(рассказ-исповедь)

Антонина Шнайдер-Стремякова

Гости

«Посиделки» у себя в саду Евдокия устраивала ежемесячно, а сегодня был особенный повод - День её рождения. Гости вспоминали эпизоды из детства-юности, пели песни разных лет, любовались ухоженным садом и беседовали, о чём ветер нашёптывал. Вытирая под шатром старого клёна стол, к негромким разговорам подключилась и именинница.

- Проблемами и судьбой каждого управляет Господь наш, – негромко произнесла она. – Он всех нас любит, всем желает добра, нам остаётся лишь признавать грехи да каяться.

- Ерунду ты, прошу прощения, болтаешь, Евдокия, – прохрипел с огромного валуна у запруды Касьян.

- Не греши, Касьян, а то опять беду накличешь: не прошло и года, как ты ногу в автомобильной аварии потерял, – осадила его моложавая Татьяна, певунья и хохотунья.

В свои 57 лет она смотрелась лет на сорок, и мужики к ней липли, как мухи на липучку. Идёт, бывало, в простом ситцевом платьице на базар с полными вёдрами и тяжёлым рюкзаком с огурцами – машины останавливаются и её приглашают: «Садись, красавица». С присказками, по-хозяйски, будто раскладывала в бане веники, мыло и полотенца, она усаживалась в салоне, рассовывала вёдра-сумки, шельмовала водителей и завоёвывала сердце добряка-шофёра. Тот забывал, что она всего лишь попутчица, и довозил, куда велела. Жила Татьяна сексуально полно, но кавалеров браковала: «С моим Григорием никто не сравнится».

Не скрывала любви к хозяйке, что на четырёх сотках умудрялась выращивать не только ягоды-фрукты-овощи, но и поддерживать идиллию отдыха, и Екатерина Ивановна, юрист с большим стажем. Крупная, с пышной, под затылок, сединой, одетая не для сада модно и дорого, она попыталась прервать разговор:

- Не надо в День рождения про Бога.

Широкоскулый Касьян вспузырился, как пар в кипящей кастрюле, поднялся и, опираясь на тросточку, прохромал к дому, выплёскивая наболевшее.

- В конце жизни прийти к Богу? Не верю! Когда на Пасху рядом с батюшкой показывают бывших коммунистов, я выключаю телевизор. Когда-то они, прикрываясь «задачами партии», «решали» с блаженными физиономиями «судьбы народные», теперь они эти «судьбы» решают, прикрываясь именем Бога, а на деле решают свои корыстные денежные вопросы.

- Но в этой жизни нами ж кто-то управляет!.. – подал голос гитарист Алёша, высокий, стройный красавец с богатой, почти без седин шевелюрой, бывший монтажник, питавший симпатию к Татьяне. – Не может всё это расти, развиваться, плодиться и размножаться без воли со стороны. Я некрещёный, в церковь не хожу, не молюсь, но в высший разум верю.

- По воле Бога я едва не погиб, без ноги вот остался, – Касьян оглянулся на Евдокию, что на поднятой ладони несла поднос с пирожками, и едва не плюхнулся в пруд.

- Может, то знак был – тебе и твоим родителям? – выбросила версию Татьяна.

- Вот именно!.. – голубоглазо обогрел её Алексей. – Не горлань, Касьян, ты и без того наказан. Расскажи, Евдокия, как ты к вере пришла – может, наука нам будет?

- Вначале помогите стол накрыть, – и, достав из подмышек скатерть, ловко накинула её на стол, поставила поднос с пирожками и, поправляя чёрные, всё ещё густые волосы, развернулась к домику, рассуждая... – Да, Касьян, то был знак тебе...

- Зачем мне такой Бог, что людей не бережёт? – крикнул ей в спину Касьян.

Никто ничего не ответил. Всё утопало в цветах, а белые и жёлтые лилии благоухали и были так хороши, что лишь хотелось молчать и любоваться. При беглом взгляде с дороги казалось, что в саду ничего, кроме цветов, не растёт, но, пристрелившись, взгляд замечал и съестное: картофель, морковь и другое. Гости толкались под яблонево-кленовой тенью – нарезали сыры, колбасы, деликатесы собственной кухни. Старинный самовар, который водрузил на стол Алёша, возвышался огромным за̀мком.

- Бог под своё крыло берёт нас не всегда, – подала голос охочая до афоризмов Лидия. – Помню, в школе я белугой ревела, голова аж распухла, что Он не пожалел убогого деда Архипа и его внука Лёньку в рассказе Горького. Но вначале давайте уважим именинницу да заодно и свои желудки.

«Заблудшей овцой» чувствовал себя Кирилл, старший инженер завода. Он похоронил недавно жену и обрадовался приглашению Евдокии: ему нравилась и она сама, и та аура, что от неё исходила. Гости налегали на пироги с яблоками, капустой и морковью, нахваливали мятный чай со смородиновым листом – к магазинным сырам и колбасам были равнодушны.

- Спасибо, Евдокия, – промокнула губы Лидия, – после хорошего обеда можно простить даже родственников. Затрудняюсь сказать, какие пироги самые вкусные.

- Да, пироги у Евдокии всегда отменные, – согласилась Екатерина Ивановна.

Татьяна тихо затянула песню «Тёмная ночь», Алёша поспешил за гитарой. Задушевно спели «Сладка ягода», «Где ж вы очи карие», «Каким ты был», но, когда спели «Эхо любви», с соседних участков закричали «браво» и зааплодировали.

- Гости у тебя, Евдокия, сегодня певчие. Может, хватит песен, чтоб впечатления не испортить? – не то спросила, не то предложила Екатерина Ивановна.

Женщины убрали со стола, мужчины прошлись по деревянным дорожкам аккуратного сада. В калитку заглянул сосед, рослый мужчина лет тридцати.

- Тёть Дусь, можно к вашему шалашу, а то Варюха моя в город смоталась. Люблю, когда хорошо поют.

- В согласном стаде и волк не страшен, – разрешила под смешок Лидия.

- Проходи, Петя, гостям мы завсегда рады. Только посиделки наши безалкогольные. Вынесу сейчас пироги, остались ещё.

- Ну, и лады. Может, ума наберусь, а то моя всё пилит да пилит меня: «Дурак безмозглый». А «безмозглый», выходит, только потому, что «бабок» больших не приношу.

- «Бабки» в семье – вещь, конечно, немаловажная, но запомни, Пётр: скорпион жалит не из ненависти, а в силу своей природы, – сыпала афоризмами Лидия.

Расселись в полукруге, преимущественно в тени. Татьяна расстелила широкий плед и упала на него животом, подставив солнцу босые ноги. Рядом растянулся Алексей. Обняв Татьяну, он предложил:

- Давайте послушаем, как Евдокия к Богу пришла.

- Расскажу, только чтоб Касьян не встревал, – голос Евдокии, набожно-приятный и грудной, любили слушать.

- Да не буду я, не буду. Мне эти сказки и самому интересны, – отозвался Касьян.

- С тобой, Касьян, водиться, что в крапиву садиться, – сказала Лидия, размещая поудобнее скамеечку.

Семейная кривая

- Когда-то я больше на Касьяна походила, ни во что не верила, – начала Евдокия. – Жила с мужем, а занималась блудом. Дети росли, как в дикой степи трава, но после смерти мужа Бог начал меня сокрушать. Была я здоровой и молодой, лет сорок всего; сын и дочь жили уже своими семьями, я тоже надеялась встретить человека – верила, что укорот не коснётся нашей семейной лесенки. Рассказывать о своих грехах не совсем приятно, но я верю, что, каясь, от греха очищаюсь.

Лидия и Касьян переглянулись. Он смешливо прищурил глаз, приподнял бровь, жевательной резинкой вспузырил губы, она в ответ улыбнулась.

- Вы знаете мою семью, – образовывала и разглаживала Евдокия складочки на юбке.

- Кто знает, а кто и не знает, – сплюнул Касьян в пруд с аквариумными рыбками.

- В третий раз приходишь и не знаешь? – нацелилась в его сторону Татьяна.

- Не то, чтобы совсем ничего, но мало...

- Я тоже мало знаю, – поддержала его Лидия, – мы недавно познакомились, на собрании.

- Всё узнаете, только не перебивайте. Какая с «перестройкой» жизнь началась, вам рассказывать не надо. И до этого была не мёд, а тут и вовсе всё колесом закрутилось. Чтобы как-то прокормиться, я водкой-палёнкой начала торговать. Милиция облавы устраивала, я материться научилась.

- Ты – и материться? Наговариваешь? – засмеялся Кирилл.

- Было дело, материлась тёть Дусь. Не часто, но материлась. Помню, и на меня сматюкнулась, – развеял его сомнения Пётр.

- Уму непостижимо, – закачал головой Кирилл.

- А было хоть в петлю лезь: мало того, что муж помер, так ещё и Рая моя со своим разошлась, с наркоманом познакомилась. Денег в ту пору не платили, и мы на «палёнке» держались.

Собирала я как-то в садик внучка Мишаню – открыла шкаф, куда сложила купленные на вырост носочки, рубашонки, трусики, а их нет. «Ты куда детские вещи подевала?» – кричу, а растолкать её не могу. И во мне будто винтик какой сломался, ток прошёл: да она ж наколотая!.. Я и ослабела. Отвела внука в садик, пришла и – ну, шкафы проверять. Много чего не нашла… А Рая просыпается, цветочком утренним распускается, на вопросы мои удивляется:

- Ну, чего ты, мам, опять скандал учиняешь?

- Объясни, куда вещи подевались?

- Откуда мне знать? – встаёт и идёт к холодильнику.

- Может, думаю, и, вправду, она ни при чём. А вдруг кто утащил?

Решила поговорить с нею после завтрака.

- Рая! – кричу. – Картошка сжарилась, иди кушать.

Молчит моя Рая. Я в комнаты, а её и след простыл. В окно глянула – она по двору идёт, в газеты что-то прячет. Стёклышко на солнышке блеснуло, и меня догадка пронзила: то ж хрусталь. Бросилась в зал – точно! Двух больших ваз, премий за мою хорошую работу, нет. Как в ущельях стены текут, так холодным пОтом и я покрылась.

Евдокия остановилась, передохнула, провела по лицу рукой. Татьяна встала и поднесла ей воду.

- Не вспоминай, мы ж видим, как тебе…

Евдокия глотнула и продолжила:

- Все мы под Богом ходим. Думаем, беда не коснётся, а она всегда сторожит, нечаянно приходит.

Раз за разом Рая всё из дому и вынесла – даже тюлевые занавески с окон. Тут ещё Мишаня перед моими ночными дежурствами начал плакать, чтоб не уходила. «После тебя, говорит, дяденьки приходят, кричат и спать не дают». Деваться было некуда, стала мальца на работу брать – хорошо, у нас там тёплая кандейка была. Матрас на стулья положу, постельку смастерю, он и спит – в тепле да тишине. Добротную одежду и постельное белье по знакомым да родственникам рассовала. Спирт у соседки держала, «палёнку» у неё готовила.

Дома оставалось то, чему, казалось, цены нет: ложки, вилки, кастрюли да мебель старая и тяжёлая. Отвела как-то внучка в садик, бутылку «палёнки» на базаре продала – радовалась: день удачно начинался, на два-три дня деньги есть. Зашла в ванную, а угол со стиральной машиной – пустой!

Я и завыла. Волком. Успокоилась и села заявлять на собственное дитё. Пишу, вспоминаю, как она росла, изорву кляузу, от слёз мокрую, посижу и начинаю новую строчить.

На продаже её и задержали. Машину домой доставили, а на Раю – уголовное дело завели да в тюрьму закрыли. Укорачивалась наша семейная лесенка…

В пропасти

В тюрьме пробыла она полгода. Сердце моё чиреем ныло – за неё и за Мишаню, но о нём она ни разу не спросила. Сколько ей сумок с пирожками да яблоками переносила, не сосчитать. Радовалась я – от наркоты отходит. Только, выходило, зря я радовалась: «дружкИ» наркоту ей носили. Четыре года ей присудили. Условно. Из следственного изолятора выпустили с подпиской о невыезде, но после суда она тут же взяла и укололась.

Жизнь наша стала, как на вулкане. Я на опекунство подала, родительских прав её лишила. Когда подолгу она не приходила, дома тихо было, без скандалов. А приходила – мы, как празднику, радовались: жива, слава Богу. Мишаня, бывало, всё котёнком возле неё трётся, а она: «Не лезь! Надоел!» Ласки не видел, а всё одно твердил: «Моя мама самая хорошая». Сядет поодаль и глядит, глядит на неё… «Никто меня не любит», – начинала она бывало плакать. Я обнимала её, и мы плакали втроём.

Близилась зима. В сумерках явилась она как-то во всём рваном, на ногах – старые туфли. Жалко её, а спросить, откуда рвань, боюсь. Пока она рыбкой в ванне плескалась, я в магазин спустилась, тёплые ботинки ей купила. Она от радости на шею мне кинулась, обещала с наркотой «завязать», а утром взяла да тенью и ускользнула.

Через неделю – опять звонок. Открыла я дверь, а там нищенка. Присмотрелась – Рая!.. Ноги голые. В тапочках. Это в снег-то!.. Дрожит, плачет, на колени упала.

- Мамочка, спаси меня!..

Хотелось жизнь в неё вдохнуть, а я, как приклеилась: ноги держат – сдвинуться не могу. Хорошо – Мишаня спал, не видел. Я спросила, где ключ, – выходило, потеряла.

- Мне деньги на ребёнка нужны, – распахнула я дверь. – Уходи, откуда пришла. Что бы я ни купила, ты все равно проколешь. Сама в пропасти – так хоть нас не тащи. Она руки тянет, плачет:

- Мамочка, пожалей! Не гони! – задрожал голос Евдокии.

- Пожалею, говорю, если лечиться пойдёшь.

Смотрит снизу вверх расчудесными чёрными бусинками, только они и остались… Удивление, мольба и надежда в них… Сама бледная, густые волосы слиплись, стройные ноги синие. Ой!.. – и в горле Евдокии щеколдой что-то стукнуло. Она закрыла лицо и так зашлась, что всем стало не по себе.

- Да, Райка… Она красивая, – разбавил тишину Пётр.

- В общем, – высморкалась и успокоилась Евдокия, – увела её, накормила, вымыла, согрела. Мишаню утром в садик отвела, замок купила, попросила соседа вставить и уехала с нею в наркодиспансер. Первую неделю всё, вроде, хорошо шло. Я радовалась, что из пропасти выбирается, а она радовалась моим приходам. А потом, гляжу, раздражаться стала. И узнала я, что её разыскали «дружкИ», наркоманы.

Зима вошла в силу, морозы установились 30-градусные. По выходу из диспансера я кожаное пальто ей купила, меховые сапоги и шапку песцовую. Она, как увидела, – ахнула, на шее повисла.

- Береги, – говорю, – знаешь ведь, как деньги достаются. "Палёнку" делаю - рискую

Уложу, бывало, ребёночка, а сама в мороз, в ночь, к прилавкам базарным. Мёрзну, жду, пока алкаш какой подойдёт. День и ночь сплошной тьмой стали.

Устроилась Рая пельмени лепить. Там каждый день деньгами рассчитывали, только не приносила она их домой. Вскоре пальто проколола, а потом и шапку с сапогами. Я думала, с ума сойду, хотела на себя руки наложить – внучок держал.

В конце концов она в притон ушла, всю зиму ханку и еду наркоманам готовила. К весне я не выдержала, разыскала её и упросила ещё раз пролечиться, – Евдокия помолчала и безнадёжно махнула рукой. – Четыре раза её лечила. Всё бесполезно: больницы только круг знакомств расширяли.

(продолжение следует)