И. Шёнфельд

1.3. Приближение чуда

Как раз в этот момент с верхней палубы спустились мои дамы и сообщили, что Керчь приближается, но ветер сдувает напрочь, несколько шляп и один детский бантик уже улетели за борт.

Я ринулся наверх, чтобы успеть увидеть появление в «тумане моря голубом» легендарного, сказочного, восставшего из украинского небытия русского Крыма. Ветер на верхней палубе действительно задувал вовсю – паром всё ещё шёл полным ходом. Над поручнями неподвижно висели, чуть пошевеливая крыльями, белые чайки, как будто наклеенные на безупречную синеву неба, и злыми голосами требовали у пассажиров хлеба. Иногда им подавали, подбрасывая кусочки ввысь, и чайки устраивали мгновенную кульбит-драку в воздухе, после которой зависали над паромом снова.

Берега Крыма пока ещё проступали нечётко в полуденном мареве, но от этой неясности волнение души лишь усиливалось, как при запрещённом чтении «Тысяча и одной ночи» в двенадцатилетнем возрасте. Воображение будило чарующие названия: «Аю-Даг», «Ореанда», «Арабат», «Кара-Тау», «Балаклава», «Казантип», «Булганак», «Голубой залив», «Золотые ворота», «Митридат», «Ласточкино гнездо», Ай-Петри», «Аджимушкай», «Сапун-гора», «мыс Фиолент», «крепость Чембало», «пещера Кизил-Коба», «водопад Джур-Джур»...

А в памяти всплывали великие строки Пушкина из «Евгения Онегина»:

Вы мне предстали в блеске брачном:

На небе синем и прозрачном

Сияли груды ваших гор,

Долин, деревьев, сёл узор

Разостлан был передо мною.

А там, меж хижинок татар...

Какой во мне проснулся жар!

Какой волшебною тоскою

Стеснилась пламенная грудь!

Это – о берегах Гурзуфа, о «брегах Тавриды», о Крыме, воспетом Пушкиным в качестве прекрасной земли, дарящей счастье.

А вот ещё, из «Бахчисарайского фонтана»:

Волшебный край! очей отрада! Все живо там: холмы, леса, Янтарь и яхонт винограда, Долин приютная краса, И струй и тополей прохлада... Всё чувство путника манит, Когда, в час утра безмятежный, В горах, дорогою прибрежной, Привычный конь его бежит, И зеленеющая влага Пред ним и блещет и шумит Вокруг утесов Аю-дага...

Мало кто из великих русских, владеющих словом, не оставил о Крыме лучших строк своего творчества. Помнить их все – счастливый удел профессиональных литераторов, но и отдельных бриллиантовых брызг в памяти достаточно для того, чтобы сердце забилось сильней при виде приближающейся крымской земли. Как оно забилось, наверное, у Валерия Брюсова:

...Где подступает к морю сад,

Я знаю грот уединенный:

Там шепчет дремлющий каскад,

Там пруд недвижим полусонный.

Там дышат лавры и миндаль

При набежавшем тихом ветре,

А сзади, закрывая даль,

Уходит в небо пик Ай-Петри...

Или у Николая Заболоцкого:

Лишь запах чабреца, сухой и горьковатый, Повеял на меня - и этот сонный Крым, И этот кипарис, и этот дом, прижатый К поверхности горы, слились навеки с ним. Здесь море - дирижер, а резонатор - дали, Концерт высоких волн здесь ясен наперед. Здесь звук, задев скалу, скользит по вертикали, И эхо средь камней танцует и поет. Акустика вверху настроила ловушек, Приблизила к ушам далекий ропот струй. И стал здесь грохот бурь подобен грому пушек, И, как цветок, расцвел девичий поцелуй. Скопление синиц здесь свищет на рассвете, Тяжелый виноград прозрачен здесь и ал. Здесь время не спешит, здесь собирают дети Чабрец, траву степей, у неподвижных скал.

Но существует ведь ещё и поэзия прозы, тончайшим мастером которой был Константин Георгиевич Паустовский. О Крыме он сказал:

«Есть уголки нашей земли настолько прекрасные, что каждое посещение их вызывает ощущение счастья, жизненной полноты, настраивает все наше существо на необыкновенно простое и плодотворное лирическое звучание.Таков наш Крым, где в синеве и блеске тонут обрывистые мысы и море подносит к их подножию палую листву. Тот Крым, где каждому из нас хотелось остановить время, чтобы не терять ощущения молодости. Где жизнь, как морское утро, была и будет освежающей, где она приближается к той черте, за которой явственно виден золотой век. Крым всегда был для нас землей труда, вдохновения и поэзии. Прелесть крымской земли раскрывается для иных медлительно, исподволь, но завладевает надолго, навсегда. И каждый, кто побывал в Крыму, уносит с собой после расставания с ним сожаление и легкую печаль, какую вызывают воспоминания о детстве, и надежду ещё раз увидеть эту «полуденную землю»...

И вот к этой-то полуденной земле и приближал меня с каждой секундой белый паром «Санкт-Петербург» с греческими обозначениями на фанерных шильдах.

Вблизи корабля море излучало густое нефритовое свечение, как будто именно в этих глубинах рождаются самые чистые изумруды земли. Цвет воды был чарующим, затягивающим взор в темноту таинственных вод. Такого цвета должны являться из сверкающей черноты космоса новорождённые планеты за несколько исторических мгновений до появления на них разумной жизни. Неким мистическим образом слившись с золотым солнечным светом и упругим голубым ветром, это изумрудное свечение становилось вдруг пронзительно бирюзовым на отдалении и растворялось совсем в серебристой дымке морских далей, утративших протяжённости и горизонты. Постепенно из этой серебристой пелены проступали изломанные контуры иной материи, всё чётче и уверенней придвигая к парому желто-серую массу берега, сначала сплошную и безликую, а затем всё более конкретную и детально проработанную, покуда береговые подробности не перехватили инициативу моментальных впечатлений целиком и полностью.

Паром дал задний ход, начиная финальное торможение. Я во все глаза всматривался в Крым. Нет, не беломраморными соборами, не голубыми мечетями, не каскадными водопадами, торжественными колоннадами, портиками, фонтанами под пальмами, висячими садами Семирамиды и павлинами на гранитных набережных встречал меня город Керчь. Вместо павлинов в подзаборной тени, неподалеку от разморенных жарой таксистов-«бомбил», позёвывали бездомные псы, бросая украдкой внимательные взгляды в сторону приближающегося парома, с которым у них были связаны, надо полагать, какие-то свои, собачьи интересы. Висячие сады заменяли здесь заросли дикой ежевики и прочих лианообразных, переваливающих неравномерными пластами через строительно-монтажные препятствия и ползущих далее вниз и вверх по склонам прибрежных холмов. Это было тоже зелёным чудом, разумеется, но другого рода – не для книги рекордов Гиннеса, а для вольного вопля свободного, отпускного человека: «Ого-го-гоооооо!...».

С подобием такого вопля, адаптированного к ограниченному пространству паромных переходов, я устремился вниз, к чемоданам. Дамы приветствовали меня воздетыми кулачками, ибо паромная аппарель уже опускалась – я едва успел принять сосредоточенный, деловой вид и забросить чемоданы в багажное отделение двухэтажного геленджикского рыдвана.

Паром причалил.

II. ПАНТИКАПЕЙ

2.1. Старый знакомый

Автобусу удалось без посторонней помощи перекатиться с парома на твёрдую крымскую землю, он подобрал весьма обрадованных этим фактом пассажиров уже на берегу и, гордо покачиваясь, направился в сторону самого древнего российского города, раз в десять более древнего, чем сама Русь. Поначалу я сильно раздражался: плотные шторы с восточными кистями и рюшечками, занавешивающие все окна двухэтажного геленджикского дилижанса, включая водительское, мешали мне впитывать впечатления от первого соприкосновения с Крымом. Мешала ещё и пыль от занавесок, заставляющая постоянно чихать. Запасы её в шторах, повешенных, наверное, ещё до начала горбачевской перестройки и гласности, были неисчерпаемы, что лишний раз подтверждало правильность формулы Альберта Эйнштейна E = mc² о превращении энергии в массу – в данном случае, безбрежного солнечного света над Крымом в неиссякаемую пыль празднично-восточного автобусного убранства. Но, одержимому страстью первооткрывателя новых земель, мне удалось, наконец, подлезть головой под одну из этих пылеродных бархатных тканей, и я узрел прекрасный град Пантикапей, о котором так долго мечтал в романтических снах юности. Город бодро качался, подпрыгивал и вертелся рядом с автобусом, но постоянно отставал от него и опять накатывался со всех сторон всё новыми дворами, заборами, тополями, воротами, акациями и переулками. Самое первое моё впечатление было сродни потрясению: «О древний город, да я же тебя отлично знаю!...». Это было странное чувство – ведь я никогда раньше в Керчи не бывал, почему же у меня такое ощущение, будто я вернулся к себе домой, да ещё и помолодев при этом лет на тридцать минимум? Мистика! Долго водила меня эта восхитительная загадка за любопытный нос, не успевающий выписывать пыльные фигуры Лиссажу по грязному автобусному стеклу в погоне за впечатлениями. И они были, эти впечатления, и каждое следующее спихивало с пика внимания все предыдущие. Например, одна и та же улица, по которой мы ехали, как по мановению волшебной палочки превращалась из улицы Кулакова в улицу Войкова, а из улицы Войкова в улицу Петрова, а из улицы Петрова в улицу Горького, а из улицы Горького в улицу Ерёменко и так далее. И везде вокруг звучали знакомые имена: Свердлова, Кирова, Чкалова, Фрунзе, Орджоникидзе, само собой разумеется – Ленина и, конечно же, – Карла Маркса. «Да тут же все свои!» – как воскликнул некто Кацман из анекдота, взойдя на корабль и здороваясь с боцманом, лоцманом и штурманом. И тогда до меня дошло: да я же просто вернулся в Советский Союз, в свои молодые годы! И город вокруг меня – это тот самый, старый, добрый советский город: без ярких, безобразных и лживых современных реклам, залепляющих стены домов, свисающих со столбов, перечёркивающих улицы и даже лезущих к тебе в кошелёк в виде проездного билета; без точечных микрорайонных застроек с их стеклянными, полунедостроенными мининебоскрёбами, похожими на обточенные зубы, оставшиеся без коронок по причине сбежавшего на запад стоматолога или внезапного ареста очередного «девелопера»; без разномастных ларьков на всех углах, торгующих китайским бытовым мусором; и вообще – без истерического «пира во время чумы», как будто последним днём живущего и жадно мерцающего «золотым тельцем» отовсюду, изо всех щелей, во всех ракурсах, из всех зеркальных витрин и подзеркальных подвалов. Вместо всей этой гадости мимо меня плыли родные, милые пятиэтажные «хрущовки» с давно не крашеными стенами, и более модерновые, но тоже родные, девятиэтажки с самозастеклёнными на все цветовые и дизайновые вкусы лоджиями. Подъезды девятиэтажек охраняли разномастные, основательно ободранные в трудовом порыве крупнокалиберные дворняги с картонными ушами и разноцветными пластиковыми шапочками, торчащими из них весёлыми пузырями – кубометровые мусороконтейнеры с незакрывающимися крышками. Эти контейнеры были верным признаком наличия мусоропроводов рядом с лифтами, исписанными юными донжуанами любовными признаниями, содержащими орфографические ошибки разной тяжести, и ещё более того исписанными чисто по-житейски недотерпевшими до своего этажа и квартиры детьми и алкашами. Мимо меня проносились дачки с домиками-«скворечниками», сколоченными из всего, что поддаётся ручному монтажу после ручного же демонтажа в другом месте. И ещё у домов стояли «Москвичи», «Жигули»-«копейки» и «двадцатьчетвёртые» Волги из разорившихся таксопарков – многие ещё с «шашечками» на боках. Это был СССР в чистом виде, только без лозунгов «Слава КПСС»! на транспарантах. Транспаранты, правда, тоже имелись в изобилии, и все они широко улыбались народным массам белозубыми лицами и обращались к ним тщательно продуманными слоганами, но теперь уже с плакатов взывали к счастью для народа, помимо коммунистов, представители и других, самых разных и не менее справедливых, судя по призывам, партий, так что совершенно непонятно было в этом хорошо сохранившемся по форме керченском Советском Союзе, за кем же конкретно нужно теперь идти советс... то бишь керченскому народу к светлому будущему. Одно было ясно, однако: эти сукины дети с запада, учителя истинной демократии с их политическим плюрализмом и тут успели подгадить простым, честным и прямолинейным россиянам... Последняя фраза есть шутка. А вот следующая уже вполне себе серъёзна и искренна: Керчь с первого моего прикосновения к ней обернулась восхитительной машиной времени, вернувшей меня в прошлое. Вот так Пантикопей, вот так Город-герой с пятью тысячелетиями за плечами, который умеет делать старых снова молодыми! Этот эффект Керчи стал первым из чудес Крыма, испытанных мною сразу по прибытии.

С такими вот настроениями вывалились мы с нашими рюкзаками-чемоданами из геленджикского автобуса на керченском центральном автовокзале, чтобы немедленно пересесть в маршрутку, следующую до «Семи ветров» – так называется городской район у моря, где ждала Светлану Анисимовну её давно покинутая, удручённая одиночеством квартира, потерявшая всякую надежду на общение с человеком со шваброй, метлой, пылесосом, щёткой, тряпкой, молотком, отвёрткой, гвоздодёром и прочими чудесными предметами обеспечения элементарного бытового уюта.

Древние китайцы утверждали, что в одну и ту же реку невозможно войти дважды. Имея в виду, что уже через секунду по реке течёт другая муть и кто-то в ней уже кого-то наверняка сожрал безвозвратно. Но эта же мудрость тем более касается квартиры, в которой вы не были пятнадцать лет. Тут речь идёт не просто о другой реке на родном континенте, но вообще о другой планете, давно уже остывшей, лишённой кислорода и раздолбанной шальными метеоритами.

Если всякого рода дальних родственников семьи Тайпановых, а также друзей и знакомых этих дальних родственников считать за шальные метеориты, то образ разбомблённой квартиры-планеты становится реальным и зримым, как посещение американцами луны.

Метеориты оставили в квартире Светланы Анисимовны трудно изгладимый след: треснутый унитаз, оторванную ножку шкафа, продраный до пола диван, поломанные стулья, разбитую люстру и куклу без головы. Но это были абсолютные пустяки, так себе, мелкая космическая щебёнка. Сорванные же краны и вентили, которые тут же, при первом прикосновении разверзлись весёлым половодьем, и раковины без сифонов, с трубами, ведущими, судя по вони, напрямую к центральной клоаке ада – это уже было делом похуже. Хорошо ещё, что напор в водопроводной системе почти отсутствовал, что применительно к астматически сипящему ватерклозету в туалетной комнате без двери обернулось для нас, однако, уже не столько плюсом, сколько ещё одним, дополнительным – и немалым! – минусом: коммунистические времена давно минули, и соседи, живущие в условиях капитализма за стальными дверями с электронными глазками, уже не радовались, как раньше, ближнему своему, подпрыгивающему на лестничной площадке с рулоном туалетной бумаги в руках и дикой мольбой в глазах.

Пришлось засучать рукава по полной программе. Море за окнами, внизу под горой, не меняя своих берегов, отодвигалось от нас во времени. Вот вам ещё один современный эффект пространственно-временного континуума, который можно выразить в древнекитайской, конфуцианской форме: «Нельзя прийти к морю, которое отодвигается!».

Утомлять читателя подробностями ремонта со всеми этими разводными ключами, резьбовыми втулками на три четверти, стамесками и силиконовыми герметиками не стану: у каждого жителя страны подобного лиха в жизни было, есть и будет ещё столько, что от одного лишь упоминания о нём читателя начинает мелко трясти. Я это хорошо понимаю. Поэтому перескочу сразу к приятному: к морю. Поскольку воды и производного от неё ватерклозета в квартире поначалу не было, а помыться после трудового дня в раскалённой квартире и найти платный туалет за любые деньги было вопросом жизни и смерти, то вторую половину дня мы проводили на море, наплевав на всех конфуциев оптом и обернув пространство и время в свою пользу. Мы падали в море, и заставить себя выйти снова на берег было трудней, чем бросить курить. Но ночь выгоняла нас из воды, и приходилось горестно брести в гору, обречённо планируя ремонтные работы следующего дня. И вот ведь до чего же мудр народ, придумавший поговорку «Нет худа без добра»! Осенила меня с горя одна великолепная идея, которую надо бы запатентовать. А именно: любовь зарождается в труде! За что, например, мы любим наших детей? За то, что они наши? За группу крови со спрятанным в нём кодом ДНК, который открыли недавно, в то время как любовь к детям существует от адама? Чушь всё это. Мы любим их за тот титанический труд, который в них вложили, за те муки, которые мы с ними испытали, испытываем и будем испытывать до самого того мига, когда они закроют нам глаза. Любовь не приходит извне, или по традиции, она рождается в нас самих в результате нашей мышечной, голосовой и рыдательной активности! Вот в чём суть моего открытия. Через это прозрение я понимаю сегодня, почему, вместо того, чтобы возненавидеть, я наоборот – полюбил квартиру Светланы Анисимовны, а вместе с ней и весь город Керчь.

Отсюда вывод: Курортники! Отдыхающие приезжие! Не лезьте слепо в море! Не предавайтесь удовольствиям, которые не стоят вам труда. Деньги труда не заменяют. Посмотрите вокруг. Найдите что-нибудь поломанное. Отремонтируйте. И только тогда лишь идите купаться. Вы заметите сами, насколько нежней сразу станет морская вода, и насколько заботливей станет жечь вас яростное южное солнце. Оно будет жечь вас, но уже не прожигать насквозь, вас, чужака, потребляющего целебные чудеса моря в обмен на окурки, пустые бутылки, шприцы и объедки на песке. Заработайте трудовым потом взаимную любовь к морю!

Мне так и видится при этом идиллическая картинка: взмыленный курортник раскачивает кривой столб у фазенды помора. Тот выскакивает из дома и кричит: «Эт-то что ещё такое? Немедленно прекрати, ей ты! Щас я тебе бошку снесу, козёл курортный!». В ответ на это наш отдыхающий говорит хозяину, задыхаясь от трудового угара: «Отстань, абориген... не видишь, что ли?... я себя трудом в любовь загоняю... к вашим апшеронам долбаным... подержи-ка лучше ломик, южный человек, генацвале, чтоб ты расплавился на этом месте вместе со своим столбом треклятым...». В конце концов эти двое обнимаются, садятся пить домашнее виноградное вино в тенистом дворике товарища генацвале и остаются лучшими друзьями на всю оставшуюся жизнь. А курортник в своих мемуарах напишет потом: «То были лучшие дни моей жизни...». Ну, не здорово ли? Прямой путь к вечному миру на земле! Плюс Нобелевская премия для изобретателя... Но это ладно, это меня уже занесло, как того зайца на повороте. Мы же с вами не американцы, чтобы Нобелевские премии за такие мелкие семечки получать. Мы кое-что и покруче изобресть можем, ужо погодите...

Однажды всё хорошее кончается, но и плохое тоже. Ремонт завершился, в квартире появились вода, душ, туалет, диван для хозяйки, огромный матрац на полу для гостей, кастрюля, три тарелки и три ложки. В отмытые окна стало видно море. Вместе со всем этим пришло ощущение счастья. Машина времени работала дальше, молодость наша продолжалась.

По историческим меркам совсем еще недавно, каких-то сто – сто пятьдесят лет тому назад, во времена, скажем, Александра Дюма, когда человечество пребывало в относительной дикости и не подозревало о существовании цепных реакций, антибиотиков и систем S.W.I.F.T., увидеть дальние страны и чужие города можно было только глазами писателей. Теперь всё изменилось. Надо тебе увидеть Керчь, например, – заходишь в «Google», выбираешь себе точку из космоса или видеокамеру на столбе и будьте любезны: рассматривай хоть порт, хоть пляж, хоть ресторан на горе с увеличением до полпорции люля-кебаб. Прогресс! Мозги! Гений гения перегениалил!

Гигабайтно-мегапиксельный ай-фон с ай-пэдом – это, конечно, суперздорово, и вид протона изнутри – наношикарно, но как же быть при всех этих чудесах с живой вершиной Ай-Петри, например, овеваемой лёгким бризом с моря, настоенным на тонких ароматах цветущих внизу акаций? Или с живым, растворяющим в себе, обволакивающим тёплой, бархатной лаской, чародейским вкусом крымского кагора «Ай-Серез»? Террабайты-гигапиксели могут это передать? То-то же, что не могут. Как не могут все эти браузеры, драйверы и серверы передать всей философской глубины позы рыбака Сергеича, клюющего носом над ящиком с лобанью, выловленной им минувшей бессонной ночью. Сергеич сидит на другом, уже опустевшем ящике и взмахивает веткой акации над остатком улова, отгоняя мух. Ему помогает кошка, сидящая рядом. Она тоже взмахивает время от времени лапой и посматривает на хозяина рыбы: не пора ли? Не пора ли угостить её рыбёшкой за труды великие? Академик Павлов с его условными рефлексами отдыхает. Эта кошка выросла не в доме у профессора, она родилась на помойке, за неё думать было некому и чтобы выжить, ей пришлось научиться соображать самостоятельно. Вот и теперь она сообразила: Сергеич кошек не гоняет, понимает их горькую долю. И умиляется, когда кошка (имени у неё нет) помогает ему работать, отгоняет мух. И дарит рыбёшку, если у него есть мелкая. А если нет сегодня – что ж, будет в следующий раз. Главное – держать конкуренцию на расстоянии... – кошка снова взмахивает лапой, худой, но жилистой и очень решительной. И кошка эта совершенно спокойна, она знает: если живодёры её сегодня не отловят, то будет у неё день завтрашний, и послезавтрашний, когда рыбки тоже будет хотеться со страшной силой.

Так что рано нам, друзья-читатели, Александра Дюма с Александром Грином на планшетники «Самсунг» менять. Живая книга жизни нам всё ещё интересней. Но буду говорить только за зебя: мне интересно было всё – и море, и люди, и бугристые степи за Керчью, поросшие серебристым лохом, рассечённые камышиными низинами, хранящими солёные озёра и заливы с морскими бычками. Я наблюдал ночью за огнями в море, и если среди солидных, медленно ползущих огней больших кораблей я замечал мелкие огоньки рыбацких лодок, то уже знал: поутру надо сторожить Сергеича, рыба будет. Тот же Сергеич, кстати, чуть с ящика своего не упал, когда я спросил его, нельзя ли будет купить у него осётрика: моя жена всю жизнь, с пятилетнего возраста, когда ей довелось попробовать осетра, мечтает повторить это наслаждение (сам-то я к осетру равнодушен – я его никогда во рту не держал, говорят, что он костяной и шишковатый). Так вот, Сергеич от моего вопроса чуть не свалился, и так замахал на меня руками, что мухи шарахнулись метров на сто в небо, и даже кошка-помощница сиганула в кусты на всякий аварийный случай.

– Ты чего, совсем уже того? – спросил меня Сергеич, – да я за того осетра десять лет схлопотать могу как не фиг делать! Это ж надо – такие вопросы задавать дурацкие! А вроде умный на вид...

Ответ Сергеича мне очень понравился, несмотря на полный облом по части перспективы откушать осетра. Я понял: в Крыму о будущем думают не только на бумаге, в виде постановлений, но и на берегу, с реальным ружьём наперевес...

И ещё меня научили в Керчи выбирать персики. Научил черняво-седой дедушка армянского вида, продавец персиков из собственного сада. Видно было, что он относится к своим ягодкам не как наёмный работник Золотого Тельца, а как любящий папа-Мичурин, воспитавший каждый плод по отдельности в любви и строгости и расстающийся со своими питомцами с грустью отца, провожающего своих родных детей в большую жизнь.

– Э-э-э, дарагой, ну щто ти делаишь! – посетовал он, когда я стал выбирать из картонной коробки самые яркие, самые тугие, как теннисные мячики, персики. – Кушать сигодня хочишь? Или в Мурманск-Дурманск павизёшь? – хотел он знать.

– Сегодня, – сказал я, и он по моему фанатично горящему взгляду наверняка поверил, что да, конечно, сегодня, сейчас!

– Тагда палажи эти суда назад, – приказал он, – и саматри сюда: видищ этот, да? Помятий нэмножко, да? Некарасивий нэмножко, да? Саматри: я беру ему за шкурка и саматри: раз-ыдва – шкурка падаит – как шёлкови халатик с красавицам. А тэперь кушай. Кушай-кушай, дэнег нэ вазму, только скажи как вкусна. А?

– О-о-о! – сказал я, захлёбываясь соком, который пьют только старшие ангелы по большим праздникам. Ответ оказался правильным.

– А вот тэперь вибирай опьят, толка паравильна вибирай.

И я правильно выбрал два больших пакета и мчался с ними потом до самого дома трудным для коленок, полусогнутым, рессорно-амортизированным ходом, чтобы шёлковые халатики не успели свалиться с моих красавиц раньше времени. Я бежал и часто оглядывался, боясь увидеть следы от божественных капель на пересохшем от жажды тротуаре. Кажется, я в тот день на море не ходил. Я перестал бы себя уважать, если бы бросил такой сладкий гарем сохнуть по мне под кухонным столом...

На рынке энтузиаст потрошения рыбы, бравший за эту услугу 50 рублей за рыбину, научил меня отличать большую кефаль от маленькой лобани по форме глаз, а тарань от воблы – по форме тела. Ещё он объяснил, у кого барабульку можно брать, а у кого ни в коем случае. И поведал мне, как постоянному клиенту, страшную тайну о том, когда ловится керченская селёдочка. А та, что продаётся сейчас, в середине лета под видом свежевыловленной – это жуткая разводка для приезжего лоха, потому что вся она – отмороженная! А когда нужно приезжать кушать свежую керченскую селёдочку, он поведал мне на ушко под железную клятву никому дальше не рассказывать, а не то понаедут туристы со всего бела света да и слопают всю керченскую селёдочку за один присест. Потому что её очень мало, керченской селёдочки, она водится только в керченском проливе и больше нигде в мире, всем её хватить никак не может – дай Бог, чтобы самим керчакам хватило на ближайшие сто лет, а остальной Крым пускай колбасу свою трескает со Скворцовского комбината, не говоря уже про всех остальных едоках с «континента». (Между прочим, этот самый мясокомбинат под Симферополем производит самые вкусные колбасы изо всех, что мне доводилось пробовать в жизни. А ведь я, имейте в виду, двадцать последних лет прожил в Колбасии, то есть, тьфу, оговорился: в Германии!). Влюблённый в керченскую селёдочку, местный рыбный потрошитель говорил бы о ней, пожалуй, до самого закрытия рынка, если бы не подпирала очередь. Когда я уже уходил с правильно выпотрошенным товаром, энтузиаст керченской селёдочки всё ещё кричал мне через головы покупателей: «Боюсь, что новый мост спугнёт нашу керченскую селёдочку и негде ей станет гулять между Азовским и Чёрным морями, очень боюсь...».

Керченской селёдочки мы так и не попробовали: есть „отмороженную“ не велел многоопытный потрошитель. Придётся ехать в Керчь в другое время года, но когда – я вам не скажу: обещал потрошителю молчать как... керченская селёдочка.

Серебряные стволы исполинских пирамидальных тополей вдоль дорог, прозрачные, напоённые зелёным солнечным светом рощи акаций по берегам, сквозь которые вспыхивает и искрится синь моря, тёмные шапки грецкого ореха, усеянные буро-изумрудными коварными шариками – пока доберёшься до мякоти, руки чёрные как у нобелевского лауреата мира – колер со знаком качества, морская вода не берёт, ацетон не берёт, одна только злость разбирает... на нобелевского лауреата.

Наивные лиловые цветики бессмертника среди мелкого придорожного мусора; одно растеньице проросло сквозь пустой пакет «Марльборо»: символично, однако... Огромный рекламный плакат вдоль дороги: «Отличный отдых в Турции!». Здрасьте вам, керчане, приехали...

Православный храм в конце широкой, чистой улицы, колокольный звон, толпа нарядно одетых людей. Господи, да сегодня же Спас...

Указатель: «Городище Тиритака»..., «городище Нимфей»... помилуй Боже, да где же я? Богини земли и неба – Артемида, Афина, Афродита: где я? Ариадна-матушка – выручай!..

И так каждый день: древний, советский, российский и даже слегка уже тронутый коварной лапкой западных ценностей – город-герой Керчь проникал в нас через все органы чувств, чтобы остаться в сердце и памяти навсегда.

продолжение следует