Н. Косско

В «битве» за колхозный урожай

При социализме любые явления или события, даже самые положительные, могут перерасти в катастрофу – взять, к примеру, как это ни парадоксально, хороший урожай! В колхозах, где мужчин можно пересчитать по пальцам, не говоря уже о молодёжи, толпами сбегающей от деревенской нищеты в города, не хватает рабочих рук. Партия неустанно решает проблему «стирания граней между городом и деревней», но все её самые смелые эксперименты с треском проваливаются: ну, не хочет сельское население прозябать в нищете, никак не хочет! Тут как назло урожай подоспел, а убирать-то, оказывается, некому. И партия бросает клич, а комсомол отвечает: «Есть!» Под этим добровольно-принудительным соусом студенчество страны каждую осень сгоняют на работы в колхозы и совхозы, где они копают картошку, собирают зерновые и кукурузу, строят коровники и свинарники. С годами это становится «доброй традицией», правда, только для аппаратчиков. От студентов, этой дармовой рабсилы с минимальной производительностью труда, естественно, мало толку. Но даже то, что удаётся собрать в «битве за урожай» непривычным к деревенскому труду ребятам, потом сгнивает под открытым небом: нет транспорта для отправки продукции в город, да и дороги находятся в катастрофическом состоянии – в полном соответствии со словами русского классика о двух бедах России.

Когда группу Эммы после пятичасовой болтанки в поезде выгрузили на маленьком полустанке, повалил густой снег, и отряду пришлось проделать путь до деревни Осиновка, конечного пункта назначения, по болоту – густому месиву из грязи и снега. В лёгкой городской одежде, утопая по щиколотку в грязи, продрогшие и голодные девчонки вереницей плелись за колхозной повозкой, нагруженной их нехитрыми пожитками.

– Да перестаньте вы, наконец, ругаться, – Ольга авторитетно вмешивается во вспыхнувшую перебранку девчонок, – ведь ничего от вашего скулежа не изменится!

– И что ты предлагаешь, умница ты наша?

– А вы попробуйте взглянуть на ситуацию с другой стороны: погода, слов нет, мерзопакостная, но нам это на руку – значит, не погонят на работу. И что сделаем мы? – Ольга мечтательно поднимает глаза к небу. – Правильно: мы наконец-то поспим всласть, отоспимся за всё время…

– Размечталась! – встревает в разговор Илья, единственный парень в группе. – Смотри, как бы тебя ещё сегодня не погнали в поле!

И как в воду глядел: в их избу ввалился неприветливый мрачный мужик (бригадир, как потом оказалось), бросил на подоконник пять буханок чёрного, как земля, хлеба, поставил у печки старый побитый бидон с молоком и, ни на кого не глядя, сказал, как отрезал:

– Завтрева в семь в поле!

И вышел, не обращая внимания на возмущение и протесты девушек, так и не согревшихся в нетопленой крестьянской избе.

Через пару дней козлом отпущения чуть было не стал Илья. Его разместили у ребят из политехнического в соседней избе – не ночевать же парню с девчонками! Теперь вот он пришёл навестить свой «бабий батальон» и, почувствовав, что назревает бунт, с порога обезоружил противника сообщением: «УПИ приглашает иняз на вечеринку и даже готов посодействовать в разжигании русской печи у девчонок!»

Девчонки в восторге – хоть какое-то развлечение в этой дыре! Даже работа спорится, хотя ни одной из них не удаётся выполнить норму. Бригадир, к которому уже прочно приклеилось прозвище «Погоняла», очень недоволен своими подопечными, но как тут накопаешь 15 вёдер картошки, когда идёт снег, земля промёрзла и её приходится отколупывать от каждой картофелины голыми руками?

Но девчонки не унывают: ребята обещали натопить печь – это раз, ну, а потом вечеринка – это два, три и четыре!!!

Вечером в их пристанище дым коромыслом: девчонки мечутся по избе, примеряют наряды, выпрашивая друг у друга кто кофточку, кто туфли или бусы с серьгами, кто-то раздобыл пудру и помаду, а Илья приволок – о чудо! – старое, но взаправдашнее зеркало!

Наконец, все готовы, Илья трубит в невидимый горн, его «батальон» строится и готов тронуться в путь, как вдруг кто-то замечает Эмму. Всё это время она сидела молча в углу возле печи и безучастно наблюдала за суетой своих однокурсниц. Первой пришла в себя Ольга:

– Эмка, ты что же, вот так, что ли, пойдёшь?! Я имею в виду – в таком виде?

– Никуда я не иду, я посижу «дома», почитаю…

– Ты понимаешь, что портишь всем нам настроение, эгоистка несчастная?! – девчонки пытаются уговорить строптивую подругу, но тщетно: Эмма упрямо стоит на своём и не хочет слушать никаких доводов.

К странностям Эммы в группе уже привыкли. После исчезновения Саши два года назад её как подменили: весёлая всеобщая любимица, она ожесточилась, замкнулась, ушла в себя, воздвигнув между собой и окружающим миром защитный вал, за который не хотела пускать даже лучшую подругу Олю. Эмма прекрасно понимала, что никто не виноват в её личной трагедии, но она не хотела больше никому доверять, даже друзьям.

А тут навалилась новая беда, отбросившая девушку в худшие времена антинемецких настроений. Странно, но в этой любимой-нелюбимой и непредсказуемой стране такие рецидивы происходили с определённой закономерностью, правда, через разные промежутки времени. Казалось бы, всё позади, всё улеглось, уже заплачено по всем счетам, даже по огульным, ложным. И ты расслабляешься, забываешь все обиды, живёшь нормальной жизнью (если эту жизнь вообще можно назвать нормальной) – и вдруг тебя снова начинают бить! Бить жестоко, больно, наотмашь, потому что кто-то, где-то, почему-то вспоминает вдруг, что ты фашистское отродье, гитлеровский выкормыш, немец, фриц, враг. И снова душе приходится трудиться до следующего эксцесса, который наступит, может, через год, два, через 10, а то и 15 лет, но наступит обязательно, не может не наступить.

…А повод-то был в принципе пустячный: в конце 50-х в Советском Союзе налаживается обмен студентами с вузами стран социалистического содружества, а в 1960-м нововведение доходит и до провинции. Процедура выдвижения и утверждения кандидатур предельно проста и справедлива, как верят ребята: кандидатуру Эммы как одной из лучших студенток и общественниц выдвигают на факультете и утверждают на институтском комсомольском собрании.

– Наша взяла! – торжествует Ольга и бросается на шею подруге, которая никак не может поверить в свалившееся на неё нежданно-негаданно счастье. Тут бы как раз и засомневаться, вспомнить, кто она и что она, но Эмме так хочется верить в сказку! Да и не верить у неё нет никаких оснований: вот же оно – чёрным по белому – решение собрания, с которым она должна завтра явиться для утверждения в горком комсомола. Но это всё проформа, ведь решение-то уже принято!

Господи, неужели она поедет в Германию, будет целый месяц учиться у настоящих немцев, своими глазами увидит страну изучаемого языка, с которой её роднило столь многое, и – в этом Эмма боялась признаться даже самой себе, – быть может, она даже узнает в ней родину, настоящую родину?!

Рабочий день близится к концу, и члены комиссии настроены благодушно. Картина резко меняется, когда Эмма называет свою фамилию: каменные лица, недоброжелательные колючие взгляды.

– Это что за фамилия такая – Вагнер? Ты что, не русская? – сверлит её своими маленькими злыми глазками председатель комиссии.

– Нет, не русская! Немка я, понимаете, неееемкааааа, – вызывающе говорит, почти кричит Эмма. Она знает, кожей чувствует, что произойдёт дальше, но не в силах сдержаться.

– Да что же это за идиоты такие сидят в инязе, чёрт побери! – взрывается председатель комиссии и обращается к своим коллегам, как бы ища у них поддержки. – Ну, кого они нам прислали, скажите на милость? Немку!! Это ж надо! А ты-то, ты-то куда лезешь, немчура недобитая? – накидывается он на Эмму. – Мало вам, что мы вас до Берлина гнали…

– Ну, положим, этот фрукт к нам с Колымы пожаловал, – перебивает его миловидная женщина и, обращаясь к Эмме, спрашивает, – в лагере, что ль, сидела?

– Нет, в школе училась, – сдерживая закипающие слёзы, Эмма сжимает кулаки и опускает голову, чтобы никто не смог прочитать в её глазах истинные мысли и чувства.

– Ну, всё, хватит, рабочий день окончен, пора по домам! А ты, фашистский ублюдок, запомни: Германии тебе не видать как своих ушей, поняла?! Ишь ты, на родину, что ль, собралась?! Скажи спасибо, если снова на Колыму не загремишь! – женщина поджимает губы и отворачивается.

– Да, да, пора вам место своё знать, обнаглели вконец, – ворчит председатель комиссии и надевает офицерский китель, висевший на спинке стула.

«Ветеран! – обжигает Эмму мысль. – Понятно, почему он так ненавидит меня, но остальные-то за что?..»

Эмма не может с собой совладать, у неё мутится в глазах: горечь, обида, гнев как будто выключают рассудок и лишают девушку присущей ей осторожности. Не очень понимая, что делает и что говорит, Эмма вдруг выкрикивает: «Да подавитесь вы своей Германией!» – и пулей вылетает из кабинета.

За свою «наглость» Эмма чуть было не вылетела из института, но деканату удалось отстоять её и добиться отмены решения горкома комсомола «…об исключении Э. Вагнер из института и рядов ВЛКСМ за поведение, не совместимое с высоким званием комсомолки и советской студентки».

Инцидент был исчерпан, но рана осталась, продолжая кровоточить. Эмма была уверена, что со временем она, как и прежние подобные раны, зарубцуется, боль поутихнет, но не исчезнет, конечно, никогда; надо только постараться не замечать её. И ни в коем случае не растравлять – это уж точно погибель!

Вся эта история произошла в конце семестра, за три месяца до отправки в колхоз, но Эмма до сих пор не может сдержать слёз, вспоминая о пережитом унижении, хотя она сотни раз зарекалась плакать и сотни раз обещала не жалеть себя. Тогда она решила выбрать одиночество, избегать любых контактов и… вернуться в Золоторудное, туда, где она может всем доверять, где живут такие же клеймёные…

– Ну вот, я так и знала, – Ольга незаметно вошла в избу и встала у двери, – народ гуляет, а она тут самоедством занимается! – «Почитаю», – передразнила она Эмму, – вижу, вижу, как ты читаешь… А ну, кончай хандрить, подруга, никудышное это занятие, тем более, что ничего ты не изменишь, ты же это сама прекрасно понимаешь! Пошли, потанцуем, развеешься немного… Ах да, слушай, там у них парень интересный… Ты не поверишь, когда его окликнули, я чуть было мимо лавки не села… Нет, ты представляешь, как его зовут?! Ни за что не догадаешься! – и округлив и без того огромные глаза, выпалила: Его зовут… Карл Фриц!

– Как, как?! – Эмме показалось, что это глупая шутка. Ну, не может человек с такой фамилией жить в этой стране, исключено! Не может же он каждый день подниматься на Голгофу, терпеть унижения, сносить постоянные издевательства из-за фамилии, ставшей олицетворением жестокого варвара, фашиста, кровожадного немца? Эмма потрясена, ей жаль бедного парня с клеймом нацистского преступника, она понимает, что ему приходится во сто крат труднее, чем ей.

– Слушай, Эмка, а давай сходим к ребятам, посмотришь на него – разбитной он такой, весёлый, красивый и классно танцует! И в отличие от некоторых, – тут Ольга бросает косой взгляд на Эмму, – в отличие от некоторых, он, по-моему, не носится со своей… проблемой как с писаной торбой, да и ребята, судя по всему, относятся к нему по-дружески… И потом, может, это твоя судьба, а?

– Плохая из тебя сваха, – грустно улыбается Эмма, – никудышная… Ты же знаешь, я люблю Сашу…

– Ну, и где же он, твой Саша?

– Не знаю, но я решила разыскать его и окончательно выяснить отношения…

– А того, что он бросил тебя и два года не кажет носа, разве недостаточно? Что ты ещё собираешься выяснять?! – вспылив, кричит Ольга. – Что он ещё может сказать или сделать такого, чтобы ты, наконец, уяснила себе раз и навсегда, что всё в прошлом и возврата не будет?!

– Оль, перестань, прошу тебя, я уже всё решила. Его брат прислал мне четыре адреса, по которым Саша может находиться, вот туда и поеду и…

– Сумасшедшая ты моя! – Ольга обнимает подругу и прижимает её к себе. – Да я и сама никак не могу примириться с исчезновением Сашки, мы все тебе так завидовали – по-хорошему. Не зря же вы были факультетскими Ромео и Джульеттой! Ну, а коли так – удачи тебе, Эмка, но пусть этот твой любимый подлец мне на глаза не показывается!

Возвращение к нормальной жизни

К середине 60-х жизнь немцев в СССР начала налаживаться и почти ничем не отличалась от будней всех советских людей, если бы не «маленький» изъян – пресловутый пятый пункт и связанные с ним ограничения. Но поскольку, с одной стороны, основную массу этого этноса ещё до войны составляло крестьянство, а с другой – эксперимент партии и правительства по превращению их в рабочий скот увенчался блистательным успехом, они ещё десятки лет после войны «отходили» от этой шоковой терапии. Жили тихо, стараясь не привлекать к себе внимания, не предъявляя никаких требований, вкалывали почём зря – добросовестно, не покладая рук и не чураясь никакой, даже самой грязной работы, а после трудового дня при свете фонарей строили дома для своих детей. В их домах появился скромный достаток, сыновья и дочери тоже рано шли работать, некоторым семьям даже удавалось посылать своих детей учиться в город.

А народ опять в обиде.

– Ишь ты, немчура-то жирует, на нашем горбу в рай норовит, – деревенский пьяница Гришка лыка не вяжет, но свою позицию по этому вопросу завсегда готов изложить.

– На тебе въедешь в рай, как жа! Злыдень ты, Гришка, рвань и пьянь, с раннего утра зенки заливаешь, всё от работы отлыниваешь, а оне – вона работяги какие. И живут экономно и скромно, не пьют, ребятишек опять же хороших ростят, – пытается усовестить пьянчугу бабка Прасковья.

– Ну да, плодят фашистских ублюдков, – криво усмехается Гришка, – ребятишки… Оне жа враги наши, бабка Прасковья, оне жа воевали супротив нас, чё ты их защищаешь-то?!

– Ну да, ну да, – нехотя соглашается бабка Прасковья и, пряча глаза, спешит восвояси: мало ли что супостат этот удумает, а потом расхлёбывай. - А немцы… немцы ить оне жа ж тожа люди, и немцы всякие бывают, как и русские – и такие, и сякие. Вона соседка её, Мария, какая баба хорошая, от русской, почитай, не отличишь. Работящая, аккуратная, фартук завсегда чистый, глаженый, платок на ей белый-белый… А хозяйство? Большое оно у ей, ухоженное, и в доме така чистота!.. И когда только поспевает? Нет, не будет она слушать этого шалопая. Война войной, а баба-то здесь при чём?

А в это время «хорошая баба» Мария Вагнер мечется от летней кухни к сараю, где её громким хрюканьем, кудахтаньем и кукареканьем встречает проголодавшаяся живность. Хозяйка привычными движениями сильных рук кидает охапку сена в кормушку коровы, наливает свиньям приготовленную накануне баланду, насыпает курам и уткам комбикорм, не забывая при этом экзотическую достопримечательность деревни, драчливого индюка Пашку, и стайку гусей за пристройкой.

– Ну, вот и управилась, осталось подоить Зойку да полить огород, – Мария с облегчением вздыхает и, сняв с крючка подойник, снова направляется в сарай, но спохватывается, на ходу бросает Полкану кость из вчерашнего борща и уж затем окончательно исчезает в дверном проёме хлева.

Мария любит свой домик, своё хозяйство, свой дивный сад, этот маленький рай, при виде которого у неё от избытка чувств каждый раз перехватывает дыхание. Здесь всё почти точь в точь как в её родном Мариенхайме: та же изумрудная листва, сквозь которую, словно прячась, проглядывают огромные янтарные абрикосы и сочная тёмно-бордовая черешня; тот же шатёр из виноградных лоз, с которого свисают тяжёлые грозди белого и розового винограда; те же кусты роз, а в палисаднике – любимая маттиола, вечерняя фиалка, как называют немцы этот невзрачный цветок с дурманящим запахом. Мария любит стоять вот так посреди своего маленького рая и, закрыв глаза, вдыхать знакомые с детства запахи. И тогда ей начинает казаться, что не было всех этих страшных лет, не было войны, выселения, не было ужасного голода, издевательств и каторжного труда в ссылке, что после долгих лет трудных и мучительных скитаний по неприветливой чужбине она, наконец, вернулась домой, в своё родное село Мариенхайм.

В душе женщины всегда жила надежда, что когда-нибудь времена изменятся и ей разрешат вернуться в родной дом, но потом сильные мира сего категорически сказали: «Нет!», и Мария поняла, что Мариенхайм для неё так и останется мечтой. Поэтому, когда в середине 50-х с неё сняли режим спецпоселения и у них с мужем появилась возможность покинуть суровую Колыму, они решили поселиться на юге, в небольшом городишке поблизости от родного села Марии. Заработанных на севере денег им хватило, чтобы встать на ноги, но в своём Мариенхайме Мария так ни разу и не побывала, хотя до него было рукой подать – всего каких-нибудь 70 километров. Уж очень не хотелось бередить старую незаживающую рану…

Удивительно, но при всех превратностях судьбы – вот уж кого она не баловала! – Мария продолжала жить по заповедям Господним, не роптала, не жаловалась, не озлобилась, а покорно сносила все удары, уповая лишь на волю Всевышнего, и истово благодарила Его в своих молитвах за милость к её семье. За исключением мужа, навсегда исчезнувшего в 37 м в казематах одесской тюрьмы, семье удалось уцелеть и не попасть в страшную гигантскую мясорубку, через которую в XX веке были пропущены десятки миллионов жителей планеты. А у неё все дети уцелели: потерявшийся во время войны Вальтер нашёлся в Германии, Эдуард живёт в месте своей ссылки на Колыме, а младшенькая, Эмма, нынче институт закончила – ну, разве ж она не счастливая мать?! При мысли о дочери у неё светлеет лицо: ах, если б муж дожил до этого дня! Как бы он гордился своей дочкой, которая продолжила семейную традицию, став, как он, его отец, дед и прадед, педагогом!

Правда, после окончания института Эмму направили в какую-то глухую деревню на Урале, хотя до родов ей оставалось всего два месяца. Глупость, конечно, но пришлось ехать по распределению, потому что неповиновение могло стоить диплома – и всё из-за одного месяца! Теперь этот срок прошёл, Эмма свободна и должна вот-вот приехать, но Мария не была бы Марией, если бы пустила всё на самотёк. Первое и главное – это трудоустройство, сказала дочь: она как можно скорее хочет пойти работать, да и муж её демобилизуется лишь через год, а сидеть на шее у матери она не собирается. Марии такие перспективы не очень по душе, но, зная характер дочери, она решает взять инициативу в свои руки и найти Эмме работу, тем более что на её мужа Сашу, как поняла мать, особо надеяться не стоит – сам висит в воздухе. Да и не верит она ему: слишком красивый, разбитной и грубоватый, какой-то несолидный, он уже исчезал когда-то на несколько лет, а где гарантия, что он снова не бросит Эмму? Но тут уж она не в силах что-то изменить, а вот помочь попытается. Прямо сейчас, управившись с делами, она поедет в город к «начальнику немецкого языка» в тамошнем институте и узнает, нет ли у него какой работы для её Эммы.

– Ну, а с Эмминым шалопаем мы тоже как-нибудь разберёмся, – вздыхает Мария, завязывая под подбородком чистый белый платок.

Перед приёмной заведующего кафедрой немецкого языка, до которой после долгих расспросов добирается Мария, толпятся студенты. Стайка молоденьких девчушек в пышных юбках солнце-клёш и туфлях на шпильках, громко щебеча и пытаясь перекричать друг друга, старается привлечь внимание группы ребят в ярких галстуках и таких узких брюках, что, кажется, ещё секунда – и они треснут по всем швам. Мария со скептическим восхищением и вместе с тем с чувством некоторого превосходства поглядывает на них: ведь её Эмма тоже такая красивая и модная девочка, умная и «учёная», не говоря уже о том, что она не «молодо-зелено», а настоящая учительница. Нет, у Марии нет оснований жаловаться на судьбу, а непутёвого этого, мужа Эммы, она как-нибудь приструнит!

…Мужчина за письменным столом поднял голову и с удивлением взглянул на вошедшую – не часто в его кабинете появляются такие типично деревенские женщины в платках и резиновых сапогах. Видно, мать одного из его питомцев.

– Я вас слушаю, – он предельно вежлив, старается улыбкой подбодрить остановившуюся было у порога Марию, но она не может от волнения вымолвить ни слова.

– Ну что же вы, проходите, рассказывайте…

– Видите ли… господин, – оробевшая Мария, как ни старается, не может вспомнить, как называется должность «господина».

– Да нет же, какой я господин, я – Миронов Аркадий Николаевич, – приходит он ей на помощь, – заведующий кафедрой немецкого языка…

– Да, да… Аркадий Николаевич, – кивает благодарно Мария, – да… вот… а я Мария… Мария Ивановна, и у меня есть дочка… Эмма её зовут, – Мария всё больше запутывается, оттого страшно злится на себя и внезапно замолкает.

Аркадий Николаевич выходит из-за стола, подходит к посетительнице.

– Расскажите-ка мне всё по порядку, хорошо? – он показывает ей на стул, подаёт стакан воды и усаживается напротив. – Так что же приключилось с этой вашей Эммой? – Аркадий Николаевич, видимо, неправильно истолковывает молчание Марии, полагая, что ей трудно говорить по-русски, и неожиданно предлагает:

– Может, вы расскажете мне всё по-немецки, а? Вы ведь немка, не так ли? – и сам себе полувопросительно, полуутвердительно отвечает: Ведь так?

Мария бледнеет: опять этот проклятый акцент, будь он трижды неладен! Выдал-таки!

Как и многие её соплеменники из бывших немецких колоний, она так и не сумела как следует одолеть русский, к тому же до войны он там был практически без надобности – все говорили на родном языке. И вот теперь… Теперь она в страхе и отчаянии смотрит на Аркадия Николаевича, понимая, что все её надежды рухнули, разлетелись вдребезги – ну, кому, скажите на милость, нужна учительница-немка?!

Мария тяжело поднимается со своего стула и направляется к двери.

– Постойте, ну, постойте же, Мария Ивановна, куда вы! У вас же было дело ко мне или я ошибаюсь? Что же такое приключилось с вашей Эммой?

Голос у Аркадия Николаевича спокойный, доброжелательный, и Мария понимает, что ему можно доверять, даже нужно, потому как нет у неё другого выхода. Но неужели же ей придётся говорить с ним по-немецки? Мужчина молча кивает в знак согласия, и, громко вздохнув, Мария словно бросается в омут с головой и начинает рассказывать. Собственно, она неплохо говорит на литературном немецком, однако ближе всего ей родной швабский диалект. Но сейчас, в такой ответственный момент, она от волнения беспомощно барахтается в литературном, на котором, как ей казалось, и надо было говорить с такой важной персоной, как Аркадий Николаевич. Наконец, окончательно запутавшись, она замолкает. Но ей сегодня несказанно везёт: «главный учитель немецкого», заведующий кафедрой немецкого языка Аркадий Николаевич – специалист по диалектологии и занимается изучением диалектов Германии, в том числе и швабского, который переселенцы из южных областей Германии более 200 лет назад «привезли» в своём скудном багаже в Россию.

– Вы можете говорить на своём диалекте, – на чистейшем швабском предлагает он, – вы же говорите по-швабски?

Мария снова теряет дар речи: ведь этот добрый человек только что сказал что-то по-швабски?! Может, она ослышалась?! Да нет, он продолжает её расспрашивать о дочери: где училась, где работает и так ли хорошо говорит по-немецки, как её мать. Этим он нанёс Марии кровную обиду.

– Да вы что! – Мария чуть не поперхнулась от возмущения. – Моя Эмма учёная, институт закончила, она в сто раз лучше меня говорит по-немецки! Одних только книг сколько перечитала, а вы… И вообще она у меня очень умная, можете мне поверить, – с гордостью завершает свою тираду Мария.

– Да верю я вам, охотно верю, – смеётся Аркадий Николаевич, – только вот желательно, чтобы она сама к нам заглянула, не то…

– Ничего не выйдет, – мрачнеет Мария, – к сожалению, ничего не получится, Эмма ещё работает по распределению в школе на Урале. Но ей остался всего один месяц, – спешит спасти положение Мария.

– Ничего страшного, у нас на этот год всё равно уже штаты укомплектованы, но в будущем году нам могут понадобиться преподаватели и, как мне кажется, кандидатуру вашей дочери можно будет рассмотреть. Но пусть уж она обязательно зайдёт ко мне, как только приедет с Урала.

– Ничего не выйдет, – Марию словно заклинило. – Ничего не выйдет, – как заведённая повторяет она, понимая, что вот сейчас, в следующую же секунду, она одним махом уничтожит всё, чего ей сегодня удалось добиться. Но и скрывать правду от этого доброго человека никак нельзя.

– Не сможет она… понимаете… она вот-вот должна… родить, – сказала и с облегчением вздохнула – будь что будет!

Несколько секунд Аркадий Николаевич обескураженно молчал, а потом разразился громким хохотом:

– Да, горазды вы сюрпризы преподносить, уважаемая Мария Ивановна, – что ж, подождём. А ваша Эмма пусть обязательно зайдёт, как только получится, а если она пошла в мать, то у неё должно обязательно всё получиться.

Окрылённая Мария отправилась в обратный путь, а дома ждала ещё одна радость – на столе лежала телеграмма от Эммы: «Встречайте буду завтра 17».

«Добрый человек» Аркадий Николаевич был не просто хорошим учителем и замечательным преподавателем, но прежде всего талантливейшим педагогом, отдававшим любимому делу все свои силы и время. Именно он сыграл важную роль в судьбе Эммы, из которой на протяжении многих лет лепил и вылепил в конечном итоге прекрасного педагога, повлиял не только на её становление в профессиональном плане, но и на формирование её личности.

продолжение следует