайна, который оставался на ночь в поле. Зерно, остававшееся в бункере, нужно было охранять. Непонятно: для чего нужно было оставлять в бункере зерно, чтобы потом его охранять? Однако, раз надо, значит, надо... Так Генрих стал ночным сторожем. Но уходить на ночь в поле к одинокому комбайну и там всю ночь в ожидании возможных воров не смыкать глаза было для Генриха в его пятнадцать лет немножко жутковато.

Он попросил меня составить ему компанию, и мы пошли в ночь на вахту, подбадривая друг друга громкой речью. Таким образом мы решили отпугнуть возможных воров, которые, возможно, уже сидели в бункере и набирали в мешки государственное зерно, так необходимое фронту. Мы осторожно подошли к бункеру, заглянули в него и, убедившись, что там никого нет, смело забрались в него. Зерно, согретое горячим солнцем, приятно согревало нас своим тёплом, и мы расположились на ночь. Над нами светили звёзды летнего неба, было необычно тихо, лишь стрекот кузнечиков и цикад раздавался то тут, то там. Не хотелось верить, что в это самое время где-то далеко гремит разрушительная война, где-то работают наши родители, если они вообще ещё живы. Мы ели тёплые ароматные зёрна и всю ночь, чтобы не уснуть, рассказывали друг другу прочитанные когда-то рассказы и сказки. Утром, перед уходом домой, тщательно вытрясали все карманы, чтобы не унести запавшие туда случайно зёрна. В те времена за несколько колосьев, унесённых с полей, приговаривали к сроку... Прошла неделя, в семье Генриха опять кончились продукты, и мы с Генрихом пошли снова к директору. Генрих рассказал ему о бедах в семье и просил ещё раз выписать ему немного крупы. Директор внимательно выслушал Генриха и удивлённо сказал:

- Но, как же так, я же тебя поставил сторожем к бункеру комбайна.

- А разве мы плохо охраняли зерно? За всё время у нас ни одного зёрнышка не пропало. Мы даже карманы каждый раз вытрясали, – заявил Генрих

Директор внимательно посмотрел на Генриха, подумал немного и сказал:

- Нет, вы очень хорошо охраняли государственное зерно, таких сторожей у меня ещё не было!

Затем молча подписал разрешение на крупу и подал Генриху. Когда мы вышли из кабинета, Генрих спросил меня, понял ли я, почему директор на него так посмотрел и сказал о бункере. Но я тоже не понял. Много лет спустя, когда я повзрослел, наконец, понял, что тогда имел в виду директор. Он не имел права выписывать крупу рабочим – всё шло на фронт, и за такие действия директора могли наказать. Поэтому он поставил Генриха сторожем к бункеру, чтобы тот за ночь со своими братьями натаскал столько пшеницы, чтобы ему не нужно было просить крупу. Только директор не учёл воспитание молодых сторожей: не твоё – не бери! Особенно, если ты сторож!

Наступила зима. Во всём чувствовался недостаток, но особенно в продуктах питания. Пятеро сирот смотрели в разрисованное морозом окно в надежде, что Бог пошлет им чего-нибудь съестного. Нельзя сказать, что у детей абсолютно нечего было покушать: свекла, морковь, чуть-чуть кукурузы у них ещё оставалось; в коровнике стояла корова, которая давала, хоть и немного, но вкусное и питательное молоко. Однако этих продуктов было так мало, что часто приходилось голодать. Эти продукты надо было растянуть до нового урожая, или хотя бы до того времени, когда конский щавель и крапива покажутся из-под земли. Родители Генриха находились всё ещё в «Трудовой» армии.

В совхозе был новый директор, у него Генрих не отваживался просить крупу. Дети собирали в качестве топлива всякие прошлогодние растения, росшие по межам полей. Они связывали их в вязанки и несли домой на слабых детских плечах. Ближе к концу зимы с едой стало совсем плохо. От властей ожидать было нечего, всё предназначалось фронту. У набожной семьи была единственная надежда на Бога. По вечерам все члены её молились и просили Господа, чтобы Он совершил чудо и послал что-нибудь вкусное и сытное. Но дни шли за днями, а чуда все не случалась...

Наступили дни предвесенних туманов. Временами они были настолько густыми, что опасно было выходить в поле за топливом, так как можно было легко заблудиться. Их дом стоял на краю деревни. Сразу же за двором раскинулись колхозные поля. И вот однажды, когда семье было уже совсем худо, совершилось чудо. Во второй половине дня на деревню опустился особенно густой туман, и дети вдруг услышали какой-то шум. Что-то крупное стремглав пробежало через двор и скрылось в коровнике. Потом они услышали вой волка. Дети испугались и предположили, что волки добрались до их единственной кормилицы – коровы, но боялись выйти и проверить, всё ли с ней в порядке. Кто-то должен был всё же решиться. Тогда два старших брата, Генрих и Руди, взяли кочергу и направились в коровник. Каково же было их удивление, когда рядом с коровой увидели дикую косулю. Она, пугливо озира- ясь, слегка дрожала.

-Ура! Бог услышал наши молитвы и послал нам мясо! Слава тебе Госпо- ди! - воскликнули братья негромко, чтобы не испугать косулю. В ближайших горах водились косули и козероги. Видимо, в тумане одна из них отбилась от стада. Этим решили воспользоваться голодные волки в надежде полакомиться вкусным мясом. Но ноги косули были быстрее волчьих и направили её прямо к голодным детям... Наутро косулю освежевали и засолили впрок. Теперь дети были уверены, что дотянут до весенних трав, пригодных во всякие, пусть даже постные, супы. Так маленькая косуля, пожертвовав собою, сохранила жизнь пятерых сирот.

К осени я подрос, вытянулся - мне «стукнуло» тринадцать. Несмотря на то, что занятия в школе уже начались, школьникам приходилось всё свободное время проводить на колхозных полях, на уборке урожая. В шестом классе, в который я перешёл, появились новые предметы: зоология, алгебра. Всё шло, казалось, по проторенной дорожке: школа, работа на полях, работа вечерами на собственном огороде. Учёба в школе шла своим чередом. Зоология и география давались легко. Эти предметы преподавал Иван Степанович, вернувшийся с фронта по ранению. Гитлера в мешке он, правда, не привёз, слишком быстро получил ранение. В родной школе в Токмаке ему места не нашлось, потому что его занял кто-то из эвакуированных из Украины. И пришлось ему работать в деревне, а жить в Токмаке. Оттуда он ездил в школу на велосипеде. Путь в двадцать пять километров в одну сторону был хорошей тренировкой.

В январе 1943го года все немецкое население Советского Союза было взято на специальный учет и поставлено под надзор комендатуры. Отныне никто без письменного разрешения коменданта не имел права покинуть своё место жительства. Ослушание наказывалось каторжными работами сроком до двадцати пяти лет. Дело дошло до абсурда: резиденция коменданта находилась в селе Юрьевке, куда следовало прийти за разрешением, чтобы навестить родственников в соседнем селе, через которое нужно было пройти, чтобы попасть в Юрьевку. Правда, комендант оказался не педант, он не очень строго спрашивал с тех, кто ходил в гости к родственникам в соседнее село.

Кое-как прошёл учебный год, и школьники отправились на каникулы. Летом они, как всегда, работали на полях. Каждый трудился там, где трудилась его мать. Летом из «Трудармии» вернулся дядя Вилли. Всё время прохождения «службы» он провёл на больничной койке. И зачем было призывать в «армию» такого больного? Больше было бы пользы, если бы он спокойно шорничал в колхозе. Дядя Вилли теперь больше лежал и пил разные лекарственные снадобья. В июле вернулся дядя Вернер, тоже совершенно истощённый. Тяжко было смотреть, как он еле-еле передвигал ноги. Он был отпущен только на два месяца. Как будто можно за два месяца выздороветь и набраться сил в деревне, в которой за работу ничего не платили, и продуктов почти не было. Дядя Вернер поехал в горы, в один из кыргызских колхозов, чтобы подышать горным воздухом да заодно помочь там, насколько хватит сил, с сеноуборкой. Туда же поехал и дядя Вилли. Предполагалось, что горный климат быстрей поставит его на ноги, но чистый горный воздух ему не помог. В августе дядя Вилли скончался. Бабушка Августина прочла соответствующую молитву из Библии и заупокойную молитву над могилой покойного. Его похоронили в собственном саду и только много лет спустя перезахоронили на сельком кладбище. Все были в глубоком трауре, теперь тёте Лине не на кого было надеяться. Она осталась одна с тремя малыми детьми. Старшей дочери было всего четыре года. Через год умерла жена брата мужа Агнета, оставив троих детей - сына и двух дочерей сиротами, ибо её мужа Франца арестовали и расстреляли в 1938 году. Теперь тётя Лина взяла к себе и этих детей, которые были чуть старше её собственных. Она осталась одна на шестерых детей.

Осень. Учителя составляли списки учащихся седьмого класса. Однако они не смогли набрать достаточное количество учеников. Дети были разуты и раздеты, у них не было возможности посещать школу. Таким образом, седьмой класс так и не был открыт. Мне пришлось пойти работать в совхоз. К этому времени Мария окончила семилетку в Токмаке и тоже вернулась в деревню к матери. Аню уволили из школы, её место заняла какая-то дама из эвакуированных, которая вдруг захотела преподавать этот «презренный» немецкий. Как только Аню уволили, её тотчас же мобилизовали в «Трудармию» - отправили на строительство Большого Чуйского канала (БЧК), где приходилось с девятиметровой глубины выносить носилками мокрый грунт. И так изо дня в день при любой погоде. По десять-двенадцать часов в день. Вместо сапог были выданы тряпочные ботинки на деревянной подошве, в которых было неудобно ходить. Ноги скользили по крутым ступеням при ходьбе с тяжелыми носилками. Тётя Марта работала там же, на БЧК, оставив дома детей - у тёти Марты изболелось сердце об их судьбе.

Однажды поздним вечером она сбежала, чтобы свидеться с детьми. Когда её «дезертирство» было раскрыто, тётю Марту арестовали и держали четыре месяца в тюрьме. У Ани опухли ноги и появились язвы. Все работали до изнеможения. Аня не смогла это выдержать и тоже сбежала. Она скрывалась в горах, в отдалённом кыргызском селе, в котором преподавала русский и немецкий языки. Дом в Токмаке оставался под надзором Грюнбергов. Как-то мама получила записку от соседей из Токмака:

- Ваши Грюнберги уже сожгли забор и до крыши добираются. Не своё – не жалко. Мы советуем Вам продать дом, пока его совсем не сожгли! Мы даже покупателя нашли! Мама от расстройства не могла уснуть. Она так мечтала после войны встретить мужа в собственном доме. Она так гордилась этим домом и очень надеялась, что когда закончится война, всех политзаключенных отпустят домой. Однако, что же делать, если дом начинают разбирать на дрова? Видимо, придется продать... Она поехала с братом Гербертом в Токмак, нашла там покупателя, и они получили за дом корову и семнадцать тысяч рублей впридачу. Это были совсем небольшие деньги, если учесть, что булка хлеба стоила на базаре шестьсот рублей. Такой хлеб могли купить только зажиточные люди, никто из местных не мог себе этого позволить.

продолжение следует