Н. Косско

Из книги "Как сквозь пальцы песок…“

(„Wie Sand zwischen meinen Fingern…")

На востоке без перемен. Туда я больше − ни ногой…

Я не могла бы сказать, что моя поездка в Среднюю Азию была встречей с родиной. И даже с родными местами. Мои родные места − где они? В немецкой колонии Причерноморья? В костромских лесах? На холодной суровой Колыме? В Свердловске (Екатеринбурге), где я училась пять лет и провела большую часть этого времени у родственников в поселке бывших спецпереселенцев? В молдавском Тирасполе, ставшем нам эрзац-родиной после запрета возвращаться в родной Мариенхайм в Причерноморье?

Ни по одному из перечисленных мест я не тосковала, не снились они мне и по ночам − разве что в кошмарных снах. А республики Средней Азии с их необычайно ярким восточным колоритом и вовсе были для меня впечатляющим, экзотическим, но все же чужим краем.

Тем не менее эта поездка произвела на меня неизгладимое впечатление, особенно Самарканд в Узбекистане с его потрясающими историческими памятниками - мечетями, медресе, музеями. Главная достопримечательность Самарканда – Регистан с медресе Улугбека, медресе Тилля-Кари и медресе Шердор никого не могла оставить равнодушным: обычно шумная наша группа после созерцания этих творений человеческого гения была, что называется, тише воды и ниже травы. Погрузившись в мир прекрасного и пребывая в благостном настроении, мы на какое-то время утратили бдительность и как-то не сразу заметили странные перемены вокруг нас.

Первым спохватился славист из Тюбингена, который обратил внимание на то, что во время завтрака в ресторане за два столика от нас расположились трое молодых людей, с которыми, как ему показалось, мы уже пересекались в Бухаре. Приглядевшись, мы поняли, что в этом что-то есть.

Но мало ли какие бывают коллизии, отмахнулись остальные, а у меня в душу закралась тревога. Неприятное ощущение усилилось, когда вечером за ужином один из них подошел к нашему столу и представился, добавив, что он учитель немецкого языка (назовем его М.) и был бы очень рад пообщаться с «настоящими немцами». Это-то мы понимали, как и то, что знакомство с иностранцами даже на заре перестройки было делом хотя и опасным, но для молодежи чрезвычайно привлекательным. Потешившись в душе над его наивностью, мы допоздна проговорили с молодым «учителем», который оказался весьма образованным и интересным собеседником. Но… наивными простофилями были мы, старые волки, но никак не он…

Улучив момент, когда мы остались одни, «учитель» выложил все карты на стол и рассказал, что он из органов, что «они» все эти годы внимательно следят за «своими гражданами» за рубежом (кто бы сомневался!), стараясь оградить их в случае необходимости от опасностей (тут я не удержалась и громко рассмеялась). Не обращая внимания на мою реакцию, он начал откровенничать, поведав, что хотел бы поговорить о «сотрудничестве» с «НЕМЕЦКОЙ ВОЛНОЙ» и для этого специально приехал сюда из Кишинева (за четыре тысячи километров!).

Вот здесь мне стало уже не до смеха: значит, за меня возьмутся серьезно и дальнейший курс моего следования может лечь на незабвенную мою Колыму…

Сделав хорошую мину при плохой игре, я с готовностью сказала, что шеф «Немецкой волны» (при этом мне не пришлось особенно привирать!) будет рад, если «педагогический коллектив» ведомства моего визави обратится к нему напрямую (кстати, такое сотрудничество входило тогда в понимание перестройки в СССР многих немцев в ФРГ). Но это в расчеты моего собеседника явно не входило, нужна была я: не помня (или не зная?), как его ведомство мордовало меня в семидесятые годы на протяжении более двух лет за желание выехать в Германию, не давая нормально жить, но и не выпуская из страны, он стал взывать к моему чувству «патриотизма, любви и долгу перед родиной»! И тут я взорвалась. Я не слышала и не видела ничего и никого вокруг, помню только, что то и дело повторяла:

− Патриотизм? Любовь к родине? Вы соображаете, кому вы все это говорите? − перешла я почти на крик. − Да как вы не поймете: в Германии я впервые почувствовала себя человеком, а вы хотите, чтобы я снова приползла к вам и жила, стоя на коленях? Не выйдет!

Ситуация накалялась, мой «собеседник» попытался успокоить меня, но, видя безуспешность своих усилий, поспешил ретироваться. А я, как в бреду, продолжала повторять:

− Не выйдет! Не выйдет!

В таком почти невменяемом состоянии меня и застал руководитель нашей делегации, вызванный администратором гостиницы. Несмотря на случившуюся со мной истерику, он был спокоен:

− Успокойся, никто тебя не тронет, пока ты в нашей делегации! Уже одно то, что половину нашей группы составляют журналисты солидных западных изданий, служит прочной гарантией безопасности каждого из нас, в том числе и твоей!

− Хорошо, − согласилась я уже более спокойным тоном, − только ночевать эту ночь ты будешь в моем номере!

Несмотря на всю драматичность ситуации, я чуть было не расхохоталась, увидев его лицо, но в этот момент мне было как-то все равно…

На следующий день тройка «педагогов» еще какое-то время суетливо крутилась возле нашей делегации, но поняв, что через образованное моими коллегами плотное кольцо им не прорваться, они исчезли так же незаметно, как и появились. Но надо было видеть перекошенное от злобы лицо «учителя М.»

А вечером мы вылетали в Москву. В распоряжении у нас было два дня, и наша шумная компания намеревалась использовать это время с максимальной отдачей для знакомства с советской столицей. Я же начала считать секунды и минуты до отбытия во Франкфурт-на-Майне, и, взойдя наконец-то по трапу в салон самолета «Люфтганзы», забилась в угол у иллюминатора. Почувствовав себя в относительной безопасности, я дала волю слезам.

Домой явилась никакая, и на следующий же день поставила обо всем в известность директора русской службы радиостанции «Немецкая волна». К моему удивлению, он не придал, как мне показалось, должного значения этому инциденту, но пообещал принять меры. Впрочем, ему было не до того – мир, затаив дыхание, следил за перестройкой в СССР, который вступал в очередную горячую фазу перемен.

На этом можно было бы поставить точку, если бы не переговоры между «Немецкой волной» и Гостелерадио СССР о сотрудничестве. (Еще пару лет тому назад об этом не могли даже подумать самые смелые мечтатели!) Но времена переменились, и вот теперь назрели даже переговоры, на которые было решено отправить директора главной, немецкой редакции, а от русской – меня. И это всего через два месяца после моего фиаско в Средней Азии!

Никакие доводы − а они по мнению моего шефа были слабоваты − не помогли, и я начала собираться в путь, но дальше такси дело не продвинулось: на пороге дома у меня случился сердечный приступ, и ни о чем, кроме здоровья, думать мне уже не полагалось.

Остановиться, оглянуться

Но нет худа без добра: такая резкая остановка посреди стремительного бега вдруг привела меня в чувство. Это непременно когда-нибудь должно было случиться, и вот среднеазиатская встряска поспособствовала.

В больнице у меня наконец-то появилось время, много времени, чтобы подумать, разобраться в своей жизни, «остановиться, оглянуться» (подобно герою нашумевшей в свое время книги Леонида Жуховицкого). Этим я и занялась, когда меня из отделения интенсивной терапии перевели в обычную палату. И сразу же поняла, сколько ошибок было сделано, сколько возможностей упущено. Хотя, на первый взгляд, ничего страшного не произошло, просто я совершила огромную ошибку, не осознав своевременно, как быстротечна наша земная жизнь.

В любое время дня и суток я готова была по первому звонку бросить все дела и кинуться со своим постоянным спутником − магнитофоном − на помощь попавшим в беду. Помогала всем без разбору, забывая подчас, что в моей помощи не меньше нуждаются и мои близкие − дети, муж, мама, отчим…

Нет, я не бросила их на произвол судьбы, аккуратно решала все вопросы, никто у нас не голодал, не замерзал, жили все в приличном доме и в приличных условиях. Но я обделила их в главном, что нужно человеку, я не додавала им материнского и дочернего тепла.

Многое передумала я тогда и многое поняла - поняла, что сейчас, именно сейчас настал момент, когда нужно многое пересмотреть и, в первую очередь, мою шкалу ценностей.

Как-то незаметно выросли девчонки, закончили гимназию, старшая поступила в университет, младшая искала свой путь в жизни, выбирая из всех вариантов самые сложные. И все же отношения у нас были ровные, дружеские, они понимали и принимали все, как есть, и главное – у нас в семье все любили друг друга. Это, кстати, всегда будет характерной чертой нашей семьи, даже когда в ней появятся зятья, внуки с мужьями и женами, а потом и правнуки − здесь все искренне любят друг друга! Меня распирает от счастья и гордости, когда они все собираются за огромным столом, и вместе с тем мне грустно, что все так быстро проходит и что я, в принципе, в свое время сама себя обделила.

Чувство вины меня не покидает и когда я вспоминаю о маме, главной героине моей трилогии «Судьбы нетканое полотно», которой пришлось пройти через человеконенавистническое сталинское горнило и до конца испить чашу гонений, ссылок и каторжного труда.

Смогла ли я вернуть ей дочерний долг и любовь той силы, которую она мне дарила на протяжении всей своей жизни? Думаю, что нет, даже уверена, потому что это просто невозможно.

Российско-немецкие реалии

Мама с мужем, моим отчимом, приехали на два года позже нас: в наказание за мое «недостойное поведение» (участие в демонстрациях за свободу выезда, митингах протеста) маму вместе со мной не выпустили («будет знать, как идти против власти!»), но потом все же «снизошли».

Поселились мама с мужем, естественно, у нас в доме, так что были у них поддержка и крыша над головой, немаловажное обстоятельство, если учесть, что германское государство «положило» маме аж 460 марок пенсии! Ей, валившей и сплавлявшей лес в Костромской области, отработавшей на Колыме пятнадцать лет, а до этого батрачившей у немецкого бауэра в Германии, а еще до этого − гнувшей спину в советском колхозе! По подсчетам бюрократов из ведомства пенсионного обеспечения, у нее не хватало стажа. Но мы обходились − тем более, что мой отчим получал вдвое больше нее, ну и потом − мы-то на что? Да и нетребовательными они были, главное, что жили со мной и внуками, которые боготворили бабушку и «деду Лешу», как они звали моего отчима.

От меня толку было мало: с утра до ночи на работе, хлопоты по дому, общественные нагрузки, а для мамы времени как-то не оставалось. И получилось так, что спохватились мы поздно: не сразу заметили, когда у нее начались странные перемены в поведении, несвойственная ей резкость, граничившая с агрессивностью, когда начались фазы депрессии и невменяемости. Психиатр констатировал прогрессирующую старческую деменцию и рекомендовал определить ее в специализированный стационар. Я попробовала сопротивляться, но когда она начала сбегать из дому и ее обнаруживали на оживленных дорогах за несколько километров от дома, бургомистр нашего городка поставил мне условие: либо я обеспечиваю круглосуточный присмотр за матерью, либо ее поместят в специализированную лечебницу, где она будет в полной безопасности.

Выбора у меня не было, и пришлось дать согласие. Это было очень трудное решение − для меня. Что до мамы, то она уже почти никого не узнавала и безучастно, как бы со стороны, наблюдала за происходящим вокруг. Иногда она возвращалась в свое прошлое, тогда у нее случались приступы жесточайшего страха перед врачами, и она заговорщицки говорила мне шепотом:

− Des sen alles Russa! Die hen den Papa gholt, un nu welle se mich in dr Doper bringa! (Диалект: Здесь везде русские! Они забрали папу, а теперь хотят посадить в тюрьму и меня!)

Умерла мама, ровесница века, в 1983 г. А я, думая о ней, каждый раз задаюсь вопросом: за какие такие прегрешения на плечи этой женщины, а в ее лице − и всех наших женщин ее поколения, было взвалено такое непосильное бремя, была уготована такая трудная судьба?

Ее муж, мой отчим, простой украинский кузнец − еще один пример исковерканной судьбы человека, наивно полагавшего, что главное в жизни − честно жить и трудиться, и тогда все будет хорошо! Потомок донских казаков, он окончил всего три класса церковно-приходской школы, рано женился, работал в деревенской кузнице, но потом грянула война. Молодой отец двух дочерей попал в армию, служил в коннице и делал привычное дело – ковал лошадей. Попав в плен, он продолжал заниматься своим делом уже будучи во власовской армии − кони есть кони, неважно, русские они или немецкие.

Только в лагере на Колыме, куда его определили на 25 лет за то, что ковал «вражьих» лошадей, он начал понимать, да и то весьма туманно, что в середине войны оказался не на той стороне. Ну, а чтобы домыслил и понял все до конца, его после пятнадцати лет лагерей сослали на угольный комбинат Аркагала на вечное поселение. Жена и дочки, как водится, отказались от предателя и изменника родины.

Моя мама, верующая лютеранка, когда-то поклялась хранить верность своему мужу, моему отцу, и на протяжении тридцати лет строго держала свое обещание. Но видя, что ей своими силами не удастся уберечь меня от бедности и нищеты, а главное, дать мне приличное образование, она нарушила клятву и снова вышла замуж. И рассчитала все верно: благодаря отчиму мне удалось окончить институт (благо, нас ко времени моего поступления в 1956 г. уже освободили от спецпоселения), а там уже все зависело от меня.

Был «деда Леша» добрым, покладистым человеком, любил внуков, а они − его, и жил он у нас, как член семьи, ни в чем не нуждаясь, еще десять лет после маминой кончины.

Любили ли они друг друга, не знаю, но оба они похоронены на кладбище небольшого городка под Кельном. На гранитном камне высечены имена: «Мария Мазер» и «Алексей Григорошенко» − «типичная» немецкая фамилия, выговаривая которую бедные немцы ломали себе язык. Но таковы российско-немецкие реалии, и ничего тут уж не поделаешь.

Продолжение следует