Сергей Герман

Повесть в форме воспоминаний из тюремной и лагерной жизни

редакция:

Антонины Шнайдер-Стремяковой

***

Записавшись в специальной книге у дневального и сделав скорбное лицо, я на следующее утро пошел в санчасть. Пошел, хотя лагерные старожилы говорили, что это бесполезно: там нет обследования, нет лекарств, нет настоящего осмотра. Освобождение от работы могут дать лишь в случае высокой температуры.

В принципе, так и оказалось.

Санчасть находилась в отдельном здании, попасть в которое можно было только через вахту, то есть пройдя мимо окон ДПНК. Вывод к врачу являлся режимным мероприятием и осуществлялся строем.

Я подошёл к дверям санчасти. Пожилой, похожий на сморщенный гриб осужденный с повязкой на рукаве, сидел на табуретке с обратной стороны решётки.

- Курить есть?– спросил он.

Я подал ему несколько помятых сигарет.

Он открыл засов, и я оказался за решеткой в узком коридоре, где толпилось с десяток зэков. Было чисто и прохладно. Белые стены увешаны агитационными плакатами, типа «Мойте руки перед едой». На окнах - белые марлевые занавески. Стоял успокаивающий запах лекарств. Я поздоровался – мне не ответили. Проходящий по коридору офицер в халате бросил шнырю:

- Приёма не будет. Гони всех в шею. Я устал.

Потом неожиданно добавил:

- «Aliis inserviendo consumor».

Это был начальник санчасти, майор Степанов.

Я уже слышал, что выпив, он всегда выражался на латыни: «Служа другим, расточаю себя». Чисто механически, не задумываясь, говорю:

«Ну да! - Aquila non captat muscas, - орел не ловит мух".

Степанов несколько озадачился:

- Минутку, минутку, откуда у вас латынь?

- Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.

Майор обернулся к санитару, двинул бровями:

-Этого ко мне!

***

Я зашёл в кабинет, присел на краешек кушетки. Не отказался от предложенной сигареты.

Степанов был хоть и пьющим, но одним из самых образованных офицеров зоны. Он не только выписывал толстые медицинские журналы, но и читал их. Знал о существовании СПИДа. Читал лекции об опасности беспорядочных половых связей. Кое-кого его лекции удивляли. Какие в зоне могут быть беспорядочные связи? Всё продумано и взвешено, исключительно по любви или за деньги.

Начальник санчасти измерил давление, пропальпировал печень. Спросил, почему хожу с тростью и хромаю.

Я рассказал о побеге. Как бы невзначай упомянул доктора Бирмана, оперировавшего меня и сделавшего всё, чтобы я не стал инвалидом. Попросил совета, как избавиться от внимания козлов. Надо было очень доверять майору медицинской службы, чтобы откровенничать с ним, и он, я видел, оценил это.

- Я вижу, что вы по природе авантюрист, - сказал он. - Но тюрьма не то место, где можно ставить опыты над самим собой. Вам это надо усвоить. Тут можно только попытаться остаться человеком. Идите, я дам вам направление о переводе в инвалидный отряд.

На прощанье сказал:

- Зайдите завтра к медсестре. Я пропишу вам витамины.

Типы в инвалидном отряде оказались еще те. Колоритнейшие. Большинству за сорок. Почти все с морщинистыми, битыми жизнью физиономиями. Кто-то – спокойный, с первого взгляда никакой опасности не представляющий. Потом я понял, что именно такие, спокойные, – самые опасные Другие - картинно понтовитые. Третьи - себе на уме. Никогда не угадаешь, что они замышляют.

Завхоз отряда дядька лет за пятьдесят, по имени Гоша. Гоша похож на белорусского полицая-коллаборациониста - кривой на один глаз и моpщинист, словно стоптанный зэковский сапог.

Жил он, как и все козлы, в каптёрке. Там, за занавесочкой, стоял его шконарь и деревянная тумбочка, покрашенная коричневой половой краской.

В отличие от сибарита Гири, Гоша вёл спартанский образ жизни. Жрал баланду. Радовался взятке в виде пачки «Примы». Он не любил десантников - из-за них мотал срок. Зарезал собственного зятя, который бил об голову кирпичи. Не о свою. Об Гошину.

Виталик и Миша Колобок встретили меня, как старого знакомого. Не говоря лишних слов, Виталик достал из тумбочки новую футболку, сказал:

- С крестинами тебя.

Миша - нечаянный убийца, Виталя - неудавшийся насильник: девушка его сексуальной мечты выпрыгнула из окна третьего этажа и сломала ноги.

Насильников называют взломщиками мохнатых сейфов. Среди них есть представители всех возрастов и групп. Это самая большая загадка страны, где секс с женщиной стоит меньше бутылки водки.

Мишка решил с завхозом вопрос насчёт спального места. Я поселился в том же проходе, где спали Колобок и Виталик.

Прожить одиночкой в зоне сложно. Опасности подстерегают со всех сторон, везде ментовские и зэковские "прокладки", поэтому кучкуются семьями или общинами.

Жить семьей на зэковском законе означает – дружить. Зэки инстинктивно объединяются по интересам. Секс в этом сообществе отсутствует напрочь, подобные объединения правильней назвать кланами. В семьи обычно входит не более трех – пяти человек.

Мы вместе ели, спали рядом и поддерживали друг друга. А когда три человека горой стоят друг за друга, это уже многого стоит.

Потом я предложил Виталику и Колобку подтянуть к себе Женьку. Нравились мне бездумно бросающиеся в драку.

Жизнь в отряде протекала спокойно. Утренней зарядки, как в других бараках, не было. На утреннем снегу я увидел странного субъекта, который обтирался снегом. Он был похож на снежного человека, голый по пояс, обросший седой шерстью. Человек этот был под два метра ростом и стоял на снегу босиком. От выбритой головы шёл пар, похожий на сияние.

Я зябко ёжился и, пробегая в туалет, спросил Виталика:

- Кто это?

Тот усмехнулся.

- Местная знаменитость. Вова Астрединов. Погоняло Асредин.

- А чего он? Закаляется что ли? Или в карты проигрался?

- Не-а! После БУРа с небом разговаривает.

Я оценил - встречал человека, который после одиночки стал сожительствовать с собственными тапочками. А с небом общаться не страшно. Наверное, это было даже приятно.

В инвалидном отряде можно не работать. Но многим сидеть без дела скучно. Да и на отоварку деньги нужны, поэтому многие вязали сетки под картошку или авоськи для хозяек. Другой работы не было.

Я не видел особой трагедии в том, что оказался в колонии. Посадили и посадили. Детский сад, школа, армия – это все подготовительные классы настоящей школы жизни, куда я наконец-то попал.

В России испокон веков сидели все, начиная от Достоевского и заканчивая министрами-путчистами. Главное - не дать задымить своей крыше.

Чтобы этого не случилось, нужно было создавать движения, то есть что-то придумывать, доставать, организовывать, общаться с людьми. Расписывать и заполнять свой день по минутам.

Движение – это жизнь. Она даёт жратву, сигареты, чай, вещи. Для того, чтобы выжить, надо двигаться, чтобы вечером добраться до шконки, бухнуться в постель и заснуть до самого утра без всяких снов и душевных терзаний. Я так и делал.

Периодически навещал кого-нибудь из старых и новых знакомых. Сидел в компании, пил чифир, говорили за жизнь. Во время разговора безостановочно смотрел на часы. Каждые два часа нужно было нестись на вахту отмечаться.

По сравнению с тюрьмой, где дни текли медленно и люди томились, не зная, чем себя занять, на зоне не было дня и даже часа, чтобы не случалось чего-то чрезвычайного.

Во всех бараках что-то придумывали, плели интриги, выясняли отношения, чифирили, обсуждали письма заочниц, кого-то уводили в штрафной изолятор или закрывали в БУР.

Большинство заключённых - это люди неуёмной и нерастраченной энергии, благодаря чему они зачастую и оказываются в местах лишения свободы. Среди молодой гопоты и престарелых ветеранов на пенсии, переквалифицировавшихся в убийцы, выделялся очень уверенный дядя лет за пятьдесят, с тяжелым спокойным взглядом.

Был он хмурый, спокойный, молчаливый. Мог молчать часами и говорить только по существу. Полтинник, он же дядя Слава, был человеком по-своему незаурядным. Родился в середине 30-х в Ленинграде. Пережив блокаду, начал воровать. Впервые попал в тюрьму за кражу в 12-летнем возрасте. Перевоспитываться его отправили в детскую трудовую колонию. Через два года Полтинник сбежал и полгода бродяжничал. В 15 лет попался на краже из магазина и снова был отправлен в лагерь.

В 1953 году после амнистии вернулся в Ленинград. Через полгода снова сел. В самом начале воровской карьеры дядю Славу судили за кражи. Он говорил, что никогда не убивал, поскольку «это не по понятиям». Потом он завязал. Лет двадцать был на свободе. Однако сел за то, что по пьянке зарезал соседа, который назвал его педерастом. В нашем лагере он был смотрящим за отрядом.

Жизнь мотала его по лагерям и по тюрьмам, насмотрелся и на авторитетов, и на приблатнённую пехоту, поэтому старался не конфликтовать ни с администрацией, ни с козлами, не щемя и не притесняя мужика. При этом, как все мудрые политики, старался блюсти собственную выгоду.

***

На соседней шконке кротко сидел интеллигентного вида старичок. Выглядел он вполне заурядно. Рост ниже среднего. В очках с толстенными линзами, серой робе. Похож на Кису Воробьянинова в исполнении актёра Филиппова.

Слегка оттопырив мизинец в сторону, старичок пил чай. Выцветшими глазами смотрел перед собой. Напротив него на корточках пристроился здоровенный рыхлый парень с ранней залысиной на лбу. Звали его Анатолий Письменный, но по имени его никто не звал. Звали просто Пися. Ему чуть за двадцать. Вырос в городе. Много раз бывал за границей. В Польше. Правильно ставил ударение в слове "приговор". До ареста печатал доллары на струйном принтере.

Старичок ораторствовал. Пися помалкивал. Ему было явно не по себе.

- Ви думаете Пися, что если ви берёте и не отдаёте человеку деньги, это афёра? - вопрошал он, заложив ногу на ногу.

- А что же?

Взгляд Кисы Воробьянинова был долгим, сочувствующим. Так смотрят на тяжело больного человека, не имеющего никаких шансов на выздоровление. Понизив голос, он медленно и внятно сказал:

- Это просто глупость, за которую вам когда-нибудь сделают очень больно. Также глупость считать, что главное в нашей жизни - это получить деньги.

- Конечно. А зачем же тогда рисковать?

- Ну, если ви так думаете, тогда вам надо сразу на гоп-стоп! А это совершенно другая статья. Запомните, молодой человек...

Следовала многозначительная пауза.

- В нашем деле, главное - исполнение. Сделайте всё красиво и тогда ви сами начнёте уважать себя. Тогда на вас не будут обижаться люди.

Я спросил Виталика.

- А это что за ископаемый мамонт?

Виталик прищурил глаза.

- Это не мамонт. Это старый каторжанин, Вова Колесо. Говорят, что когда тюрем еще не было, он уже в сарае на цепи сидел.

В миру авторитетного старичка звали Владимир Иванович Колесниченко, в прошлом он был очень авторитетным человеком, с совершенно незапятнанной уголовной репутацией.

Первый срок получил за кражу ещё при Сталине. Следующие два срока за кассы – одну - крупного завода, а вторую - ресторана. В середине семидесятых завязал и почти двадцать лет проработал закройщиком мехового ателье.

Закройщиками с ним трудились Ося Бершацкий, уехавший потом в США, и Марк Александрович Гринберг, будущий банкир и депутат. Оба были мастерами своего дела и, разумеется, евреями.

Виталя спрашивал:

- Владимир Иванович, как ты умудрился столько лет не сидеть?

- О-ооо! Молодой человек! - отвечал Колесо. - Я работал с такими людьми, при встрече с которыми начинало сильно биться сердце. Воровать не было никакой необходимости. У меня и так было всё.

Колесо не врал. У него, действительно, было всё для того, чтобы спокойно встретить старость. Хорошая жена, большой дом. Старшая дочь была замужем за врачом и жила в Израиле. Младшая училась в местном университете и собиралась стать юристом.

Но однажды Владимир Иванович отличился. Он совершил абсолютно немотивированное ограбление близлежащего магазина. Его тут же арестовали. Семья и клиенты были в шоке.

Старшая дочь позвонила своему бывшему любовнику, который работал депутатом. Тот обратился к своим друзьям по преферансу, служившим в прокуратуре. Владимира Ивановича Колесниченко защищал лучший адвокат города, Жора Гомербах. На суде его должны были освободить, в крайнем случае приговорить к условному сроку.

Но сучилось неожиданное. Владимир Иванович снова шокировал всех. Он назвал судью «старой блядью». А когда та замерла, потеряв от неожиданности дар речи, ещё и «стриженой овцой»!

Эта выходка стала решающей. Колесо получил три года ИТК. В зале суда на него надели наручники. Виталя достал из тумбочки два яблока.

- Держи, Владимир Иванович. А это тебе, Лёха. Витамины. Со свиданки осталось.

Яблоко пахло садом. Когда я был маленьким, бабушка говорила, что так пахнут ладони Бога. Колесо не всегда разговаривал так же вежливо, как с Писей. Иногда его несло.

- Ну-ка, ну-ка... - отклячивал он нижнюю губу. Задумывался - и вдруг со злорадным предвкушением оживал: - Ах ты бес конвойный!..

Очередной посетитель, пришедший к нему за советом, уже понимал своим воспаленным перепуганным сознанием, что попал в непонятное по самые гланды. Подскакивал с корточек и испуганного таращился на старикашку, у которого синие от «перстней» пальцы были завёрнуты не только на руках, но и на ногах:

- Ах ты косячная рожа, ещё рамсить вздумал!

Испуганный посетитель испарялся под гневные вопли Владимира Ивановича и восторг оторопевшей братвы.

***

Я зашёл в санчасть.

Медсестра Светлана Андреевна оказалась приятной молодой женщиной лет двадцати пяти с милыми ямочками на щеках. Это была единственная женщина в зоне. Она казалась богиней. Ей писали письма. Многие записывались на приём к врачу, только чтобы услышать её голос. Я представил через халат её грудь. Достал из кармана яблоко.

- Спасибо! - просто сказала она.

Моё сердце чуть не выскочило из груди от счастья. Рядом крутился какой-то тип в очках. Потом я узнал, что это Костя, шнырь санчасти. Он мыл полы, исполнял поручения врачей. Потихонечку подворовывал сонники, за плату помогал получить освобождение от работы.

Судя по ревнивым взглядам, которые бросал очкарик, отношения у них были не самые прохладные. Виталик курил в локалке.

- Слушай,- сказал я. - Это не лагерь, это курорт. В эту медсестру можно даже влюбиться.

- Не советую, - остудил мой восторг Виталий, задумчиво пуская кольца изо рта.

- Почему?– спросил я.

-Мусора будут бить тебя так, что пожалеешь о том, что не влюбился в Дракона.

- Боже мой!- воскликнул я. - И здесь тоже классовый подход!

***

Пися всё-таки доигрался. Он у кого-то взял деньги в долг и вовремя не отдал. Потом к мероприятиям по спасению собственного здоровья решил привлечь Виталика. Выйдя со свидания, пригласил его пообедать вместе с ним. После совместной трапезы спросил, можно ли сказать кредиторам, что Виталик отдаст за него долг, а он загонит на его имя передачу.

Подобревший от дегустацииукраинского сала Виталик, сказал, что подумает. Тот, у кого Пися взял деньги, перевёл получение долга на блатного, по имени Заза. Пися заверил, что долг за него отдаст Виталик.

Заза и блатные подняли Виталика и Писю со шконок, вежливо попросили их подойти к ПТУ.

Я кивнул Женьке. Он выждал минуту и пошёл следом. Колобок ровно за две минуты до этого куда-то испарился. Я обратил внимание на то, что он обладал способностью предвидеть опасность и оказаться как можно дальше.

Когда мы с Женькой подходили к лестнице, то судя по натянутым голосам, похожим на рычание молодых львов, дело на лестничной площадке шло к драке. Виталика держали за лацканы телогрейки. Уже был задан конкретный вопрос:

- Ну что, фраерок, деньги на бочку или в жопу заточку?

Пися где-то на полу искал сбитую шапку. Я возник рядом с Виталиком. Схватил Зазу за грудки. Женька прижал кого-то к стене. Молодые львы опешили, притихли, Заза нервно закурил, потом пошёл к блатным. Они сидели в кабинете начальника отряда. Там проходило заседание блаткомитета.

Женька подсел на шконку к Вове Колесо. Что-то ему сказал. Тот кивнул головой.

- Ладно. Попытаемся найти нужные слова.

Шаркая тапочками и протирая толстые линзы очков, поплёлся в кабинет начальника отряда, но егоне было. Он пил дома водку и смотрел футбол. Выходной.

Блатные выслушали нервный рассказ о фраерском беспределе. Через полчаса меня пригласили зайти. В кабинете сидело человек пять. Дядя Слава прихлёбывал купчик. Заза поигрывал чётками. Колесо травил байки о Колыме и о воре Васе Бриллианте, с которым по молодости лично общался на одной из пересылок.

При помощи Вовы Колеса Виталика я отстоял. Блатные тут же вынесли постановление - решали, что Виталик к долгу отношения не имеет. Каждый должен нести своё.

Писе, как несостоятельному должнику, надлежало отрабатывать долг. Он был принят в семейство Зазы младшим семейником, то есть пристяжным.

Варил чифир, накрывал на стол, мыл посуду. Пробу снимал Заза. Если Пися умудрялся недосолить или пересолить, Заза бил его по лбу деревянной ложкой. Он свято исполнял старую зэковскую заповедь: унизь ты или унизят тебя.

Колесо говорил: «Ну, вы б…, прямо, как советский суд. Срок и - по рогам!»

Уже вечером Пися деловито пробегал мимо нашего прохода с чифирбаком. Выражение его лица было строгим и обиженным.

Остановился рядом со мной.

- Ты слышал, что Клока из шнырей списали? Говорят, что его в наш отряд перевели. Скоро увидитесь!

Ему ответил Виталик:

- Пися, сотрите пафос с лиц. Вам не идёт!

Язык арестантов остроумен и страшен. Двумя тремя словами или одной фразой опытный битый урка может поставить на место зарвавшегося баклана сильнее и здоровее себя.

Именно по тому, как и что человек говорит, тёртые зэки определяют, кто перед ними стоит. Серьёзный это человек, которому лучше не грубить, или перед тобой самый обыкновенный баклан, которого можно поймать за базар и загрузить по полной.

Малец-первоходка с удовольствием сыплет направо и налево блатными оборотами, зачастую используя их там, где они не совсем уместны. «Полосатики», побывавшие на особо опасном режиме, стараются как можно реже использовать блатные слова, пытаясь закосить под интеллигента. И уж тем более при разговоре с серьёзными, но нервными гражданами стараются не использовать нецензурные выражения ввиду их чревычайной опасности.

Были прецеденты, когда загрубивший пассажир без лишних объяснений получал в бок заточку.

Виталя старался копировать интеллигентные манеры Вовы Колеса.

***

Я провожу с Виталиком светский ликбез.

- Надеюсь, ты понимаешь, как важно, чтобы тебя принимали не за бывшего зэка с подмоченной репутацией, а за приличного гражданина?

Виталик кивает головой.

- Понимаю!

- Ну, тогда не вздумай ничего рисовать у себя на руках! Ни перстней! Ни имени любимой! Ни аббревиатур - ЗЛО, СЛОН и тому подобное. Это первое. Второе, научись делать умное лицо. Запомни: лучше промолчать с умной мордой, чем сказать какую-нибудь глупость. Третье, чтобы не выглядеть глупо среди интеллигентных людей, запомни: Данте – это итальянец. Он написал "Божественную комедию". А Дантес – это француз, который завалил Пушкина. Бабель - это писатель, написавший про Беню Крика, а Бебель - революционер и социал-демократ, сторонник раскрепощения женщин. Четвёртое, не применяй уничижительные суффиксы. Не мусоришка, а мусор. Не мамка, а мама. Не больничка, а больница. Не пятнашка, а пятнадцать лет. Понял?

Виталик смотрит в сторону и внезапно перебивает:

- Есть тема. Видишь вон того в углу?

Я посмотрел в ту сторону. Сутулый мужичок лет сорока сидел в одном из проходов и вязал овощную сетку. Безостановочно, вверх и вниз сновал деревянный челнок с прицепленной к нему капроновой ниткой. Человек плёл, словно паучок, бесконечную паутину.

- И что? - спросил я.

-А то! - ответил Виталя. - Это Гена. Сетки вяжет, как вязальная машина. Жену зарезал. Вот и не спит сутками. Шифер у него сыпется. А у нас сигареты кончаются. Мы должны выкружить сетки, а Колобок загонит их по правильной цене.

Жизнь за решёткой прочно прививает человеку многочисленные пороки. Говорят: «когда он выйдет, будет не человек".

Это подтверждал Варлам Шаламов: «Ничего полезного из лагеря не выносят. Там обучают лести, лганью, мелким и большим подлостям».

Не знаю, как насчёт полезного и подлости, но прежним человек точно не будет. Никогда! Всю оставшуюся жизнь он будет стараться жить по законам зоны. Она пропитает его мозг и станет направлять мысли совсем в другую сторону – не в ту, куда направляли семья и школа.

Мои мозги сделали зигзаг, согласно утверждению Шаламова.

Колобку тут же была поставлена задача притащить с кухни нифеля, то есть отходы от вываpенного чая и пищевую соду. Виталик должен был достать пару заварок ароматного чая-индюшки.

Нифеля высушили в котельной. Добавили ароматной индюшки.

- А сода зачем? - спросил Виталик.

- Затем, что сода вытягивает из спитого чая цвет. Такой чай варили в советских столовках. Вот и наш чай будет чёрным, как дёготь, и ароматным, будто настоящая индюшатина. Клиент будет доволен. Правда, чифир из него вряд ли получится, но это хорошо, потому что обчифирённый зэк склонен к правонарушениям. Мы этому потакать не будем.

Чая получилось много. Около двух килограммов.

Колобок не удержался. Заварил кружку. Чай этот имел особый, не чайный привкус, напоминал дубовый веник. Цвет благородный, тёмно-коричневый, похожий на цвет марочного коньяка «Двин».

Клиент был доволен. Мы тоже. Колесо, на глазах которого прошла вся операция, хохотал:

- Лохи-не мамонты…Не вымрут.

Когда-то я считал, что обманывать подло. Но зона очень быстро доказала, что я заблуждался. Каждый в жизни пользуется тем, что сумел получить и удержать. Через много лет после нахождения на свободе я своего мнения не изменил.

***

Кроме капитана Парамонова есть ещё старший лейтенант Борисюк. Это самый тупой и жадный из офицеров зоны. Его не породила, а вылепила из дерьма система, плодящая неполноценных, закомплексованных служак, у которых в голове мешанина из революционных принципов, ежедневно вдалбливаемых заместителями по воспитательной работе и суровой жизненной прозой: я начальник - ты дурак. Ты начальник - я дурак. А кто больший начальник, тот и прав.

Странный он был человек - чернявый, лицом хмурый, с тонкими, какими-то крысиными усиками. С повадками крысы, по зоне не ходил - крался. Бывало, вынырнет из-за барака: «Чего тут торчите»? Тут же обшмонает и обязательно найдёт что-нибудь запретное: деньги, карты, макли.

Забирал даже разрешенный на зоне чай. С ним невозможно было разговаривать. Даже стоять рядом было нежелательно, потому что этот гандон сразу же начинал шмонать карманы.

Любил зайти со спины к ничего не подозревающему зэку и перетянуть его дубинкой. Дядя Слава как-то сказал ему в сердцах:

- Что же ты творишь, начальник? Зачем беспредельничаешь?

Борисюк остановился. Хмыкнул.

- Ну, попизди мне ещё, старый. Мигом отправлю туда, где Макар телят не пас, - и побежал дальше.

Вообще, офицеры часто появлялись в зоне даже во время выходных. Дома – теплая водка, по телевизору футбол и хоккей. Чего им не сиделось дома рядом со своими бабами? Почему, забыв о ячейке общества и своих отцовских обязанностях, они спешили в зону?

Скорее всего, чтобы утолить свои комплексы, упиться властью, вдохнуть её запах и хоть здесь почувствовать себя выше других.

Сегодня утром, как только я вышел из локалки, как услышал по громкой связи голос Борисюка.

«Кто там на плацу? Ко мне! Бегом, блядь!» — у меня уже второе нарушение. Сейчас закроет в изолятор.

В кумовском кабинете старший лейтенант Борисюк первым делом привычно небрежно обхлопал меня под мышками и по швам, пощупал для вида коленки, помял в руках полы бушлата.

Я пялюсь на чёрно-белую фотку на полированном столе. На ней молоденький лейтенант в парадной форме с мотострелковыми эмблемами в петлицах. У лейтенанта счастливое, юное лицо. Неужели это Борисюк?

Как же из человека он мог превратиться в такое уёбище?

Хотя чего удивляюсь. Начальник Усольского управления лесных ИТУ генерал-майор Сныцерев, по чьим приказам ломали и опускали людей на Соликамском «Белом лебеде», тоже ведь был когда-то лейтенантом. Более пяти тысяч воров прошло через Соликамскую командировку. За голову Сныцерева воры давали 200 тысяч советских рублей.

За то, что он сделал, его должны бы были зарезать. Или взорвать. Но он уцелел. В начале девяностых вышел в отставку. Вернулся в Ульяновск. Возглавил ветеранское движение. Стал членом «Единой России». Тварь!

Кум отвлекает меня от размышлений, достаёт из ящика письменного стола резиновую дубинку. Бросает её на стол.

- Предлагаю тебе выбор.

Прикурил, нажал кнопку под крышкой стола. Бросил дневальному:

- Сделай чаю!

- С лимоном, Сергей Анатольевич?

- С хуёном! С заваркой!

Дневальный исчезает.

- Так вот...Сейчас получаешь пару ударов по сраке и летишь в барак белым лебедем, - кум смотрит мне в глаза.

Скорее всего этот разговор завершился бы плохо – я с трудом себя контролирую, когда злюсь. В раскрытое окно залетает тополиный пух.

- Или?

- Или пятнадцать суток! - охотно подхватывает он.

Я слышал, что после войны многих фронтовых офицеров переводили в НКВД охранять лагеря. Часть из них спивалась, некоторые, самые совестливые, стрелялись.

Но это были боевые армейские офицеры. У них были понятия об офицерской чести. Борисюк напрочь лишён этого атавизма. Вряд ли он застрелится. Я пожимаю плечами. - Трюм мне по барабану. Сажайте.

К счастью, на этом разговор и закончился. Борисюк успокоился. Убрал палку в стол.

- Свободен!

- Могу идти?

- Можешь. Свалил нахер!

***

В отряд пришёл золотозубый. Он считался одним из приближенных «смотрящего» за зоной, Арсена. Тот находился на правах положенца и смотрел за зоной, то есть он мог стать вором, а мог и не стать.

- Здравствуй, Слава! – хрипло бросил он, не протягивая руки. – Люди говорят, ты смотришь за отрядом! Как положение?

Слава не ответил ни на приветствие, ни на вопрос. Он просто кивнул, продолжая сидеть на шконке и рассматривать что-то через оконное стекло барака. Спокойно и независимо. Потом похлопал по одеялу ладонью, приглашая присесть рядышком:

- Смотрю, - просто сказал он. - А ты с какой целью интересуешься?

Гость садиться не стал, покрутил между пальцами чётки. Улыбнулся, как оскалился.

- Неправильно. Не смотрю, а смотрел. Теперь смотреть буду я.

– Чего? Чего? – спросил дядя Слава и стал медленно подниматься, хищно втягивая голову в плечи.

Золотозубый окинул дядю Славу невыразительным взглядом, от которого тем, кто стоял рядом, стало зябко. Сказал:

- Ладно, ты пальцы-то не гни! Пойдём к Арсену.

Через час Слава вернулся. Молча скатал свой матрас. Положил его на свободную шконку в проход, где жил Колесо.

На его место лёг золотозубый. Звали его Лёва Цыган. В отличие от большинства цыган, устроившихся на нары за торговлю герычем, маком и коноплей, он сидел за убийство.

***

Через несколько дней Лёва, проходя мимо, остановился рядом с моей тумбочкой.

- Слышал я, что ты из побегушников?

- Было дело.

- Встречался я на тюрьме с твоими подельниками - Лёней Пантелеем, Кирьяном. Серьёзные пацаны. Ладно, ты если что... обращайся. Кстати, слышал я, что Пися парашу гнилую о семейнике твоём, Виталике разносит. Учти это. Имея опыт участия в «тёрках» и придерживаясь понятий, что семейник всегда прав, я ответил:

- За то, что поставил в курс, благодарю, Лёва. Семейник мой человек порядочный и, конечно же, отреагирует на сказанное тобой. С интригана спросим.

***

Вечером мы идём в школу. Холодно. По дороге я инструктирую Виталика:

- Бей первым, тогда получишь кайф. Прилив андреналин ударит в голову как наркотик.

Трое великовозрастных школьника пишут сочинение на тему «Письмо Татьяны Онегину по роману А.С.Пушкина "Евгений Онегин". Потеют стриженые затылки в застарелых шрамах. Синие от перстней пальцы нервно комкают листы бумаги.

Виталик очень вежливо пригласил Писю выйти в коридор. Под лестницей следует лёгкая словесная разминка.

-Так что ты там обо мне плёл? – медленно, с притворной апатией спрашивает Виталя.

- Что надо, то и плёл!

- Значит, ты членоплёт?

- А в едало?

- Ну, попробуй!

Пися решает нанести удар первым. Следует легкий толчок в грудь.

У Виталика хорошая реакция. Хлёсткий удар в ответ. Бывший семейник сидит на корточках, зажимая рукой разбитый нос. Пися напуган. Его тело излучает потное тепло с запахом страха. Мы собираемся уходить. Виталик наклоняется к его уху.

- Ещё раз жало высунешь, фуцан дешёвый, обоссу!.. Или скажу Дракону, чтобы тебя поцеловал.

- Оно вам надо, Анатолий? - подражая голосу Колеса, спрашиваю я. - Не заставляйте Виталия бояться самого себя!

Виталя криво улыбнулся. Затянул дурным голосом:

Мы сдали того фраера

Войскам НКВД,

С тех пор его по тюрьмам

Я не встречал нигде.

В зимних сумерках мы возвращались в барак. Лёгкий белый снежок скрипел под ногами. Запах снега был особый - свежий, бодрящий. Он наполнял легкие и душу радостью, будто лёгкое, приятно пьянящее вино.

***

Самое страшное в тюрьме и лагере - это попасть в «обиженные». Они есть почти в каждой камере и в каждом отряде. Как правило, это навсегда сломанные тюрьмой люди. Грязные, вшивые, неряшливые, они плыли по течению, презираемые всеми.

Они готовы были чистить туалеты, мыть полы, стоять на атасах, выполнять всю грязную работу за сигарету, кусок хлеба, заварку чая.

В отрядах они жили в петушиных углах, в столовой сидели за специально выделенном только для них столом, в строю шли и стояли последними. Их запуганность, опущенность и забитость - свидетельство того, как бывает страшен униженный и ущемленный человек, утративший человеческие черты.

Всё знающий о лагерной жизни Колесо рассказывал, что в какой-то зоне решили, что изоляция "опущенных" заключенных от "мужиков" и «блатных» оздоровит обстановку. В порядке эксперимента всех "обиженных" перевели в отдельный отряд. И что же? Вскоре там появились собственный «смотрящий», «мужики» и даже «петухи».

В случае провинности бить руками обиженных нельзя. Только ногой, черенком лопаты, шваброй. Они неприкасаемые, парии, сочувствие к которым воспринимается как слабость. Был среди них Коля Дракон. Это был ярко выраженный олигофрен с дебильным лицом, которого надо было бы содержать в психбольнице с ежедневным обследованием.

Но врачебная комиссия признала его здоровым. Сел он за то, что, якобы, у себя в деревне регулярно насиловал свою 12-летнюю сестру, такую же дуру, как и он сам.

Ну, а в тюрьме, его, конечно же, тут же опустили. Рано или поздно это произошло бы и без учёта совершённого. Люди с отклонениями в психике - первые кандидаты в петушиный угол. После чего их ненормальность только усугублялась.

За все время нахождения в лагере и тюрьмах я не встретил ни одного психически здорового среди «опущенных». Ориентация тут была не при чём. Настоящих гомосексуалистов, желающих однополой любви, было мало. Большинство из «петушатника» попали туда по причине слабости характера, недалёкости ума, кишкоблудства либо в силу психического заболевания.

Полы в бараке мыли обиженные. Гоша, как завхоз, расплачивался с ними табаком или чаем. В нашем отряде их было пять человек. Все грязные, страшные. Чистотой и опрятностью из обиженых выделялся один Вова Москва. В отличие от остальных, он был ухоженный, их хорошей семьи. Опустили его по собственной глупости. В камере рассказал о том, что любил заниматься с бабами оральным сексом. После такого рассказа его сразу же отправили в угол для обиженных.

Правда, потом оказалось, что однополая любовь ему даже нравится. После того как он пришёл в лагерь, родители нашли общий язык с администрацией и Вову принялся опекать капитан Парамонов.

Москвича особо не прессовали. Боялись связываться. Но сидеть он всё равно был вынужден за помойным столом. Как ни странно Вова дружил только с Драконом, остальных не замечал. Хоть и относился к нему с пренебрежением, но подкармливал из своих передач. Не бескорыстно, конечно. Дракон выполнял его поручения, мыл за него полы.

***

Дракон возил шваброй по продолу. За его тряпкой по полу тянулись мокрые полосы. Они были похожи на флаг Пуэрто-Рико. Я спросил:

- Драконище, сигарету хочешь?

Коля остановился, поворнул ко мне голову. Глаза у него тусклые, мутные, отчужденные. В них застывшая многолетняя покорность и животный притаившийся страх. Медленно и глубоко вздохнул. Потом недоверчиво спросил:

- Ну-уууу? А взамен чо? Учти, я не отдаюсь.

От Дракона тянет запахом курева и мочи. Он такой страшный и грязный, что мне не приходит в голову даже виртуально представить его в качестве объекта сексуального домогательства.

Я успокоил его:

-Ладно, ладно... Расслабься, я не по этой части. Скажи, как ты сестру-то свою не пожалел?

Дракон остановился, опёрся на швабру. Глубокомысленно изрёк:

- Так ведь хер ровесников не ищет и родни не признаёт.

Вот мля-яя! Философ дырявый нашёлся!

Разговаривать с обиженным расхотелось. Я взял сигарету, пошёл на улицу. В дальнейшем узнал от Дракона, что у них половина деревни не находит ничего зазорного в инцесте. Бедная деревня, воспетая русскими поэтами! Несчастная Россия!

Следствием нового мЫшления и демократического правления стала социальная деградация общества, которая повлекла за собой деградацию психическую. Уже включился тот самый порочный круг, из которого уже не было выхода, только всё ниже, ниже, ниже на самое дно, откуда, как из ада, не было пути назад. Только вниз, в мерзость и кошмар духовного и физического опустошения.

Такие люди были социально опасны. Контактируя с нормальными, обычными людьми, неизбежно навязывали им свои патологические стереотипы. На мой взгляд, их нужно изолировать от общества, содержать в резервациях, как больных лепрой, но ни депутатам, ни законодателям, ни правоохранителям до этого нет никакого дела.

Всплеск активности или имитация какой-то деятельности происходили в случае чего-то из ряда вон выходящего. Лишь после того, когда была сломана ещё одна судьба, загублена чья-то жизнь.

Преступный социум на такие случаи реагировал острее и бескомпромисснее. Он раз и навсегда исключал такого индивидуума из списка людей. Жестоко. Но жестокость вынужденная, в целях сохранения человеческого вида.

***

В зонах ввели отпуска. Первым отправили Вадика Николаенко. Сроку у него было шесть лет. Отсижено пять. На воле он занимался рэкетом. В зоне стал завклубом.

В этом не было ничего удивительного. На свободе я знал парочку бывших бандитов, которые стали меценатами и благотворителями театральных фондов - после взрывов и крови почти каждого человека тянет к прекрасному.

От кого-то слышал, что даже известный демократ Ельцин, перечитывающий по ночам русских классиков, в молодости чуть было не загремел на Колыму, украв гранату с военного склада и рванув с нею на какую-то «стрелку» с конкурентами.

Заведующего клубом опекал замполит, подполковник Ильин, невзрачный сутулый человек с плешивой головой. В его обязанности входило двигать культуру. Но культура и зона - понятия совершенно несовместимые, поэтому главный воспитатель зоны не сидел в кабинете, а постоянно лазил по зоне и выявлял нарушения. Сделать это было несложно, поскольку всегда можно было придраться к неряшливому внешнему виду, оторванной пуговице или размеру бирки на груди. За один рабочий день подполковник Ильин успевал составить по десять-пятнадцать рапортов.

Начальник колонии ставил его в пример: "Учитесь у Ильина! Хоть и дурак, но с инициативой! Молодец! Чтобы каждый из офицеров в неделю оформлял не менее десяти нарушений!»

Мстительные кумовья мечтали спалить заместителя по воспитательной работе за проносом в зону марихуаны или, на худой конец, водки.

Любимая присказка у замполита была:

- Вот Петр Ильич Чайковский, хоть и педераст, но сочинил замечательную оперу, "Руслан и Людмила". Граф Лев Толстой уже будучи импотентом, написал гениальный роман "Война и Мир". А вы, заключённый Иванов, с такой елдой только и можете, что петухов драть!

Подполковник, как две капли воды, походил на своего протеже, что давало братве повод подозревать его в том, что двадцать восемь лет назад он изменил своей жене.

После торжественного убытия осужденного Николаенко в заслуженный отпуск все затаили дыхание, вернётся завклубом в зону или не вернётся.

Делали ставки. Заключали пари. Вадик вернулся. Причём не просто вернулся. Следом пришло письмо из УВД, что заключённый Николаенко, находясь в отпуске, совершил геройский поступок. Во время пожара в районной администрации вытащил из огня сейф с квартальными отчётами.

Все гадали, какое завхоза ждёт поощрение? Может, освободят от наказания?

Юра Дулинский озаботился вопросом, что делал ночью у здания администрации заключённый, находящийся в отпуске? Ввиду отсутствия аргументированных ответов, выдвинул собственную версию: дескать, сначала поджог, а потом сам же и спас.

***

Одна из самых блатных должностей в зоне - санитар или «шнырь» санчасти. Попасть на «Крест» санитаром и остаться там до звонка или УДО было золотой мечтой многих козлов. Там ждала сытная и спокойная жизнь, пока «шнырь» не залетал на пьянке или на торговле таблетками. Проштрафившегося «санитара» отправляли обратно в барак, где его ожидало всеобщее презрение и ненависть правильных пацанов.

Один из «шнырей» - Костя, которого я видел в самое первое посещение.

В прошлой жизни он закончил медучилище. В одно и то же время с ним в училище училась и Светлана Андреевна. Следом за завхозом клуба он тоже отправился в отпуск. Скорее всего оказала протекцию сама Светлана Андреевна.

На этот раз всё закончилось подвигами другого рода. Буквально на третий или четвёртый день прошёл слух, что Костик, нажравшись какой-то дряни, сначала изнасиловал, а потом зверски зарезал Светлану. Оказалось, они были любовниками ещё во время учёбы.

Поступок был блядский. Заключённые изначально не трогали врачей, потому что от них зачастую зависели их жизни.

Костика искали менты УВД и зоновские опера. Шерстили адреса родственников и прежних друзей. Задержали его через несколько дней на даче кого-то родственника. К нам в зону его больше не привезли, отправили в Сизо.

***

Ранним утром в барак пришёл невзрачный офицер лет тридцати или чуть больше с испитым, но не злым лицом человека, ведущего постоянную борьбу с алкоголем. Судя по одутловатости, морщинам и красному носу, победа оставалась всё же за алкоголем. Минут сорок старший лейтенант сидел с завхозом в каптёрке. Скрипя новыми ботинками, вышел Гоша, прошёлся по бараку.

- Отрядника нового дали, - и злорадно пообещал: Ну теперь мы хвост кое-кому накрутим.

Вскоре Гоша затянул голосом старого полицая: Строиться! Построение в локалке! Зэки, выходя из барака, щурились, тёрли глаза кулаками. Мочились на белый снег, глядели на крыши, высокие черные трубы и флаг, удручённо поникший над зданием штаба.

Отряд стоял на снегу. Было холодно - не май, поди. Зэки приплясывали в холодных ботинках.

Отрядника не было. Он сидел в тёплом кабинете - выжидал, с-сука! Колобок зацепился взглядом за Клока. Шнырь тёрся рядом с завхозом.

- Олежка! Ну, как тебе у нас в отряде?

Клок нахмурился. Но снизошёл до разговора.

- Отряд и отряд. Что я - отрядов не видел?

- Олежик, а в умывальнике был сегодня? Рожу свою в зеркало видел?

Клок машинально схватился за своё лицо. Что там не так?

- Видел.

- Ну, так замотай её тряпкой!

Шнырь побагровел. В бешенстве молча открывал и закрывал рот, потом взорвался.

- Ну ты, циклоп одноглазый! Иди в жопу!

Миша скромно опускает глаза.

- Я бы тебя тоже послал, да вижу, ты уже оттуда!

Народу смешно. Смехуечки то тут, то там. Хохочут все, мужики и блатные. Улыбаются даже опущенные. Развеселились. Посмеялись. Стало чуточку веселее.

***

Капитан Бабкин, рослый, русоволосый, с чистыми голубыми глазами, числился мастером промзоны. Я видел его пару раз около штаба. Мучило ощущение, что где-то я его видел. Он не похож на офицеров и контролёров зоны. Это был, наверное, единственный в лагере офицер, приглашавший зэка сесть при разговоре, никогда не шаривший по карманам и по тумбочкам. И вообще, не растерявший человеческих качеств.

***

В лагере царил полный интернационал. С русскими сидели украинцы, татары, чеченцы, немцы, цыгане. Вопреки расхожему мнению, что евреи всегда там, где лучше и теплее, было несколько евреев. Но никакого антагонизма среди заключённых не наблюдалось.

Могли, конечно, обозвать кого-нибудь «жидом» или «жидярой», но так называли не из-за национальной принадлежности, а скорее из-за характера или поступков. Многим давали погоняло в соответствии с национальностью: Юра Татарин, Гена Финн, Киргиз. На областной больнице я встречал Серёгу Немца, молодого, но очень авторитетного сидельца, за семнадцать лет лагерного стажа прошедшего многие тюрьмы и строгие зоны.

Авторитет он имел не дутый, как многие из блатных, которые брали наглостью и истеричностью. Такие были с душком только в толпе, а возьми его за кадык — лопались, как воздушные шарики.

Немец не гнулся перед администрацией, не искал, где теплее, не приспосабливался, а, выбрав свою дорогу, пёр по ней, как танк. При всём этом он был человечным. Стоял горой за мужика и без нужды не повышал голос даже на пидора.

В больнице Немец сильно поддержал меня своими советами и бодростью духа.

***

Пришёл этап из тюрьмы.

- Видели Костика, шныря из санчасти. Драил парашу в одних трусах, - рассказывал, смеясь, один из этапников. - Он теперь не Костик, а Клара. В первый день, как на тюрьму заехал, его и приземлили.

***

Я вспомнил, где видел Бабкина. Восемь лет назад мы отмечали успешную сдачу сессии в кабаке и крепко сцепились там со студентами из Политехнического. Бабкин был среди них. Потом мы пили мировую. На такси поехали к ним в общагу. Я даже вспомнил, как его зовут - Саня. Точно, Саня.

***

Бабкина назначили заместителем по режиму и оперативной работе. Он стал вторым лицом в колонии.

- Надо сходить к нему, - сказал Колобок. - Чем чёрт не шутит. Знакомство с замом по режиму не помешает.

- Я тебя умоляю. У «кума» столько добровольных сотрудников, ему все известно и без тебя.

(продолжение следует)