В. Сукачёв (Шпрингер)
I
Она ждала его пять лет, а он приехал через десять. Она ждала его молодым, веселым, таким же нежным и заботливым, каким он был в последний вечер, а он теперь был изрядно погрузневшим, с большими залысинами и равнодушными, слегка навыкате глазами.
Он пришел под вечер, с маленьким красным чемоданчиком в руке, и красное солнце багровело за его спиной. И Мария Плетнева в первую очередь увидела это огромное солнце, этот разъяренный красный шар, а потом уже на его фоне проступил Василий. Она замерла от неожиданности посреди двора и глупо смотрела на то, как приближается Василий, как он отворяет калитку и, твердо переступая ногами в кирзовых сапогах, подходит к ней. И еще Мария обратила внимание на то, что носки его сапог побелели и уже не подвернуты голенища, как это было модно десять лет назад, а прямыми раструбами подпирают колени.
Василий поставил чемоданчик на землю, провел ладонью по волосам и глубоко вздохнул.
— Вот я и пришел, — сказал он грубоватым, с хрипотцой голосом и опять тронул свои волосы ладонью, словно бог весть какую прическу охорашивал.
С минуту Мария молчала, вытаращив на Василия изумленные глаза и теребя рукой ворот синей блузки. А потом вдруг сощурила узкие, с раскосинкой, глаза, уперла руки в полнеющие бедра и со всем презрением, на которое только была способна, насмешливо заговорила:
— Значит, явился, милок? Осчастливил. А тебя тут ждали, ждали да уж все жданки и проглядели. Ах ты, сердешный. Да чем же мне тебя угощать? Какие сладости на стол ставить? — И вдруг Мария перешла на крик: — А ну, пошел вон! Черт плешивый! Чтобы духа твоего здесь не было...
Василий опешил. Он знал, что калачом его не встретят, но чтобы так вот... И кто? Марийка!
— Да ухожу я, ухожу, — растерянно бормотал Василий, — не кричи ты так. Всех соседей переполошишь.
Он взял свой чемоданчик, в смущении покосился на соседские дворы и молча пошел к калитке.
— Иди к Таське Хохряковой, — с издевкой крикнула вслед Мария, — она примет. Она тебя и водкой напоит, и приласкает, пень горбатый...
Василий был уже далеко, и солнце почти до половины за дальние сопки обрушилось, а Мария все еще продолжала что-то сердито ворчать и до позднего вечера яростно швыряла колотые дрова в поленницу.
II
— А Митьку сопатого помнишь? — спрашивала Василия сухонькая, юркая Тася Хохрякова. — Ну, тот, что у бабки Неверовой петуха стащил? Так вот, значит, в люди выбился… В городе ремонтной конторой заведует. Приехал как-то на легковой, важный, куда там. Сам дома водку пил, а шофер-то ждет его в машине. Так целый день и прождал голодом. А вот Никифор, что на задах жил, прошлым летом скончался, через год после твоей матушки. Чахоткой изошел...
Тася разливает в стаканы вино, двигает ближе к Василию тарелку с огурцами, а за окном уже ночь. Беленькие занавески на кухонном окне слегка раздвинуты, и прямо в глаза Василию вплывает полукруглая луна.
— Эх, Вася, Вася, — вздыхает Тася, — а какие теперь люди пошли. Вон, у Матрены Грековой внучонок за три года пять классов осилил. А я-то как вспомню, один стишок два года учила. Но уж зато запомнила на всю жизнь, кажись. Айн, цвай, драй, фир. Ин ди шуле геен вир. Ин ди шуле коммен вир, унд бекоммен фюнф унд фир. Это - на немецком, Васенька. Эх, а может, и в нас чего такого было, да только учителя никудышные попадались. Я вот как вспомню Григория Ивановича. Ну, какой он учитель был? И понимали его плохо, и нервный какой-то…
— Это он после войны такой стал, — тихо возражает Василий, — после контузии. А раньше, говорят, был другим... А что, работает он еще в школе-то?
— Какой там, — махнула рукой Тася, и подперла голову кулачком. — Он теперь в конторе на сплаве. Недавно был, ты его чуток только и не захватил — перед тобой отъехал.
Василий берет в руки стакан, смотрит его на свет и, может впервые, жалеет о том, что стольких событий в родном селе он не был свидетелем. Что столько тепла и доброты отдано чужим людям, совершенно случайным в его жизни. Но, с другой стороны, повидал он белый свет, пожил весело и свободно, а в деревне разве этак можно? Ну, женился бы он на Марии, ну, дети пошли бы, заботы, обязанности — разве куда сорвешься? Так бы и просидел свой век у одного порога.
— Выпьем, что ли? — встрепенулась Тася и, не дожидаясь Василия, запрокинула маленькую головку с рыженькими завитками у висков, так что обнажились остренькие ключицы, и едва заметно проступили груди под вязаной кофтой...
— Василек-Мотылек, — вздохнула Тася, — а и любила же я тебя! Век не забуду, как ты меня с лодки на озере выносил. Ты ведь нас тогда полдесятка перетаскал, и Марийку тоже, а мне казалось — меня только одну. Да думаешь, я той воды испугалась? Тю-ю, держи карман шире, забоюсь я, как раз. Мне тебя обнять хотелось. А Марийка, змея, вмиг все усмотрела. — Тася смотрит на Василия круглыми доверчивыми глазами и тихо спрашивает: — Ты-то хоть помнишь?
— А то, — смущается Василий и двигает табуретку подальше от стола. Теперь ему уже не видно луны, но тускло и далеко светят для него звезды. Василий в задумчивости смотрит на них и не видит себя молодым. Так что-то, какие-то обрывки, а чтобы целыми картинами, как у Таси получается, этого у него нет.
— Поздно уже, — спохватывается Тася, и голос у нее становится напряженным. Быстро и бесшумно она собирает посуду, наливает воду в рукомойник. — Как стелиться-то будем, вместе или поврозь?
Василий наваливается спиной на стенку, пытается зевнуть, но зевок у него не получается. «Она тебя и водкой напоит, и приласкает», — вспоминается ему гневный крик Марии, и он, потягиваясь, нарочито равнодушно говорит:
— Устал я, Тася. — И, словно почувствовав какую-то свою вину, торопливо добавляет: — Я пешком со станции пришел. Да и в поезде теснота, так и не поспал...
III
Давно уже они легли, давно отпели первые петухи, а сна все нет. Тяжело ворочается на скрипящей раскладушке Василий, тихо, безмолвно лежит в постели Тася. На улице парни с гитарой прошли, и снова тишина, лишь бойко постукивают на комоде старенькие ходики да потрескивают бог весть от чего половицы.
— Василий, спишь, что ли? — шепотом спрашивает Тася и, не дождавшись ответа, но чувствуя, что он не спит, грустно продолжает: — Я ведь только на год меньше Марийки тебя прождала. Да и то, у нее хоть надежда была, что ты вернешься, а у меня... сплошное расстройство, одним словом.
— Мария замужем? — глухо спрашивает Василий.
— Была. Тоже не везет бабе… Вышла за прощелыгу. Он, считай, полдома у нее пропил и был таков. — Тася глубоко вздыхает и шумно поворачивается в постели. — Ваш брат, ведь знаешь как, вначале канючит, а потом — мучит...
Василий садится на раскладушке, спускает ноги на холодный пол и долго смотрит в тот угол, где смутно белеет Тасина кровать. Потом грузно поднимается и идет в угол, и хорошо слышно, как прилипают его босые ноги к недавно покрашенному полу…
Близились первые заморозки. Лес был желтый. На юго-запад потянулись стаи диких гусей. Они проплывали высоко в небе, тяжелые, медлительные и уже чужие.
Василий собрался на кладбище проведать мать. Он долго готовился к этой встрече, но всякий раз откладывал, выдумывая какие-то причины, и так прошел почти месяц. Подновилась крыша Тасиного дома, выпрямился забор, появилась из свежей еловой доски скамейка, и деревенские заговорили: «Остепенился Василий Колганов. К Таське в примаки пошел, значит, в родном селе решил остаться». Но сегодня, с утра, он твердо сказал Тасе:
— Пойду.
— Сходи. Давно пора, — живо откликнулась Тася. — И я бы пошла, да разве с моей работой когда-нибудь сходишь. Тут на пять минут задержишься, так бабы такой хай поднимут, словно всю жизнь в очереди к магазину простояли.
И вот Василий неторопливо обувается, достает из чемоданчика выходную рубашку в крупную клетку, брюки, носовой платок. Все это он перекидывает через спинку кровати, а сам садится на кухне к столу и густо намыливает щеки жиденьким помазком.
В это время в дверь стучат, и Василий, не поворачивая головы, громко отвечает:
— Входи, кто там?
Входит бабка Неверова. Она с порога пристально щурится на Василия, обводит кухоньку приметливым взглядом и вкрадчиво спрашивает:
— Таисья-то на работе?
— А где ей еще быть, — бурчит в ответ Василий, наблюдая за бабкой в расколотое зеркало на деревянной подставке.
Бабка Неверова медлит у порога, замечает выходное снаряжение Василия, и в ее маленьких, быстрых глазах появляется любопытство.
— Ты куда это франтишься, ежели не секрет?
— К матери пойду, — отвечает Василий и кривится, подпирая щеку языком.
— Вон что, — с придыхом говорит бабка и, чувствуя себя обязанной высказать, наставить, решительно садится к столу напротив Василия. Руки ее слегка трясутся от старости, и она их упирает в фартук на коленях. — Опомнился, милок, к матери потянуло. А что раньше-то думал? — Бабка Неверова горестно вздыхает и смотрит с укоризной на Василия. Но тот молчит, скребет бритвой похрустывающий подбородок. — А ведь поминала она тебя, Василий. Легко ли, такого борова выкормила, а глаза прикрыть некому было. Ты нешто телеграммы не получал?
— Получал. — Василий кончил бриться и пошел к рукомойнику.
— Ну, а что же не приехал? Мать, поди, помирала...
— Не смог. Далеко был. Все равно бы не поспел. — Отфыркиваясь, Василий умылся. — Она как, скоропостижно скончалась-то?
— А теперь что ни смерть, то и скоропостижная, — махнула бабка рукой и выглянула в окошечко, привстав с табуретки, — весь век такой вот скоропостижный пошел. Господи, и пожить-то людям толком не дадут.
— Меня как поминала, добром или худом?
— Да какая мать вас, варнаков, худом поминать будет? Обижалась, это верно. А чтобы ругать, нет, этого не скажу. Хотя и стоили бы... Ах, пострелец, — опять глянула бабка в окно, — все кустики начисто переломал.
— Кто? — Василий уже переодевался в горнице.
— Вячеслав. Внучок от моего Николая.
— А-а...
— Василий, — согнулась бабка, глянула за перегородку на него, — что это бабы наши судачат, будто ты к Марии переходить собираешься? В примаки к ней идешь?
— Кто это говорит? — Василий встал столбом посреди комнаты.
— Так я до колодца утром бегала, там все говорят... Будто бы и сама Мария об этом сказывала.
Только теперь и понял Василий, зачем прибежала бабка Неверова, а то все голову ломал, какая ее муха укусила с ним лясы точить. А она уже засобиралась, еще раз ругнув мимоходом внучонка, но вдруг остановилась на пороге.
— Оно, конечно, у Марии житье послаже, да и видом Таисья не шибко удалась, но уж зато человек она - золотой.
Бабка Неверова быстренько протиснулась в двери, словно и не была. А у Василия что-то заскребло на сердце, расхотелось идти на кладбище. Но он пересилил себя и, повесив замок на двери, спрятал ключ под крыльцо.
IV
— Эх, маманя, — всхлипнул Василий и шоркнул рукой по волосам. Он сидел на маленькой скамеечке и с тоской смотрел на крохотный холмик, обнесенный тонким штакетником. Из глаз его тихо катились слезы, и на гладко выбритом лице после них оставались темные бороздки.
А день разгулялся. В последний раз жарко пригревало солнце, и далеко просматривался полуобнаженный лес. Кладбище раскинулось на склоне небольшой сопочки, внизу которой лежало село, и Василию представилось, что по ночам покойники с тоскою следят за огоньками домов и ведут между собой мирные беседы о былом житье.
Десятки раз представлял Василий, как придет он сюда и в пояс поклонится матери, воспитавшей его без отца, погибшего на фронте, без родственников. Десятки раз пытался он пробудить в себе чувство жалости — не мог. Словно насухо очерствел сердцем. А тут вот слезы нашлись сами собой и тихой печалью исцеляли поистрепавшуюся на дальних дорогах душу Василия.
— Маманя, — опять всхлипнул Василий, но теперь уже тише, отваливаясь спиной на штакетник, — пожить бы тебе еще чуток. Да разве б я теперь куда подался, ни в жись...
Солнце, словно оступившись, боком заваливалось за сопки, когда Василий уходил с кладбища. Он аккуратно прикрыл дверцу оградки, крутнул вертушку и, сильнее обычного сутуля широкие плечи, тихо пошел в село. Но не успел он пройти и ста метров, как из лесочка навстречу вышла Мария, помахивая тоненьким березовым прутиком. Василий от неожиданности спутал шаги, споткнулся и смешно проскакал несколько метров вниз под сопочку…
Высокая, ладная, Мария остановилась у муравьиной кучи, равнодушно ковырнула в ней прутиком и насмешливо посмотрела на Василия. От затянувшегося молчания им обоим было неловко, и Василий первым нарочито громко откашлялся.
— Про мать вспомнил? — усмехнулась Мария.
— Да вот, проведал, — исподлобья глянул на Марию Василий.
— Давно пора... Что не заходишь, или дорогу забыл?
— Так ведь не приглашаешь, — попробовал улыбнуться Василий.
— А ты думал, я перед тобой, как Таська, по одной половице ходить буду? — презрительно дернула плечом Мария. — Как бы не так… Она-то привычная, для нее каждый мужик — клад. А уж тебя небось и подавно с первого момента облапила...
— Скажешь тоже, — смутился Василий и привычно потянулся рукой к волосам. Ему было неприятно, что Мария с такой небрежностью говорит о Тасе, и он даже чувствовал необходимость защитить ее, но что-то ему мешало: может быть, давнишняя вина перед Марией, а может, и еще что.
— Ты как, квартируешь у нее или хозяйствуешь? — Вроде бы случайно, Мария коснулась прутиком сапога Василия и отвернулась в сторону, засмотрелась на красную горбушку солнца, забыв убрать прутик.
V
Изба у Марии побогаче Тасиной, да и все в ней как-то устойчиво распределено, всякая вещь на годы приспособлена. Есть ей куда и гостя положить — у стены диван на тоненьких ножках стоит. Старенький желтый комод, который помнил Василий, исчез, вместо него темный полированный сервант появился. Кровать с деревянными спинками, телевизор, и не какой-нибудь, а «Изумруд». Да и на столе у Марии побогаче Тасиного будет.
Все это Василий привычно подмечал, чокался с Марией, пил, закусывал, приглаживал редкие волосы рукой, слушал, изредка вставлял свое слово и — грустил. Временами наплывали на него воспоминания — все-таки Марийка перед ним сидит, но тут же и пропадали, не оставив никакого следа. Тянуло на улицу, где уже повысыпали звезды и луна тихо кружилась над землей.
— Ты на работу-то думаешь устраиваться, или тебе Таська плату выдает? — спрашивает Мария с другого конца стола и аппетитно похрустывает огурцом.
— А то как же, — бормочет Василий и впервые по-настоящему удивляется тому, как сильно переменилась Мария. Ведь робкая была, с тихой лаской, с грустными серенькими глазами. А теперь уже Василий перед ней робеет и не знает, куда руки девать от смущения.
— Ты специальность-то какую имеешь?
— У меня их несколько.
— Ну и что же это за специальности?
— Да разные. Матрос первой статьи, мастер по бурению, докером могу, чокеровщик, прессовщик... — аккуратно перечислял Василий.
— Профессор! — вскидывает широкие брови Мария. — Кислых щей. А как за коровами ходить, ты не забыл?
— И за коровами смогу, если надо будет, — хмурится Василий, и в это время взрывается лаем на крыльце собачонка.
— Сейчас я, — неохотно поднялась из-за стола Мария и, распахнув двери в коридор, громко спросила:
— Кто там?
— Я это, Мария, — узнал Тасин голос Василий и моментально вспотел, завозился на стуле, тяжело выпрастывая ноги из-под стола.
— Что это ты, на ночь глядя? — спокойно спросила Мария, и Василию даже показалось, что она сладко зевнула в этот момент.
— Да Василий пропал, — еле слышно донесся Тасин голос, — как ушел утром на кладбище, так и пропал. Я уже все село выбегала. Он к тебе, случаем, не заходил?
— А ты кто ему такая будешь? — зазвенел голос Марии. — Ну, у меня он, дальше что?
Василий представил худенькую Тасину фигуру у калитки Марии и зажмурился. Но и с закрытыми глазами он видел, как она бегает от дома к дому и спрашивает про него. И всюду лай собак, всюду недоумевающие, насмешливые, презрительные, сочувствующие, злые, смеющиеся глаза...
— Видал ты, прибежала, — вернулась Мария и удивленно пожала плечами. — Ишь, как быстро она распорядилась тобой. Хваткая…
Василий открыл глаза и не увидел Марии. Стоял стол, полированный сервант, сам он сидел на стуле, а Марии не было...
VI
Он долго сидел у Тасиного дома, смотрел, как опадают звезды, и беспокойно думал о том, что надо бы материну могилку обложить дерном, покрасить штакетник и заказать какой-никакой памятничек вместо побуревшего от солнца и дождей креста. И чтобы с фотографией под стеклом, чтобы на вечную память.