Зинаида Гиппиус

На просторном московском дворе, на площадке, где земля подсохла, у самого палисадника, дети катали яйца. Детей было много, — в сером деревянном доме жило не одно семейство, — и все дети мелюзга: самому старшему, Косте, и тому вряд ли больше семи. Принаряжены: мальчики — в шелковых разноцветных рубашечках с поясками, девочки в накрахмаленных платьицах, которые оне уже успели смять, у Ани белесые, жиденькие волосенки притянуты на самой макушке голубым бантом.

Детям ужасно весело: они кричат, верещат, прыгают вокруг катка и горки розовых и красных яиц. Да все такое веселое: и двор, и земля весенняя, просыхающая, с первой травкой у забора, и желтый, как яйцо, высокий каток, — золотой в желтом ярком солнце. Даже воздух сам, и тот веселый: он точно дрожит, и струится, и то гулко, то глухо весь гудит московским праздничным звоном.

Повернув кольцо, вошел в калитку с улицы студент. Худощавый, сероглазый, еще безусый, в широкополой шляпе. И он жил в этом доме, и все ребятишки, постоянно игравшие вместе на дворе и в палисаднике, были его закадычные друзья. Случалось, сам играл и бегал с ними, и уж они знали, что он всегда придумает особенно хорошее, веселое или страшное.

Студент, через двор, прямо направился к площадке, где желтел веселый каток. Увлеченные игрой, дети его еще не видели, но он сразу, через несколько шагов, заметил непривычную странность: толпились у катка, играли — не все. Одна девочка, кругленькая, маленькая, лет шести, сидела поодаль, на сыроватой еще скамейке у самого палисадника, откуда свешивались на нее прутья акации с едва зеленеющими почками. Скамейка высокая, и толстенькие ножки в новеньких, аккуратных ботиночках как-то жалобно торчали вперед.

Девочка смотрела круглыми, немигающими глазами на игру. Смотрела жадно и робко; на одной щеке ее, крепкой, розовой, было пятнышко от просохших слез.

— Здравствуй! Здравствуй! — запрыгали дети, увидав, наконец, студента.

— Христос воскрес!.. А ты погляди, что я на свой кон взял!.. А у меня... А я...

— Да вижу, здравствуйте, воистину! Уж христосовались утром. Вы постойте, вы мне скажите, а чего она с вами нынче не играет?

И он мотнул головой в сторону девочки, сидевшей вдали, на скамейке.

— Нынче нам с ней нельзя, — сказал Костя.

— Мы яйца катаем, яйца красные, — объяснила Надя убежденно.

— Яйца — Христос воскрес, — подтвердил Петя.

— Для ней не Христос воскрес, — пропищала Аня.

Студент поглядел на детвору и скорчил удивленную и смешную рожу.

— Вот так-так! Это откуда же у вас эта новость? А я и не знал. Значит, для всех вас, без исключения, Христос воскрес, а для нее и не думал?

— Без исключения, — повторила Аня, которой понравилось это слово.

— Ну погодите, ребята, я вам одну штуку скажу.

— А что? А что?

— Да вы забоитесь.

— Не забоимся! Скажи! Я не забоюсь!

— Ладно. Только страшное. И уж наверно. Вот слушайте. Если для Хеси Христос не воскрес, так знайте, что и для вас, для всех вас без исключения, тоже нет никакого Христос воскрес. И каток этот не ваш, и яйца не ваши, и вам нельзя играть. Даже опасно.

Он так это сказал, и такое при этом сделал лицо, что дети замолкли, вправду испугались, сами еще не зная чего.

— Вот и выбирайте, — продолжал студент. — Либо, если Пасха, так она для всех, и для Хеси тоже; а нет у нее — и у вас ничего. Этого уж не переменишь.

Дети переглянулись.

— У нее Пасха есть... — сказала нерешительно девочка постарше.

Но Костя не сдавался.

— У ней без яйцев... Ей яйцев не даются...

Студент пожал плечами.

— Тебе, Костя, я удивляюсь. Малыши могут не понимать, а ты большой, ты Священную историю учишь. Тебе задавали про Христа? Как к нему дети отовсюду шли, много-много детей, и Он не велел отгонять? А ты думаешь дети — кто эти были? Ани, Кости, да Нади? Как бы не так! Все были Хеси! Честное слово. А вы по какому же праву вашу Хесю отгоняете, выдумали будто для нее Христос не воскрес? Ладно попали!

Девочка на скамейке, не шевелясь, прислушивалась, глядела на студента круглыми темными глазами; то на студента и на детей, то на каток и на кучки розовых яиц.

— Да мы что ж? — сказал Костя, задумчиво теребя шнурок пояса. — Мы же всегда вместе играем. Мы только нынче...

Студент передразнил:

— Нынче, нынче! Про то и речь! Ну, словом, решайте. Кто еще думает, что нынче с Хесей нельзя играть в яйца? Пусть прямо скажет, и чур не врать, не хитрить, все равно узнается.

Никто ничего не сказал.

— Чего же вы? забоялись?

— Я не забоялась вовсе, — решительно выступила Надя. — Я ничего не боюсь. Это Аня тогда первая, и Костя. А я говорила уже... И пусть Хеся с нами играет...

Костя вспыхнул:

— Говорила! Ты что сама говорила? А я ничего. Я только одно: у ней яйцев никаких нету...

— Ну, этому горю помочь можно, — сказал студент. — Вы, главное, позовите ее скорее, коли так. Хеся!

— Хеся! — крикнули вместе Надя и Костя, а за ними Аня и другие.

— Хеся! Хеся!

Девочка минутку помедлила, как будто еще не веря, потом спешно перевалилась на животик, болтнула сапожками и, цепляясь руками за скамейку, слезла. Не побежала: пошла робко, тихонько, с перевальцем. Была очень маленькая.

— Хеся, — сказал студент, присаживаясь на корточки и вынимая из кармана три яйца: лиловое, желтое и голубое. — Вот тебе, Хеся, это будут твои. А там уже тебе покажут, как с ними играть. Надо, чтобы были крепкие. Эти — крепкие.

Яйца были ужасно красивые, — особенно лиловое, — гладкое, блестящее. Хеся хотела взять, но пухлые пальчики такие маленькие, и она деловито подставила подол платьица, а сама широко и блаженно улыбалась.

— Вот красивые! — сказала Надя, впрочем, без зависти (у нее зато было целых шесть). — Ну, давай, я тебе покажу, как наставлять. Давайте скорее; Костя, ставь свое!

— Нет, мое, мое сначала! Мое — вон оно лежит! — взволновался Петя. — Мой же черед был. Стойте! Я два взял!

Аня с голубым бантом пищала:

— А я в Хесино хочу, в желтенькое! Я сама хочу в желтенькое!

Хеся, со своим сокровищем в подоле, уже примостилась у катка и лепетала что-то Ане, с деловитым видом. На щеке еще видно было пятнышко от просохших слез.

Игра началась, веселье разгоралось. Но Костя, с розовым яйцом в руке, стоял около студента, медлил.

— Ты что же? — спросил студент.

— Да я ничего. Я буду.

И прибавил:

— Я ведь хорошенько не знал... насчет Хеси. Мало ли! И другие про то же...

— Костя милый, ты совсем милый, и ты видишь, как хорошо теперь, и я не обманывал, я правду говорил: для Хеси непременно Христос воскрес, а то бы и для тебя, и для вас не воскрес. Они поняли, и ты понял, только ты больше понял, ты ведь самый большой. Непременно для всех воскрес, или уж для никого.

— Для никого — не может он воскресать.

— Ну да, ну да! — обрадовался студент и положил Косте на плечо руку. — Именно не может, а потому для всех. Ты никого не слушай, если тебе будут говорить: вот у этих одна дорога, у этих другая. У тебя, и у Хеси, как и у меня, — у всех нас один общий путь, царский путь к Богу... Впрочем, — прибавил он, как бы опомнившись, — это ты после поймешь, потом...

Он снял руку с Костиного плеча и умолк, взволнованно и задумчиво глядя на детей.

Костя уже смеялся с другими, Хеся что-то кричала, хлопала в ладоши. Веселое солнце желтило желтый каток. Солнечный воздух весь струился, дрожал и гудел пасхальными звонами.

Незаметно покинув площадку, студент медленными шагами двигался к дому, и с молодого лица не сходила улыбка.

__________

Годы текли, протекали.

Всю жизнь студент, — давно не студент, — говорил людям, что они ошибаются, что две раздельные дороги — неразделимы, что это один и тот же царский путь, и нужно идти им вместе. Даже до последнего своего предсмертного мгновенья не устал он говорить об этом. Но никогда, может быть, не понимали его взрослые так, как поняли дети в тот далекий солнечный день Светлого Воскресенья.

1925