Антонина Шнайдер-Стремякова

(рассказ-быль)

В деревню к матери, в глухомань, Катя в субботу не поехала: на школьном вечере играла она в сценке из «Ревизора» Н. Гоголя. После спектакля её подошёл поздравить Гриша:

- Молодец! Как у артистки, получилось.

Она по-хорошему ему завидовала: комсомольский секретарь… с учителями на равных… в белой рубашке обычно и чёрном костюме… отец вернулся с войны… Был бы её отец живой да не говорящая фамилия Герман, может, и у неё всё по-другому сложилось… Дразнилка «фашист» в старших классах была уже не в ходу – тело гусекОжилось от другого нароста: «враги народа»…

***

Активная по натуре, она жила, как сурок, и вдруг – драмкружок! Записалась... Надеялась – Гриша заметит. Из-за него и на танцы оcталась. И не ошиблась – на вальс пригласил... Пар было мало, тесноты тоже. От ощущения полёта никого и ничего не видела. Так, наверное, в раю бывает: кругом, вроде бы, люди, но, вроде бы, никого и нет – лишь фортепианная музыка учителя пения да амурские волны тела. Плавно, неразрывной цепью они плыли, взлетали, вихрились. Переходили на шаг и, не таясь, любовались друг другом: она – теменью его глаз, он – бирюзовым её счастьем.

Девчонки шептались:

- Нашёл, кого пригласить!

- А она-то – цветёт…

Закончился танец, и к нему подошла учительница истории:

- Гриша, можно тебя на минутку?

- Извини, – кивнул он Кате.

Пока его не было, тоскливо смотрела на пары, всё больше девчоночьи, а показался Гриша – одноклассница тут же потянула её за руку: «Пошли». Катя легко подчинилась: внимание, катализатор настроения, согревало и отодвигало привычную задумчивость, но улыбнулась Ему. А зазвучало танго «Утомлённое солнце» – Гриша (о счастье!..) тут же рванулся к ней.

После разговора с учительницей лицо его приняло сосредоточенно-тревожный вид, но эту перемену глушили ритмы печального танго.

- Тебе нравится вечер? – скорее догадалась она, чем расслышала.

- Очень! – так вальсировать она была готова хоть всю жизнь... И только с ним.

- Я провожу тебя. Не против? – защекотало у уха.

- Нет, – и благодарно в темень глаз улыбнулась.

Вышли в тихую лунную сказку первой послевоенной весны. В воздухе висел тот бесцветный запах, что обещал очень скоро оживить всё вокруг. Слезились ручейки, набухали почки, ноги тонули в податливой губке снега. Говорили о школьных делах и незаметно переключились на личное. Пока отец воевал, Гриша, как и Катя, работал в колхозе. Замолчал он неожиданно и надолго. Натянуто заговорил и снова замолчал. И вдруг, как кнутом, огрел:

- А это правда, что отец у тебя – «враг народа»?

Она сжалась…

- Кто тебе это сказал?

- Учительница истории.

- Так вот почему ты ей нужен был!? Вот почему она тебя позвала! Нет, не «враг», – сухо возразила она. – И никогда им не был.

- Ты в этом уверена?

- Как в себе. Он хороший и честный человек.

- Я верю, – выдохнул он, – не мог отец такой девушки быть «врагом», тем более – «врагом» всей страны, всего народа.

В молчании подошли к палисаднику с израненным штакетником – дому, где снимала она угол. Лёгкий мамин плащ не грел, и от весенней прохлады её передёрнуло.

- Смотри, рукава какие! – протянул Гриша руки. – Широкие… Просовывай свои ледышки!

Они говорили, смеялись и, словно азиаты, целомудренно принюхивались. Поцелуй казался гранью, за которой мог наступить конец этому платоническому волшебству.

Дружба с ним раскрепощала, придавала смелости – теперь, бывало, в беседах и дискуссиях Катя позволяла себе иногда даже маленькие реплики.

***

Приближались выпускные экзамены, и пресс, предвидеть который было трудно, обрушился на Гришу неожиданно. Работники райкома комсомола, одноклассники, учителя, даже родители, все будто сговорились, – атаковали, убеждая «бросить немочку».

- Её и в комсомол не приняли.

- Есть другие, более достойные.

- «Врагов народа» любить запрещено.

Он никого не слушал.

И тогда принялись за Катю, вызвали к тому, кто казался ей Богом, – директору школы.

- Ты Гришу любишь? – огорошил он её.

- Да, очень, – беспомощно призналась она.

Директор для начала молча помассировал переносицу, затем положил кисть на кисть и задумчиво произнёс:

- Его отец – ветеран войны, крупный начальник. Такие, как Гриша, государством управлять должны. Не порть парню биографию, иначе перегородишь ему продвижение по службе – высокие должности не бывают без секретной информации.

Она слушала, а мысли, что паутины в грязном доме, – сами рвались, директор обрывал и она тоже. Рушились мечты, надежды, планы... Как ни крепилась, слёзы прорвались сами собой.

- Больше не бу-уду, – выплакала она по-детски, – обещаю не дружить.

- Вот и хорошо! Вот и молодец! Ему другая нужна.

Как готовилась и сдавала экзамены, не помнила – в голове мало что задерживалось. Сдала последний экзамен и, не заходя на квартиру, где снимала угол, отправилась в деревню. Пылила по степной дороге, а мысли кузнечиками прыгали. Семнадцать всего, но уже силу лжи, жестокости и зла познала. Люди на стороне сильных и тех, кто умеет подстраиваться. Лгать и пресмыкаться Катя не умела, надеялась на любовь – ей и это запретили... Из родных и близких защитить некому – кроме больной матери и сестры, что по возрасту в матери годилась, у неё никого больше не было.

***

А неприятности начались ещё в третьем классе, на новогоднем празднике. В тот вечер дед Мороз голосом директора школы обрадовал детей, что приготовил подарки. Две бесцветные учительницы вышли с подносами, и полуголодные дети уставились на вкусноту: аппетитные блинчики и пирожки. Очередь дошла до Кати. Она, как и все, протянула было руку, но учительница коротко (хорошо – тихо) сказала: «Тебе не положено».

Было ей всего десять – спрашивать ни о чём не стала, убежала в пустоту тёмного класса, наплакалась, вернулась и затравленным зверёнком села в сторонке. По дороге домой дети смеялись, дурачились – с нею никто не заговаривал. «Врагов народа» не только расстреливали, их ещё и на бумаге «казнили»… Однажды в 5 классе учитель велел открыть страницы, где были красивые дяди, и девчонки по привычке начали выбирать «наикращего». Не успели нашептаться, как учительница на всех нагнала страху:

- Их всех уже расстреляли, но напечатать новые учебники помешала война. Сегодня мы этих отщепенцев, «врагов народа», казним по-своему. У кого какие предложения?

И посыпалось:

- Вырвать страницы!

- Подрисовать рога!

- Сделать на ослов похожими!

- Нет, дети. Мы им глаза выколем. Берите ручки и принимайтесь за дело.

Было это придумкой учителя или тех, кто расстреливал, ученики не знали, а потому жалели, что сами не додумались. В классе стоял весёлый шум, одна Катя сидела нога к ноге, рука на руке – хорошо, учитель в журнал смотрел, замечания не делал. Железные перья яростно тыкали, царапали, щёлкали: терпимость и сочувствие осуждались. У тех, кто жалел учебник, «враги» становились похожими на античных героев; те, кто не думал об учебнике, щедро пропитывали страницы чернильными пятнами и жирными иксами. Дырки вместо глаз должны были означать степень ненависти к «бывшим» – всем, кто мешал жить по-новому.

Через годы события улеглись, «казнить» в учебниках никого уже не надо было, но дети, случалось, поднимали руки и жаловались на «подонка», что «испортил учебник». Учительница тихо соглашалась: «Я знаю» – и велела открывать страницы, где всё читалось. Код нечитабельных страниц пытались разгадать лишь любопытные и наиболее сообразительные.

***

Целинная степь начинала зеленеть, белой плешиной проступали солончаки. «Солончаковая любовь… – подумала Катя. – Что делать?.. Что делать?.. В комендатуре ей не разрешат уехать». Думы, одна горше другой, наскакивали, теснились, как льдины в узкой реке, но выхода не находили. На усталую и растерянную дочь мать внимания не обратила – радовалась, что через год она закончит десятый класс и сбудется мечта отца, которого увели НКВД-шники: у дочери будет среднее образование.

Утром Катя вяло слонялась по дому, а к вечеру слегла. В жару и бреду она никого не узнавала, её мычание с трудом понимали. Мать была в панике, и лишь через неделю, когда услыхала имя «Гриша», поняла, что кризис прошёл. Катя, как стёклышко, прозрачная и, как ниточка, тонкая, плохо ела и плохо спала. В полдень мимо их землянки проехал как-то бригадир, поздоровался и попросил её зайти в контору. Мать и сестра испугались: прозвучало это слишком официально, с оттенком угрозы. Но ничего страшного не случилось: бригадир предложил Кате поработать в бригаде. Надеясь там отойти от депрессии, она согласилась.

***

Дни на сенокосе пролетали незаметно.

Вечером к полевому стану собирались перед заходом солнца, чтоб засветло помыться, поесть, устроиться на ночлег и выспаться к другому дню – такому же однообразно-тяжёлому, как скрежет пилы о сырое дерево.

Новость в конце рабочего дня «з району прыихалы, на нарах трэба уступыты мисто» Катя пропустила мимо ушей: забитые клопами нары она избегала, приносила охапку свежескошенной травы и ложилась у порога. Спустилась к речке – искупаться. В старом светлом платьице, босая, подходила она тихим, тёплым вечером с небольшой стиркой к общему столу у бригадного домика. Издали вырисовывался силуэт... Всмотрелась, и – сморщенное сердечко весело расцветилось, частым метрономом забилось.

- Гри-и-ша! – рванулась она.

- Ты-ы?.. Здесь? – обнял и закружил он её. – Как? Почему?

- Работаю здесь...

Девушки завистливо наблюдали: «Надо ж – немке повезло! Парня какого отхватила!»

Ужин закончили в густых уже сумерках. Не обращая внимания на косые взгляды, сели на траве под берёзкой. Гриша рассказывал, как её искал и как наткнулся на холодное равнодушие. В этот тёплый тихий вечер он, словно боясь, что она растает, ходил за нею тенью. От нар отказался – лёг рядом с нею, у порога.

Дни и ночи на Ивана Купалу были одинаково душными, но после – наступали освежающие ночи. Чтобы в набитой людьми избушке сохранить свежесть, дверь оставили приоткрытой. В неё врывались, то заигрывая друг с другом, то пытаясь друг друга перещеголять, перепелиные «спать пора». Музыка этого щёлкания ласкала, скрашивая убогую действительность.

Гриша протянул руку, провёл по её влажным волосам, не успевшим высохнуть после купания в реке, придвинулся. Первый вкус юношеских губ... Забылась... Онемела... Очнулась и – отпрянула, словно сделала что-то плохое. Хорошо, никто не видел, как замирала она от взволнованного дыхания Гриши...

- Я болела, жить не хотелось, – донёсся её тихий шёпот, и он крепко сжал ей ладошку. – Не верится, что это ты. Здесь. Рядом. Всё, как во сне.

- Отец упросил съездить, я и согласился. Решил – отвлекусь. Не думал, что счастье привалит.

В гуле разговоров, прысканий и похохатываний терялся их осторожный шёпот. Тишина в избушке наступила только под утро – под утро уснули и они. На рассвете его тёмная голова упиралась ей в шею – Катя боялась пошевелиться. Кружево счастья, ощущение тепла и защищённости хотелось продлить – она в блаженстве закрыла глаза...

- Подъём! – зычный голос бригадира тормошил, но никто не пошевелился: отказаться от сладости утреннего сна тяжело. Через минуту, однако, вяло задвигались – потягивались либо, напротив, укрывались с головой... Гриша улыбнулся, и Катя утонула в его ласкающем взгляде. Выбросил руку – обнять. Она едва заметно качнула головой «нет», и он согласно моргнул.

Днём полевой стан опустел. Боясь, что не успеет проститься, Катя на свой страх и риск направила конные грабли к домику, и – вовремя: три скирдовальные брички ждали, как стожки... Козырьком ладошки прикрыв глаза, Гриша всматривался... Узнал, поспешил навстречу, ссадил.

- Отправление задерживал, боялся, что не увижу, не прощусь.

- Узнают, что с поля уехала, – нагоняй устроят.

- Давай к бригадиру зайдём, отпросимся.

- Он в избушке?

- Да, отдыхает, – и с порога крикнул. – Иван Никанорыч! Вы спите?

- Не-е. А чо? – раздалось изнутри.

- У меня просьба, – вошёл он за руку с Катей.

Глаза бригадира омонетились.

- Подождите ругаться, Иван Никанорыч! – опередил его Гриша. – Это я упросил её приехать. Виноват. Учимся вместе, ну, и... сами понимаете, любим друг друга. Как не проститься?

- Панять-то – я панемаю, – ощерился он, – а ты, паря, панемашь, шо лето коротко, а рук ня хватат? Сгрясти всё надо, а она лашадку ня пожалела, крюк дала. Мне чо – па галовке за это её гладить прикажешь? Летний день зиму кормя!

- Нам проститься только...

- Отец про вас знат?

- Знает, – отвёл Гриша взгляд.

Робко глядя на бригадира, Катя пообещала:

- Я поработаю подольше.

- Чо уж таперь – пращайтясь. Токо ня долго.

- Спасибо, Иван Никанорыч! – обрадовался Гриша, и из прохлады домика они рванули на горячий воздух.

- Лошадке твоей овса насыплю, минут десять пожуёт, – по-хозяйски распорядился он.

Обнявшись, стояли они в тени березок недалеко от полевого стана. Целовались. И слаще этой молчаливой услады ничего для них не существовало! Мужики свистели, кричали, звали.

- «До школы» месяц ещё – давай на велосипеде прикачу.

Счастливая Катя согласно кивнула.

- Ну, пора. Слышишь ведь – куролесят.

- Гриша, мы не договорили – запрещено мне тебя любить.

- А мне тебя, но я же не слушаю. Всё будет хорошо – уговорю отца.

Брички медленно отъезжали.

- Гриша-а-а! – тревожно крикнула она.

Остановился. Помахал. Подбежал к своему возу. Ещё раз помахал. И стожок неспешно возглавил небольшой бычий караван, источавший запах высохшего разнотравья.

***

Их встреча не осталась тайной. Гришу вызывали то в МГБ, то в райкомы партии и комсомола. Он рвался в бригаду к Кате, но в райкомах постоянно находились для него неотложные дела. Не выполнить их было чревато последствиями: легко было попасть если не в список «врагов народа», то сочувствующих... Неприятности сыпались, как из рога изобилия, и закончились только с его отъездом в столицу.

Прошли десятилетия. Катя окончила институт, вышла замуж, родила троих детей. Гриша, член ЦК, проработал крупным начальником в одном из министерств. Его жена, дочь первого секретаря обкома, была на десять лет старше, однако успела родить ему сына и дочь.

В начале 90-х в стране началась непонятная перестроечная заваруха, и семья Кати, спасаясь от жизненного киселя, уехала в Германию. После смерти мужа решила разыскать Гришу.

- Какая приятная неожиданность! – раздались в трубке знакомые, задумчиво-печальные нотки. – Катюша, а я Тамару похоронил...

- А я мужа...

- Я всё, Катюша, помню... Наш вальс, бригаду, перепёлок, твоё плечо, глаза, дыхание, поцелуи. Ничего лучшего у меня в жизни не было.

- Приезжай, Гриша, так хочется тебя видеть!

- Хорошо бы, да нездоров я.

Ещё через месяц опять позвонила.

- Мне бы Гришу... Григория Валерьяновича.

- Па-апу?.. Мы его сегодня похоронили.

Телефонная трубка выпала из рук и рассыпалась, как жизнь…

21.09.2006