В. Сукачёв (Шпрингер)

У реки

1

Тепло долго не наступало. Очевидно, лишь потому, что не было настоящего ветра. А задул ветер и сбил прошлогоднюю листву с дубняка, и все встало на свои места: теперь лес был обнаженным, готовым дать новую листву, и сразу же пришли теплые, солнечные дни.

Степану Назанову было чудно замечать, как из-под снега, среди желтой отрешенности прошлогодней травы, пробивается развеселая зелень. Вроде бы и с робостью тянется она к свету и теплу, но так упрямо и отчаянно, что Степан не рисковал без нужды сходить с тропинок, боясь растоптать эту молодую жизнь неловким шагом.

А когда трава пошла чуть бойчее и начал зацветать багульник, вскрылась ночью река. Степан этого момента ждал всю зиму, тщательно рассчитывал сроки и только самую малость промахнулся… Два дня назад двинулись забереги, но двинулись так нерешительно, что Степанова прорубь, с черным, утоптанным снегом вокруг, за два часа сместилась не более чем на сто пятьдесят шагов. И вот здесь-то он обмишулился, подумал, что это еще не настоящая подвижка, а просто ветром сорвало несколько льдин и течением снесло к утесу.

Собственно, так оно и было, а причиной раннего ледохода стал резкий подъем воды.

Заслышав ночью неясный шум, Степан Назанов бросился к окну, но ничего не разглядел: на улице было темно и ветрено, и только шум с каждой минутой становился все отчетливее.

Он быстро оделся и подходил уже к двери, когда из другой комнаты его сонно окликнула Наташа:

Па, что, лед пошел?

Пошел, — торопливо ответил Степан, — да ты спи, он и днем еще будет идти…

Степан вышел на улицу, и его разом охватило тем грохотом, который сдерживали стены дома. Река работала. С веселой методичностью, завидным упрямством и силой она исполняла свою самую тяжелую работу года. Трудно поднимая многотонные ледяные поля, упрямо ворочая постанывающие льдины, с музыкальным звоном рассыпающиеся на холодно искрящиеся кристаллы, река с привычным постоянством выходила из плена.

Назанов стоял на крутом берегу, с жадностью вдыхал холодный, сырой от близкой воды верховой ветер и понимающе слушал эту удивительную работу взбунтовавшейся реки. Но долго так стоять он не мог, ему хотелось каким-то образом принять участие в ледоходе, и он поспешно спустился к воде и длинным шестом принялся отталкивать застрявшие на отмели льдины. Он забыл застегнуть куртку, и ветер трепал ее полы, раза два в резиновые сапоги захлестнуло холодной водой.

Но Степан этого не замечал. Он словно и сам освобождался от чего-то и с каждой новой минутой чувствовал, как в нем просыпаются силы, от которых хотелось зажить новой, необыкновенной жизнью, быть счастливым и удачливым.

Это чувство было для Назанова почти незнакомым, и он тихо дивился самому себе, с робкой иронией улыбаясь в бороду.

Он не сразу разглядел Наташу, а увидев ее смешную фигуру в длинной до колен куртке, обрадовался и весело закричал:

— Во, поперло-то как! Это тебе похлеще ледокола будет.

Чуть позже они прямо на берегу развели костер, и в его отблесках проносились мимо красные льдины. Наташа сидела на большом камне, ссутулившись и положив голову на колени, и уже по одному ее печальному виду можно было определить, что она лишь недавно отметила свое шестнадцатилетие…

Степан Назанов немного успокоился, но все еще был непривычно суетлив и разговорчив. Собрав и свалив у костра большую кучу сушняка, он присел напротив дочери и впервые за эту ночь закурил. Папироса ярко вспыхивала, и от этого мгновенного света и от костра его лицо в мягком обрамлении русой бороды тоже было красным, огненным, с весело блистающими глазами. Когда сталкивались особенно большие ледяные поля и над рекой вставал низкий, глухой рокот, перемежаемый тихим звоном рассыпающихся льдин, напоминающим звон колокольчиков, Степан замирал и все повторял в тихом восторге:

— Во, дает! Это ж какая сила! Какая силища-то прет!

Наташа все больше молчала в задумчивости и удивлялась необычному оживлению отца. Лишь однажды, когда на большой льдине проплыла мимо чья-то поломанная нарта, лежащая вверх полозьями, она грустно сказала:

— А потом эти нарты увидит еще кто-нибудь, и не будет знать, что мы их первыми видели. А еще раньше на них кто-то ездил…

11

Лед шел два дня. А потом лишь редкие льдины показывались из-за крутой излучины и так же одиноко скрывались за утесом.

Все эти дни Степан Назанов был в постоянных хлопотах. От него пахло краской, дымом, смолой. Прострочив днище лодки длинными узкими полосами жести, и окрасив его в голубой цвет, он перевернул лодку и занялся переустройством кубрика. Вся эта работа была ему в радость, хорошо ладилась и приносила настоящее удовольствие.

Утром Наташа уходила в школу и видела отца на берегу реки, когда возвращалась, он был все там же, возле лодки, и тогда она несла ему поесть. Он быстро и жадно глотал пищу, стряхивал крошки с бороды, изредка, смущаясь за свою радость, подмигивал Наташе и вновь принимался за дело.

За этими заботами Степан не замечал, как вечерами Наташа стала куда-то исчезать и появлялась дома лишь в двенадцатом часу ночи, взволнованная, уставшая, но еще долго сидела на крыльце, обратив к реке задумчивый взгляд. И лишь когда под вечер пришел леспромхозовский трактор — сталкивать на воду паром, и после веселой и тяжелой работы потребовалась закуска к небольшой выпивке по случаю, Назанов заметил отсутствие дочери. Он бы и теперь не придал этому значения, но тракторист, раздумчивый человек со странной фамилией Заверниволков, с осуждением сказал:

— Да их теперь разве доищешься. Зреют, как поганки, в одночасье. В голове одни бигуди да танцульки…

Назанов серьезно огорчился. Проводив тракториста, он долго в одиночестве сидел за кухонным столом, совершенно не представляя, что ему теперь делать. Прошел было в свою комнату и присел на диван, служивший вместо кровати, но ему не сиделось. На кухне он принялся тщательно перемывать посуду, подмел пол и принес дров к печке на утро. Но успокоения не было, и он вышел на улицу. Закурил и прислушался. Какой-то неясный шум доносился из леса. Степан долго силился понять причину этого шороха, но так и не смог. И вдруг он услышал голос Наташи.

— У нас свет горит, — говорила она совершенно не знакомым Назанову голосом, — отец, наверное, не спит.

— Чудной у тебя отец, — послышался ломкий басок, слегка покровительственный и небрежный, — в деревне о нем разное говорят…

— Он славный, — тихо ответила Наташа, — только неудачник. Подожди, ты слышишь этот шум?

Назанов невольно замер и насторожился, хорошо представляя, как теперь Наташа напряглась и узко сощурились ее глубокие, черные глаза.

— Что, какой шум? — удивлялся басок. — Я ничего не слышу.

— Да подожди ты, послушай... Теперь слышишь? Это почки лопаются. В лесу почки лопаются. Вот увидишь, завтра листья будут.

— Ты завтра-то в клуб придешь? — басок стал неуверенным и напряженным.

— Каждый день-то! Зачем?

— Увидеться охота.

— Так мы в школе увидимся.

— Ну, то в школе. Там разве встреча... И поговорить не дадут. А ты скоро уедешь?

— Не знаю, Саша, — впервые назвала Наташа собеседника по имени, и ее голос стал грустным, по-женски рассудительным, чему опять немало подивился Назанов. — Не хочется. Мне здесь хорошо... А тебя дома не хватятся?

— Мне что, я отбрешусь, — уверенно сказал Саша, — а вот тебя отец не заругает?

— Меня?! — удивилась Наташа, и так она это сказала, что Назанов бочком, по-мальчишески юркнул в дом и торопливо принялся раздеваться.

«Да она совсем взрослый человек, — размышлял в недоумении Назанов, тихо и мирно лежа на диване, — за одну зиму повзрослела. Ведь когда я ее осенью забирал, совсем еще девчушкой была, а теперь... Это как же так получается? И что теперь делать? Сообщить матери? Она еще в панику ударится, да и не поймет...»

И еще долго ворочался на диване Степан Назанов, радуясь и тревожась за дочь и не зная, какое принять решение и надо ли его принимать вообще...

111

Утром почтальон на велосипеде привез телеграмму: «Встречайте 180 поездом 6 вагон 21 час».

Степан Назанов прочел телеграмму и удивился не ей, а тому, что лес действительно стоял облиственный, молодой и радостный, пронизанный яркой зеленью. Наташкины предсказания сбылись, и от этого он был тихо доволен, словно в жизни случилось нечто важное, решающее и его, и дочерину судьбу.

С утра он перевез бригаду лесорубов, и Екатерина Измайлова, нимало не смущаясь, что к ним прислушивались, грустно спросила:

Что, оттаял, Степан?

Как видишь, — откликнулся Назанов, без причины суетясь по парому.

Да уж вижу. Почему в село не показываешься?

Надобности нет. — Степан чувствовал себя неловко от пристальных взглядов мужиков и вел себя так, словно это не он мечтал о такой вот встрече. А то, что она нужна, он с особой силой понял в ледоход, но все получалось теперь как-то нескладно, и Назанов привычно насупился.

Ну, счастливо. — Екатерина усмехнулась и пошла на берег, твердо ступая маленькими ногами в резиновых сапогах. С берега оглянулась и помахала рукой. Степан лишь головой кивнул.

Затем на паром въехал газик с главным инженером, который невнимательно поинтересовался:

Не скучаете здесь, Назанов?

Да вроде бы нет, — ответил Степан, перекладывая рули самоходного парома и прислушиваясь к тому, как мягко идет блок по перекинутому через реку тросу.

Завтра будем трелевщики перегонять, так вы сходни подготовьте.

Они давно готовы, — посмотрел внимательно на молодого инженера Степан и пошел на нос парома поправить брус под тросом.

Перед обедом он осмотрел и опробовал подвесной мотор, заправил бачок бензином. До железнодорожной станции путь был не близкий — двадцать верст только в один конец, и Степан тщательно готовился к встрече Наташиной матери.

Река, теперь уже окончательно очистившаяся ото льда, катила свои воды к океану, вспениваясь на отмелях и закручиваясь в бурные водовороты на крутых излучинах. Была она привычной и знакомой Степану: хорошая, работящая река, пригодная для мелкого судоходства и молевого сплава. Раньше и рыбалка хорошая была, да теперь кончилась...

Из школы Наташа пришла веселой, быстренько переменила платье на самостоятельно сшитый халатик и с удовольствием занялась хозяйством. Степан несколько внимательнее приглядывался к дочери и невольно радовался ее хорошему настроению.

— Па, ты видел, листья распустились? — сказала она мимоходом.

— Пора, — ответил Назанов. — Там, на комоде, посмотри, телеграмма пришла.

— От кого? — быстро спросила Наташа.

— Мать приезжает. Сегодня надо встречать.

Наташа на минуту задумалась, нахмурила брови и так стояла у стола — узкоплечая, невысокая и почему-то жалкая.

— Как ты думаешь, — тихо сказала она, — за мной?

— А то, — буркнул Степан и отвлекся к газете.

— И почему вы вместе не живете? — неожиданно грустно спросила Наташаа. Спросила, не требуя ответа, словно понимая, что так просто на это не ответить...

1Y

Степан и Наташа одиноко стояли на перроне маленькой железнодорожной станции, потонувшей в зарослях ракит, которые в изобилии росли по берегам многочисленных проток. Перрон был деревянный, высокий, а домик вокзала ютился внизу, у одной из проток. И там стояла их лодка с остывающим в прохладе ночного воздуха мотором. Назанов пять лет не видел Наташину мать и заметно волновался, но тщательно скрывал это от дочери. Невольно припомнился ему тот день, когда он провожал Марью Владимировну и шестилетнюю Наташу вот с этого же перрона. Провожал, как говорили в то время, на побывку в город, на месяц, не больше, а свидеться довелось только через несколько лет.

Это воспоминание и все пережитое с того далекого дня так остро захватили его, что Степан невольно поморщился и тяжело зашагал по перрону.

Поезд остановился мягко, без рывков. Маняще светились окна вагонов. На столиках стояли лампы с зелеными абажурами, и люди за стеклами в этом таинственном свете казались загадочными и неземными.

— Ну, Наташка, — заметил Степан, как распахнулись двери одного из тамбуров, — беги, встречай мать. Я здесь подожду.

Наташа, серьезная и молчаливая, в белом плаще и белых же высоких резиновых сапогах, отчего казалась совсем взрослой и самостоятельной, тихо пошла вдоль вагонов.

Степан видел, как мать торопливо обняла дочь, отстранилась, разглядывая ее, что-то сказала. А в это время поезд тронулся, лязгнули буфера, застонали разжимаемые воздухом тормозные колодки, и окна слились в одно сплошное сияние.

— Здравствуй, Степан Назарович, — поприветствовала Марья Владимировна, смутным пятном проступая из темноты сквозь многочисленные свертки и внушительных размеров баул. — Ты что же это Наташеньку разодел как царскую невесту? Небось, мы и сами в состоянии, зарабатываем оба хорошо, а при твоих-то доходах напрасно тратиться...

Степан насупился от этих слов и, забрав баул из рук Марьи Владимировны, молча и быстро пошел вперед. Навстречу попался станционный сторож Матвей. Он уступил дорогу Назанову и насмешливо спросил:

— Что, Степан, встретил своих-то?

— Встретил, — не очень приветливо ответил Назанов, решительно потеснив Матвея баулом.

Y

Прекрасная это была ночь. Большая луна встала над миром, и от ее рассеянного света сказочными казались проплывающие мимо берега. Серебрилась река, словно капелька ртути на острие ножа, и Млечным Путем ложилась за кормой борозда от винта.

Марья Владимировна с Наташей сидели ближе к носу, укутавшись дождевиком, в свете луны обе молодые, красивые, по-ночному близкие.

Назанов понималл, что сейчас Марья Владимировна поражается красоте природы, завидует ему, Степану, и немного сожалеет о прошлом. Но он также знал, что это в ней от ночи и усталости от городской жизни. А утром все пройдет.

Сам же Назанов чувствовал почему-то большую усталость, желание побыть одному. Почти равнодушно думал он о Марье Владимировне, хотя все последние годы мысли о ней не покидали его, и он хотел и не мог разобраться в себе…

Дома Наташа помогла ему подтянуть лодку и долго не отходила, словно хотела что-то сказать и не решалась.

— Иди, — ласково сказал Назанов, — поговори с матерью. Она, небось, соскучилась по тебе.

— Мне скучно с ней, — пожаловалась Наташа и неожиданно приникла к Назанову, вздрагивая худенькими плечами и пряча лицо на его груди.

Степан растерялся. Тугой комок подкатил к горлу, и он погладил дочь по голове.

— Чего же ты? — тихо спросил Назанов. — Вот и лес облиствился, как ты говорила, и лед прошел, а то, что мать приехала, это ничего. Это надо… Ты сходи к ней, помоги устроиться, а то она бог знает что подумaeт. Решит еще, что я тебя к себе переманиваю. А ты уже совсем большая и сама должна во всем разбираться. Иди, Наташка. А я на пароме побуду. Грустно мне, — пожаловался дочери Назанов. И они разошлись.

Y1

...Десять лет одним днем прожил в одиночестве Назанов. Теперь Наташе шестнадцать сравнялось, а ему — тридцать восемь. И лишь на одну зиму упросил Степан Марью Владимировну отдать ему дочь. Да и то лишь потому упросил, что приболела Марья Владимировна и вместе с мужем ездила на курорт. И эта единственная зима с Наташей была для Степана главным событием его жизни за все десять лет.

Степан снял с прикола паром, вывернул рули, и медленно стал удаляться берег, а с середины реки его дом, залитый светом электричества, был виден как на ладони.

И невыносимо одиноко стало Назанову. Журчала за бортом вода, поскрипывал блок, глухо гудели порожние понтоны, и стоял Степан, облокотившись на перила, заглядывая в глубину воды, словно в собственную душу.

Было у Степана такое чувство, словно что-то главное с ним еще не произошло, и теперь он затаился в ожидании этого главного, ибо чувствовал, что оно близко, что он идет к нему вместе с проснувшейся землей, вместе с зарождающейся жизнью на этой земле.

И еще раз подивился Назанов тому, что впервые он равнодушно и буднично думал о Марье Владимировне, о своей неудавшейся жизни, которую многие в селе не могли понять, а потому и рядили на всякие лады, обвиняя Степана сразу во всех земных грехах. А он просто не мог без этой реки, как Марья Владимировна не могла без города, вот и весь секрет. И теперь, он это хорошо знал, не сможет без реки и Наташа, ибо она от него взяла больше, чем хотелось бы Марье Владимировне, и тут уж ничего не поделаешь.

Погасли огни в доме, и, словно это от них зависело, удивительная тишина разлилась над миром. Даже река, стремительно несущая свои воды, в эти минуты словно притаилась. Словно она прислушивалась к тайным мыслям человека и хотела ему помочь найти ту, единственную.