(роман)
(фрагменты из главы «Браконьеры»)
Владимир Эйснер
Охота с вертолёта
После разгрузки лихтёра со школьным оборудованием и мебелью вышла заминка: баржа с ранней картошкой и овощами должна была прибыть только на следующей неделе. Когда случались такие «пустые дни», грузчиков отправляли на ремонт теплотрассы, в бригаду плотников или на пилораму.
Герман не любил работать на пилораме: работа тяжёлая, шумная, однообразная, но требует внимания: того и гляди, бревно на тебя покатится. В самом начале смены шофёр бригадной полуторки, дядя Яша, лихо тормознул рядом с Германом. В кабине сидел бригадир. «Опять на пилораму! - подумал Герман. - Ну, весь сезон невезуха!»
Лапа улыбался во весь рот:
- Колбасу умеешь делать, немец сибирский?
Герман так удивился, что ответил не сразу:
- Не-а. Не умею!
-Ты ж деревенский. Отец ведь делал, как забьёт кабанчика?
- Делал, но я только помогал. Сам никогда...
- Лиха беда начало! Как надо, ведь знашь? Плепорцию всю?
«Плепорцию» парень помнил и поспешил кивнуть. Надоела пилорама.
- Садись, поехали!
- Куда, Лапа?
- В тундру, на охоту! «Дикий» тронулся. Пясину пересёк. Ты ещё не видел, как «дикарь» толпами валит из тундры?
- Нет. Я даже и одного олешка ещё не видел!
- Э-э, паря! Бери фотоаппарат, во - снимков наделашь!
Дядя Яша удивлённо обернулся на Лапу. Бригадир заспотыкался:
- То есть это... никаких фотов, ни аппаратов. Понял?
- Понял.
- Прыгай в кузов!
В хозмаге купили электрическую мясорубку и насадки к ней, два больших эмалированных бака, перец, соль, специи, загрузили в бортовую машину свиную тушу из ледника и поднялись в горку на вертолётную площадку.
Там Герман увидел деда Маркела. Рядом с ним громоздились мешки и коробки, два зачехлённых ружья лежали на ящике, двое незнакомых мужчин с длинными узкими чехлами в руках вышагивали туда-сюда.
- Что, прямо сейчас и полетим?
- Ну. Он по энтой стороне, на ягельниках табунами стоит. Увидишь.
Герман задумался. Не успеет Минну предупредить, беспокоиться будет. Впрочем, бывший «зе-ка», дядь Яша, свой человек. Герман оторвал от ящика бумажную бирку и завалявшимся в кармане огрызком чернильного карандаша написал номер телефона.
- Дядь Яша! Пожалуйста. Вечерком. Минне. Так и так...
Бывший зе-ка глянул и подмигнул озорно:
- Убери. Запомнил. Бу спок, бу сде!
Если б не люди кругом, Герман непременно расцеловал бы дядю Яшу в коричневую, морщинистую щёку. А так... он просто посмотрел ему в глаза.
- Добро, добро, парнишка. Не колотись. Дядь Яша сполнит, ну!
Дядя Яша всегда говорил о себе в третьем лице, всю молодёжь, за исключением бригадира и начальства, называл «парнишками», крановщицы и работницы складов и бухгалтерии были у него «девочки», а мальчишки-школьники, работавшие на полставки, - «огольцы». Если он кого из парней припечатал словом «жлоб», - значит, жлоб и есть. Если кого из женщин с тихой жалостью в голосе назвал «шалавой», значит, так и есть, и к бабке не ходи.
Через полчаса после взлёта вертолёт пошёл на снижение и завис на берегу небольшого озера. Механик рывком открыл дверь, двое мужчин быстро подали снизу несколько закрытых молочных бидонов, зачехлённые удочки и запрыгнули сами. В одном мужчине, на шее которого болтался фотоаппарат с телеобъективом, Герман с удивлением узнал своего шефа, директора морского порта Семёна Одинцова, вторым был главный бухгалтер рыбозавода, Аркадий Давыдов. Одинцов затолкал под сиденье рюкзак и озорно подмигнул Маркелу Бугаеву:
- Привет, Мелентьич! Ружьё взял?
- А как же, Семёныч! Оба-два!
Увидев парня из бригады грузчиков, Семён Семёныч слегка кивнул, удивлённо поднял брови и шагнул к Лапе. Бригадир стал что-то быстро говорить ему на ухо, потом подошёл к Герману и крикнул, перекрывая гул турбин:
- Что увидишь — молчок!
- Понял.
- Навсегда молчок!
- Понял.
- Стрелять умеешь?
- С вертака не стрелял.
Лапа пожевал губами:
- Не на то тебя и брали. Таскать будешь.
Вертолёт опять пошёл на снижение. Возле длинной, уходившей за горизонт каменной гряды он завис, оглушительно хлопая лопастями винтов. Оба незнакомых парня с оружием в руках прыгнули на мох. Оптические прицелы на винтовках блеснули синим огнём, и машина опять набрала высоту.
Дед Маркел откинул вверх круглое окно-иллюминатор:
- Смотри!
Герман слегка высунул голову наружу. Глаза тут же заслезились от бешеного ветра, волосы прижало к голове.
По всей тундре, от края до края, бежали испуганные олени. Ближние животные удирали во всю прыть, дальние передвигались неспешным бегом. Казалось, чёрные ниточки муравьёв текут по зелёной равнине.
Вертолёт снизился метров до двадцати. Механик открыл дверцу и во мгновение ока пристегнул Одинцова плоским рёмнём к петле из стального троса в потолке машины.
- Отойди! - дед Маркел выставил в окно двустволку.
Рядом с ним у других окон встали Давыдов и Лапа. На бригадире были очки, чего грузчик никогда раньше не видел.
Вертолёт чуть накренился на левый борт, внизу замелькали испуганные оленьи морды с выпученными от страха глазами.
Ударили выстрелы. Одинцов стрелял через открытую дверь, Лапа, Давыдов и дед Маркел из окон.
Вертолёт развернулся и прошёл над другим стадом. Опять захлопали выстрелы и зазвенели гильзы на рифлёном полу.
И вдруг послышался жуткий мат. Бригадир поливал во всех чертей и в перекись марганца. Он упустил очки!
- Держи! Бей в голову или шею! - Лапа отшатнулся от окна и почти кинул Герману на руки горячее ружьё. Тот сунул в карманы горсть патронов из ящика и занял его место.
После двух-трёх промахов Герман стал попадать, но радости от удачных выстрелов не испытал.
Полчаса потратили они на «охоту» и ещё час собирали добытых оленей. На полу вертолёта пилоты постелили кусок парусины, на него охотники затащили и бросили как придётся пятнадцать туш весом примерно от сорока до ста килограммов каждая.
Зачехлили ружья, подобрали и выбросили гильзы. Внизу мелькнуло спокойное море, устье небольшой реки, бревенчатые постройки, рыбацкий баркас, старый трактор, и вертолёт приземлился на галечниковой косе у избы охотника-промысловика, Николая Касимова.
Быстренько разгрузили машину и пилоты вылетели за оставшимися двумя охотниками с их добычей.
На промысловой точке
- Шкурить умеешь? - дед Маркел сунул Герману в руку охотничий нож.
- Немножко умею. Помогал отцу баранов...
- Олень — тот же баран. Смотри, как Славка делает, и ты так.
Славка, белобрысый мальчик лет тринадцати, и Герман стали делать надрезы на шкурах убитых животных и снимать камус - шкуру с ног оленя, она стойкая на износ, из неё шьют бокари - тундровые сапоги с высоким, до паха, голенищем. Лапа, дед Маркел и промысловик Николай снимали шкуры, ловко отделяя кожу от туши крепко сжатыми кулаками. Выполнив свою работу, Герман со Славкой стали им помогать.
На некоторых шкурах, в области ягодиц и вдоль хребтины, виднелись странные белесые шишки величиной то с крупную горошину, то с воробьиное яйцо. Дед Маркел выковыривал самые крупные «шишки» из шкур, бросал их в рот и с треском разгрызал.
Заинтригованный Герман спросил у него, что это он ест.
- Личинки оводов, - ничуть не смущаясь, ответил дед, - на вкус - что тебе орех. Возьми-ка, спробуй.
Но парень замахал руками и отшатнулся: этого ещё не хватало!
Чуть погодя он вполголоса спросил у Славки, правда ли, что личинки оводов можно есть?
- А как же! Ведь они в живом олене живут. Значит, сами мясо. И я ем в охотку, тока присаливаю. А дед, гля, без соли хрумкает!
Герман лишь головой покачал: дикари кругом, дикари. И олени, и охотники — дикари!
Одинцов и Давыдов вывалили красную рыбу из молочных бидонов в большой деревянный чан и стали её солить крупной зернистой солью.
По их довольным лицам было видно, что такая работа им в забаву, и они рады, что вырвались на свободу из душных кабинетов.
Наконец, шкуры были сняты и уложены на мох, туши освобождены от внутренностей и уложены рядком, «штобы заветрилось мясо и созрело», как объяснил дед Маркел.
Николай Касимов распорол ножом несколько сизых оленьих желудков, перевернул штук пять самых больших шкур мездрой кверху и стал лопатой набрасывать зелёную пахучую жижу из желудков на сырые шкуры. Накидав, разровнял эту кашу лопатой по всей поверхности каждой шкуры, завернул края шкур к середине и оставил эти «конверты» лежать под солнцем.
- Маркел Мелентьич, зачем это он шкуры дерьмом оленьим мажет?
- Не дерьмо, паря, а каша травяная полупереваренная. Бродит она, в ей кислота и микроба всякая. Намажешь шкуру, день-два продержишь, дашь высохнуть и сдерёшь скребком корку. Станет шкура мягка, удобна. Еслив от старого быка шкурьё, и два и три раза намажешь-соскоблишь. Так сдавна оленьи шкуры выделывают и никакой химии не надо. Запах чудок остаётся, дак на улке повисит и выветрится.
И опять загудело над головой. Герман глянул и обомлел: к шасси вертолёта были подвешены по две оленьих туши с каждой стороны!
Пилоты аккуратно посадили машину на песчаный островок в устье речки, механик отвязал убитых оленей. Охотники оттащили их подальше и стали обрабатывать. А пилоты стали носить воду из реки и тщательно мыть вертолёт изнутри и снаружи: несмотря на все предосторожности, топливные баки и деревянные полики внутри машины были испачканы кровью.
- Перекур! Двигайте, парни, к столу! - крикнул промысловик Николай, загорелый лысеющий брюнет с кудрявой чёрной бородой.
На столе в чугунной сковороде шкворчала свежина: жареные на внутреннем оленьем жире печень, сердце и почки, на большом фаянсовом блюде дымились отварные оленьи язычки с луком и пряностями, отдельно стояло деревянное блюдо с едой «на любителя»: промытые в холодной воде сырые почки, сырая печень и сырая красная рыба кумжа. «Макалом» к этому блюду служила разведённая в морской воде томатная паста с чесноком.
Посреди стола источала хлебный дух стопка свежеиспечённых лепёшек.
Дед Маркел, главбух Давыдов и охотник-промысловик Николай устроились возле сырого блюда, остальные предпочли традиционное жаркое.
Перед едой хозяин промысловой точки, Николай Касимов, налил каждому полстакана разведённого спирта, плеснул на донышко и сыну Славке, подождал, пока начальство нальёт себе коньяку и сказал тост:
- За удачу!
Выпили, стали закусывать. Жена Николая, Людмила, без конца дымившая папиросой, выпила спирту вместе с мужчинами и помахала у рта рукой.
Подхватив на руки бегавшего тут же мальчишку лет полутора, усадила непоседу к себе на колени и дала ему кусок сырой печёнки. Малыш крепко ухватил мясо пухлыми ручками и стал откусывать белыми зубками. Очевидно, такая еда была ему не впервой.
Видя такое дело, взял и грузчик кусок сырой печени. И понял, почему мать угостила сына этим оригинальным блюдом: сырая оленья печень куда как мягче жаренной на сковородке и растворяется на языке, как зрелая груша, а вкусом напоминает свежее сливочное масло.
Он всё посматривал на Людмилу. Эта крупная женщина с правильными чертами лица, но тяжеловатым, на его взгляд, подбородком, была одного с ним роста, фигуру же имела в виде цифры восемь. Пышный бюст так и рвался наружу из просторной кофты, густые светлые волосы были небрежно скручены узлом и высоко подколоты на затылке, карие глаза блестели, как сливы.
Красивая женщина. Могла бы, наверное, и в артистки податься, а вот, поди ж ты, живёт с семьёй в безлюдном месте, видит каждый день одни и те же лица, один и тот же пейзаж и делает одну и ту же работу. Неужели не скучно ей? Неужели не хочется в посёлок? С людьми поговорить, в кино сходить, по магазинам пройтись?
Вместо третьего блюда Николай поставил на стол закопчённый чайник и деревянное корытце с костями. Удивлённый Герман внимательно всмотрелся в угощение. Это были оленьи ноги: голени без копыт.
- Кто желает мозгАчить — налетай! Кто не желает - чай с сахаром и лепёшками.
Герман решил подождать и проследить за действиями остальных.
Дед Маркел взял одну голень и резко ударил по ней обушком своего тяжёлого охотничьего ножа. Кость треснула. Ещё пара ударов. Кость распалась на несколько длинных острых осколков, скреплённых прозрачной плёнкой. Посредине каждого осколка была бороздка, в бороздке виднелся красноватый костный мозг.
Ден Маркел стал доставать кусочки мозга концом ножа, накладывать их на лепёшку и с аппетитом поедать.
Некоторые последовали его примеру. Герман тоже. Оказалось, что костный мозг из оленьих ног чрезвычайно вкусен. Но такой он жирный, что много не съешь. Грузчик одолел содержимое двух голеней и отвалился на спинку скамьи. Сытая дрёма охватила его - наверное, обильная еда и выпитое стали сказываться. Другие гости-охотники тоже заклевали носами. Разговор за столом стал вялым и почти затих.
Вдруг Славка толкнул Германа в плечо: смотри!
Через каменную гряду в тундре метрах в двухстах от обеденного стола толпой валили дикие олени и быстро растекались по зелёному берегу, направляясь к реке.
Животные, наверное, никогда не видели ни людей, ни построек.
Запах они взять не могли: ветер дул из тундры на море. Касимов тихонько сунул Герману в руки бинокль. Грузчик тихонько поднёс его к глазам.
Олени не видели и не чуяли опасности. Передовая важенка всё же остановилась и стала внимательно всматриваться в незнакомые предметы. Но её обогнали и заслонили спешащие к воде другие «дикие», и она пошла за всеми.
В бинокль, как на ладони, был видень весь олений народ: крупные быки-производители с огромными причудливо изогнутыми пантами - не окостеневшими ещё рогами - покрытыми блестящим чёрным ворсом, двух- и трёхгодовалые самцы и самочки с пантами поменьше, и небольшие симпатичные телята, не упускавшие возможности припасть к материнскому вымени, пока важенки пили воду из реки.
Олени всё больше разбредались вдоль берега, передовой табунок с двумя телятами подошёл шагов на полста. Одинцов нацелил на оленью толпу фотоаппарат и несколько раз щёлкнул затвором.
Одна из важенок сразу остановилась, и стала вглядываться в постройки на берегу.
Краем глаза Герман заметил, что Людмила медленно, без резких движений, подняла к плечу малокалиберку. С интервалом в пару секунд хлопнули два негромких выстрела. Оба телёнка, как подкошенные, рухнули на зелёный мох. Олени сбились в кучу, вскинули головы и подняли уши. Они засекли направление звука и с величайшим любопытством разглядывали сидящих за столом людей.
«Сейчас эта жадина ещё с пяток положит», - с досадой подумал Герман, - всё мало ей мяса и кишок. Бегите, глупые барашки, бегите скорее!»
Но Людмила больше не стреляла. Она с улыбкой наблюдала за рогалями и показывала на них малышу, которого поставила на стол и придерживала рукой.
Наконец, одна из важенок понюхала своего лежавшего без движения телёнка и высоко подпрыгнула на месте. В следующий миг всё оленье стадо, голов до двухсот, уже мчалось в открытую тундру и вскоре исчезло за каменной грядой.
Герман и Славка подошли к убитым телятам. При взгляде на эти маленькие, покрытые пушистой шёрсткой создания с чёрными глазами, чёрными мордочками и чёрнымими рожками на голове у Германа чуть слёзы не потекли: «Как из сказки, прибежали, а тут - пуля!» Он отвернулся от подошедшей Людмилы. Не хотелось смотреть на женщину, безжалостно погубившую такую красоту.
- Шкурка с телёнку, шубка ребёнку, - Людмила огладила рукой голову убитого бычка, под ухом которого выступила красная капелька.
- Мальчики, вот с этого неблюя скиньте шкурку трубкой, малому на сокуй, а с этого пластом, как обычно. Лады?
Когда она ушла, Герман спросил у Славы:
- Неблюй — так телят называют?
- Телят, да не всех. Сначала идёт пыжик. Это если нерожденного ещё телёнка из живота оленухи взяли, скажем, дней за несколько до того, как отелится, или дня ему три-четыре от роду, и убъют, или погибнет.
- Зачем же беременных важенок бить? - вознегодовал Герман.
- Так спецом-то не бьют. Тока если случайно под пулю попадёт. Стада большие, а пуля с карабина сильна, по нескольку штук зараз прошивает. А пуще гибнут новорожденны телятки от пурги, или матка бросит, или волки стадо разгонят, или чё.
- Как это - от пурги? Важенки что, зимой телятся?
- Нет. В начале июня у них отёл, а в это время часто западный ветер дует, который гусей приносит. И часто он с мокрым снегом ли дождём. Небольшая мокреть ничё — матка вылижет и под брюхом теля своего согреет, а снег - беда: забьёт шёрстку плотно. Заледенеет шкурка, коркой возьмётся и замёрзнет теля, погибнет при ноль градусов.
В такую-то погоду волки за стадом идут, обжираются, последы подбирают да телят павших, а где и живого разорвут. И ты не ленись, тоже ходи, стока-то наберёшь и стрелять не надо. С оленьей шкуры всё волос сыплется, и в чай и в суп попадает, а у пыжика волос крепкий. И шапка с него тёплая и летняя одёжка ребёнку в самый раз.
- А неблюй?
- Не гони, паря, слухай толком! Мы так считаем: три дня до отёла и три дня после — пыжик. Дальше, до самого десятого августа — неблюй. Вот сёдни какое число?
- Шестое августа.
- Во! Щё неблюй, значит. Дальше, до самого концу сентябрю и олень, и шкура его пастель называются, а дальше — уже взрослый, хоть и не вырос ещё, а всё равно уже волос, как у взрослого, густой и тёплый и сыплется, сыплется без конца.
- А с неблюя не сыплется?
- Сыплется, но мало. И мягкая шкурка, пушистая, и выделывать легко, и одежда лёгкая.
- А сокуй это что?
- Шуба такая без разрезу спереди, без пуговиц и застёжек с нахлобучкой на голову. В сильный мороз такие носят, через голову надевают. Тепло в ём, хорошо, а варежки к рукавам пришиты, потому что если в мороз варежки потеряешь, руки отпадут.
- Поня-а-атно, - Герман потянул к себе тушку телёнка и вынул нож.
Колбасник
После завтрака пошла настоящая работа: Лапа и Николай разрезали туши на части, Людмила обваливала мясо с костей коротким изогнутым ножом. Оба охотника, их звали Андрей и Алексей, вырезали из хребтин длинные полосы мяса и укладывали их в чан с морской водой. Начальники допили коньяк и пошли гулять вдоль да по бережку. Герману, Славке и деду Маркелу досталось самое грязное и неприятное дело: чистить кишки.
Сначала надо выдавить из кишок содержимое. Затем вывернуть их наизнанку, для чего пользовались длинной гладкой палочкой, потом тщательно промыть в ручье и выскоблить обушком ножа.
Когда оболочек для будущих колбас набралось полное ведро, все трое взялись ещё и готовить копыта на холодец.
Для этого надо тонким острым ножом снять шкурку, которая у оленя растёт между двух широких клешнястых «пальцев» в низу копыта. Дед Маркел показал, как это правильно делать, и добавил:
- Всего-то с ладонь кусочек шкуры, а оченно нужный человеку, не выбрасывайте, а вот на камушек складайте, я соберу, выделаю попожжа.
- Стоит ли возиться с такими обрывками? - заметил Герман.
- Щё как стоит. «Копытку» подошьешь под подошву валенок ли сапог, — ни в самый гололёд не поскользнёсси.
Герман с трудом снял первый лоскуток кожи-копытки и увидел на ней некое овальное, коричневое образование, похожее на упругий нарыв.
- Маркел Мелентьич, а это что за болячка?
- Не болячка, а железА такая от испугу.
- Что за железА от испугу?
- У барашки этого ни голосу ни телефону нету, штабы «полундра» крикнуть. Дак ему Создатель железу таку дал пахучую. Испугашь его - убежит, а на следу испуганный запах останется. И даже он до двух дён дёржится. Друго стадо подойдёт, и оно убежит. Так и спасается от волка ли медведя, лихого человека.
- У «лихого человека» пуля — не убежишь.
- Дак много ли пулей возьмёшь? Ну, раз, ну два стрельнёшь, а потом стадо рванёт, а на бегу тока подранков делать. Бегай за имя. Я дак не бью на ходу: испуганно мясо с привкусом. Горчит и в глотку не лезет.
- Погодите, Маркел Мелентьич, а мы с вертолёту били, это не с испуганное с привкусом?
- Щё как с привкусом, дак мяса надо... - неохотно ответил дед Маркел.
- Кому надо? Промысловику Николаю? Так олешки сами прибегают. Хоть с порога стреляй. А мы... браконьерство это, другого и слова нет!
- Тс-с-с! - зашипел дедушка и воровато оглянулся, - не дай Бог ляпнешь где — житья не дадут! Ить сам посуди: начальник - тоже человек. Семья у ево, баба на стороне, друзья-кореша, прилипалы, шестёрки. И кажному дай. Не будешь с руки кормить - авторитет потеряшь. Вот с того и вертаки. Ты же сам и стрелял! А про бракон... забудь это слово. Мелочь. Мульён голов его по тундре шалается, а народу в посёлке пять тыщ. За йим по болоту бегать, - тока ноги убить, а на спине не принесёшь. Вот мы скока взяли?
- Девятнадцать. И Людмила двух. И все, как я понял, без лицензии.
- Каки таки лицейзии? Не смеши людей! Ты возьми двадцать один с мульёну, ты отыми. Ну? Мульён был, мульён осталси! Волки сто раз больше режут! Не-е-е... И не вздумай кому ляпнуть, где был, что делал. Борони тя Бог! Лицейзия ему... Ты, паря, игде родилси-крестилси? В каком огороду-заповеднику вырос, чё жизни не знашь?
Простая правда открылась Герману: Андрей и Алексей, охотники со снайперскими винтовками, били оленей выстрелом в голову, чтобы животное погибло мгновенно, и мясо было без привкуса. Это мясо, по всей видимости, было предназначено «для себя». Остальное мясо - «для всех».
Видя, что дед Маркел разволновался, Герман поспешил сменить тему:
- Маркел Мелентьич, давайте ещё возьмём от оленьих желудков рубцы, сычуги и «книги», если их очистить, наполнить холодцом и остудить под прессом - получается зельц, вкуснятина первый сорт. Я помню, как отец делал.
- Что за зельц такой? И не слыхал никовды!
- Ну, это вроде, холодец такой. Нарезаешь мелко ножом, заполняешь промытый рубец, зашиваешь и кладешь под гнёт, пока не остынет полностью. И можно коптить, как колбасу, или в холодное место положить. Вкусно — вааще!
- Это знаешь, скока мороки, с двацати голов шкуры снять, да губы на паяльной лампе обжечь... Н-ну, давай, с пары-тройки голов скинем «лбы», спробуем, - неохотно пробубнил старый охотник.
- Маркел Мелентьич, а вы разве никогда не делали колбасу из оленины?
- Не-а. Всего достигнуть время нету. Вялим — да. Это быстро. Вобче, был у нас тут хохол один, пыталси делать колбасу. Дак она жёстка получаатся, нескусна. Уж потом догадалси свинину добавлять. Тока игде ж яё взясти свинину-то в тундре? В посёлок за ей? И там больше двух кило не дают в руки. Ишше и продавчиха норовит сало голимое тебе накласти, мясо для себя выгадыват. А давай, давай, спробовам, мне самому антиресно.
Однако, вскоре и Герман, и дед Маркел, и Славка заскучали. Ободрать шкуру с оленьей головы — морока ещё та. И времени уходит больше, чем снять шкуру с целой туши.
Подошёл Николай Касимов.
- Нук-ся, парни, вместях!
Герман засмотрелся, как ловко управлется охотник с оленьими головами.
Пять минут - и шкура снята. «Скинут лоб», по его выражению. Четыре точных удара топором, с каждой строны по разу, - вскрыта черепная коробка и белый с красными извилинами комок мозга вытряхнут в большую миску. Когда миска стала полной, Николай сунул её Герману в руки:
- Сойдём-ка в ледник, поможешь.
Ледником оказался глубокий погреб, вырытый в мерзлоте на высоком берегу моря. За входной дверью был небольшой тамбурок и ещё две двери были за тамбуром. Две маленькие лампочки с питанием от аккумулятора едва рассеивали мрак в небольшом, примерно три на четыре метра помещении. С крюков свешивалось несколько оленьих туш, в боковом «кармане» угадывались мешки с рыбой.
Николай аккуратно разложил на полке кругляши оленьих мозгов:
- Зимой Люда разжарит с картошкой — самое то!
Он опять плотно закрыл все три двери и выключил свет:
- Пора мясо крутить. Пойдём, покажу, как электростанцию заводить-останавливать, вдруг отлучусь, дак чтоб сам в курсях.
Вскоре застучал движок, и под широким тентом на улице пошла работа. Неспешная, но беспрестанная, требующая внимания и сноровки.
Сначала прокрутили на большой мясорубке свинину и оленину отдельно. Герман смешал фарш в большом эмалированном тазу в той «плепорции», какую предпочитал его отец, добавил специи, лук и чеснок. Затем поменял насадку на мясорубке, Людмила ловко надела на эту короткую коническую трубку несколько очищенных кишок, а Славка и дед Маркел с готовыми завязками стали рядом.
И пошло-поехало! Герман включал мотор машинки на две-три минуты, пустая оленья кишка быстро набивалась сжатым фаршем, Славка и дед Маркел ловко перехватывали опускающиеся под своим весом кольца, крепко перетягивали их нитками-завязками, и опускали в кипяток.
Варёную колбасу дед выхватывал из чана деревянной лопаткой и раскладывал остыть на широком чисто выскобленном столе.
Так работали до самого вечера, когда вдруг потянул резкий западный ветер, и стал натекать туман.
Сделали перерыв. Колбасы были все готовы, два больших ящика накрутили, и Касимов с Лапой отнесли их в коптилью, над которой уже вился лёгкий ароматный дымок.
На костре стоял большой чугунный котёл, в котором варились разрубленные пополам оленьи головы и ноги на зельц-холодец.
Мужчины, успевшие помыться в бане, устроили ужин-застолье; Славка, уже давно откровенно зевавший, куда-то запропастился, а дед Маркел взялся дежурить у коптильни, время от времени отвлекаясь, чтобы подойти к столу и «принять на грудь».
- Сойдём, паря, в избу, там теплее, - Людмила зябко куталась в шаль.
Герман переложил несколько вареных голов и оленьих ног из котла в таз и проследовал за ней в помещение. И в доме был большой стол. На него постелили клеёнку и стали вдвоём обирать мясо с костей и мелко крошить его ножами на зельц.
Герман рассеянно поднял глаза к стене напротив и чуть не вскрикнул: с фотографии в рамке улыбались ему близнецы, Васькя и Колькя!
Кровь так бросилась в голову, он сразу увидел Минну с мальчиками у костра, разглядел капельки воды на её белой шее и услышал:
«Полгода не прошло, женился по-новой. Бабищу взял — поперёк себя ширше. И пьёт, и курит, и с обеих рук стрелят. Как раз по его. Но, слыхать, не гуляет он. Вроде, сказала ему: застану — убью. А так — хороший ведь мужик, работящей и деток своих не забыват.»
Это правда: не забывает!
Фотографию дома повесил. Над окошком с форточкой. Не из этой ли форточки пуляла Минна из ракетницы в медведей полярной ночью?
«Бабищу взял — поперёк себя ширше»… Ну, скажем, не «ширше», но крупная женщина. И пьёт, и курит, и стреляет метко.
Отворилась дверь, вошёл Николай Касимов, молча взял с полки стопку лепёшек и так же молча вышёл.
Герман глянул ему в спину, опустил голову к тазику и чуть не по локоть засунул руки в горячее варево. Этот человек – бывший муж Минны, этот красивый сильный мужчина обнимал её, ласкал, целовал. И она его тоже. И…
«Уж так-то рада была, что заберемнела. Теперь с посёлку, с квартиры тёплой - ни ногой».
Герман не мог отвести взгляда от широкой лежанки у северной стены избы. Так на этой кровати «рада была, что заберемнела»? Чувствуя, что сердце рвётся из груди, он едва выдавил из себя:
- Людмила, я щас! - и выскочил из помещения.
Разговор с Людмилой
Остудив пылающее лицо в ледяной морской воде, Герман вернулся в избу. И не мог удержаться, опять глянул на фото. Людмила перехватила его взгляд:
- Что, видел этих мальцов в посёлке?
- Да. Они вместе со всеми сайку таскали, когда белуха косяк прижала. Ловкие - страсть. Два вёдёрка набрали!
- Шустрые парнишки. Надоть, в отца пошли. Это двойняшки мужа моего от третьей жены, Коля и Вася. В этом году в школу пойдут.
Герман уже забыл, что Касимов до женитьбы на Минне дважды был женат и довольно убедительно удивился:
- От третьей? Так, значит...
Люмила печально кивнула головой:
- Я четвёртая у него. Погулял мой Касимов. Детишек по свету раскидал. Если так посчитать — шестеро. Двое на материке, двое в посёлке, двое тут: Славка мой да Ванюшка наш, год и восемь, - она кивнула на кроватку в углу, где спал малыш.
Не зная, что ответить, Герман молча обирал мясо с костей. Некоторое время был слышен лишь стук ножей о разделочную доску, затем женщина заговорила:
- Я вдовой жила. Мой шоферил в посёлке, и в гололёд машину не удержал... На материк увезла, мы с деревни одной, там похоронила. Сама — назад. Работа здесь, сын, школа, люди. – и тяжело вздохнула: А стал Касимов ко мне клинья бить, так прямо ему сказала: посёлок маленький, я твои художества знаю. В любовницы не пойду. Хочешь жить по-честному — женись. И пошла. Он так, посередь дороги, и остался. И ладно. И забыла. Сколько-то время прошло - является. Трезвенький. В галстуке. В туфельках. Цветочки за пазухой. Это зимой-то! Знать, пилотам заказывал!
Голос Людмилы потеплел, она отвела тыльной стороной ладони светлую прядь со лба и некоторое время смотрела в одну точку перед собой. Лёгкая улыбка, сродни улыбке Моны Лизы, обозначилась на губах.
- Поговорили, всё обсудили. Что мужику одному, что бабе одной — тяжёлый воз. Решили жить в уважении, без обид. Одно ему сказала: «Будешь гулять — убью!» Ну, глянул так, усмехнулся.
В другой день расписались, пару-тройку друзей пригласили, справили свадебку. Я уволилась — и к нему на точку, Славку в интернат. Так и живём уж пятый год. И сдружилось, и слюбилось, и дитя народилось. И всё бы ничего, да господа новые, начальство долбаное (она употребила слово покрепче). Как лето — так житья не даёт: то мяса им, то рыбы, то пушнины остатней. Знают, что хорошую себе оставляем. Так чуть не силком забирают. И не дать нельзя, из фавора выпадешь: ни запчастей тебе, ни мотора на лодку, ни бензину, ни рации, ни досок на ремонт. И это бы стерпела: не с одних нас шефы «дань» собирают. Наше начальство своему даёт, те — в край, те - выше. Но они ж чё сделали? Они ж тут притон устроили у Николая. Баню нашу видел?
- Как не видеть? Дом — не баня.
- Во! А внутри, кроме парилки да мыльни, зал большой с камином и баром и четыре «почивальни» по бокам. И отделка вся - красное дерево, бронза и кожа. Я всё в толк не возьму, откуда у Касимова при всех алиментах деньги на таку баню взялись? А он в сторону смотрит: тут начальство, мол, отдыхат, они строили. Я ни сном, ни духом про что плохое. Начальство у нас завсегда от народа подальше норовит. Не секрет. А в начале июня, перед самой гусиной охотой он долго у рации сидел. Да всё слова какие-то не таки говорил. У меня сердце зашлось: чё-т задумали! Пристала к нему, как репей. Он и скажи: не все, мол, охотники летят, а есть, которые просто развлечься и это... девок гулящих с собой везут. Тут я разозлилась: каки таки девки гулящие? У нас государство рабочих и крестьян, али хрень какая? Нет у нас проституции, не пущу б... во двор!
Крепко с ним поругалась. Если такое допустит, я детей в охапку — и в посёлок! Смотрю, задумался, пыхтит. Ладно. Вот прилетают они. Куча мужиков с вертака вываливает и три девки за ними, как индейки крашены. Я первой тут же с мелкашки под ноги стрелила. И кричу: ещё шаг, кричу, и в лоб получишь! Они закаменели все. Касимов мой: «Успокойся!» А я злая, аж трясусь. Кричу им: «Завертайте назад и чтоб духу б...го здесь не было!» Главный ихний мужик представительный, с лысиной в голове, чё-то бормотать стал. Так я ему сходу: «У вас жена есть?» «Ну, есть», - говорит. «А она в ладоши бы захлопала, если бы к ей домой «прости господи» завезли?» Усмехнулся. Молчит. А гляжу – заулыбались мужики. «Так, значит, жене начальника — почёт и уважение, а жене охотника — грязь под нос?» Смотрю, встали кучкой, чё-то гр-р, гр-р меж собой. Потом пятеро осталось, охотники на гуся которые, остальные обратно в вертак полезли.
- И что? Действительно в посёлок улетели?
- Какой там! Cоседу на голову! Километров тут сорок всего. Баня там махонька, но зато один живёт.
- А вас в покое оставили?
- Не скажу, что в покое. Залетают, когда очень странны люди. Собой молчаливые, безобидные. Напарятся в бане, намоются и гуляют вдоль бережку, камушки собирают. Иные по неделе живут, по две. Был разок мужчина осанистый, строгий, очкастый. А пожил пару дней, оставил важность, стал по хозяйству Коле помогать, дрова колоть, мне воды для кухни принесёт, рыбу почистит. А вечером соберёмся вместе — анекдоты травит. Не матершинные, но смешные — умрёшь, не встанешь!
Коля и спроси его: ты мол, кем работашь, что делашь, с виду начальник строгой, а тут воду носишь. «А я шпион, - говорит, - и смеётся, аж очки блескотят, - в жаркой стране работаю, так друзья сподвигли в Арктике косточки остудить». Мы и замолчали оба: шутит ли правду бает, не поймёшь. Вроде и простой, а видно всё же: мудрёный внутри человек. Непонятный. Не нашенской. Николай ему: «Не шпион, наверное, а разведчик? Дело это опасное, но благородное и в книгах про таких пишут».
А он: «Вот в книгах и пишут «разведчик». А на самом деле шпион и шпион. И работа самая грязная. Вернуть бы жизнь назад, ни за что бы не пошёл, да не вернёшь». И вроде бы задумался даже и в тот вечер не смешил нас ничем. А улетел вскорости, и всё. Ни письма, ни привета, а крепко запомнился человек. Ещё летошний год был писатель с Москвы. Мелкий мущина, незаметный, нос да лысина, забыла, как и зовут. А потом посылку прислал: чай, кофэ, какава, шоколадны канфеты. И пишет: спасибо, мол, тихо у вас. Иные залетают на охоту, на рыбалку. Мясо-рыбу добыть-накоптить или кто с фотоаппаратом. Иные, вот как сейчас. Но чтоб с б... - никогда!
- Решительная вы женщина!
- Мой двор - я хозяйка!
- Как вас по батюшке?
- Ивановна. Но ты - просто Людой, лады?
- Пора, Люда, зельц делать, уже, вон, гору настрогали!
Стали набивать мелко накрошенным холодцовым мясом очищенные оленьи рубцы, сычуги, книжки, верхние части желудков. И пошла работа споро.
Людмила зашивала колбасы быстрым крупным стежком, Герман выносил их на улицу, раскладывал на доске и придавливал плоскими камнями.
Когда уже всё было готово и осталось вынести последние несколько изделий, хозяйка вдруг спросила:
- Слушай, Герман, ты, ваще-то, как сюда попал?
- Как попал? Из вертолёта вышел!
Людмила в голос рассмеялась, но тут же и посерьёзнела:
- Не обижайся, я имела в виду: в эту компанию как попал? Тут ведь все свои. За три года чужих и не видала никого. И пилоты наши, и все.
- Евлампий Захарович пригласил. Приказал, то есть.
- Так ты грузчиком в порту?
- Ну. Он бригадир.
- А нам пилоты крикнули по нашей частоте: «Новичка везём. Молодой, энергичный, подающий надежды колбасник. Встречайте с оркестром!» Хохмачи — вааще!
- Да какой с меня колбасник! - Герман в досаде пнул ногой угол печи. - Никакой не колбасник. Просто деревенский. Отцу помогал, вот и всё.
- Я тоже деревенская. И тоже видела, как делают.
- Уже заметил. И знаешь, как оболочки на трубку надеть и зашиваешь правильно. С того и работа у нас пошла быстро да ловко.
- Так-та-а-к... - Людмила тяжело вздохнула и повернулась к Герману всем крупным цветущим телом.
- Значит так... Что здесь был, что видел, что увидишь, - забудь навсе!
Герман посмотрел ей в лицо. Внимание и участие были в её темно-карих с монгольским разрезом глазах.
- Лапа говорил уже. Только... не пойму ничего. Ну, подумаешь, пару десятков оленей без лицензии отстреляли! Так кто на это смотрит? Наверное, оленей бьют себе на зиму все, кому не лень. Их — как муравьёв в лесу. Не убудет.
- Дитя ты, дитя... Дело не в охоте противузаконной, а в деньгах. Большие деньги здесь крутятся и большие люди. Тут народные деньги на воздух, на потеху пузанам кабинетным и нАбольшему начальству вылетают.
- Н-ну, всё равно не пойму...
- А что тут не понять? Перво дело — вертаки. Один час полёту - восемьсот рублей. А за три дня - ну-ко? Ну, и платили бы со своего кармана — так нет, на «приглашающие организации» раскидывают.
- Опять я не это...
- А вот завтра увидишь нАбольших начальников с крайцентру. Морды - как пончики, аж лоснятся. А по бумагам платить будет за вертаки Одинцов, твой начальник, или кто там ещё у них на подхвате.
- Ну и пусть платят, раз пригласили гостей. Не вижу проблем!
- Так ведь они не со своего карману! В бухгалтерии какую-нито статью найдут, чтоб списать. А чтоб концы с концами сошлись, рабочим, тем же грузчикам портовым, меньше наряды закроют.
- Вот как!
- Вот так! Получается: начальству — гай-гуй и девки, а плотит рабочий класс. Но самая стыдобушка — они же партейные, все семейные! Как есть аморалка на весь Советский Союз! Коснись, в Москве прознают, все с постов полетят, всем срока дадут. Брежнев - мущина строгoй! За то и боятся. За то и не берут чужих. А раз ты нечаянно попал, то Лапу твоего взгреют, а за тобой следить станут, трёкнешь где или нет. Такого душевного паренька в бригаду подошлют, без мыла в ж... залезет. А то и в комнату подселят, чтоб разговорил тебя, несмыслёныша. А разговорит - «подснежником» станешь.
- Каким ещё «подснежником»?
Людмила вздохнула и стала теребить руками тряпку, которой убирала со стола. В глазах её были слёзы.
- А вытаивают каждое лето умершие трупы из-под снегу в заливе...
Речевая ошибка Людмилы не рассмешила Германа. Он долго молчал.
- А милиция?
- А что милиция? Это ж доказать надо. Тайно ведь убьют или придушат да в пургу на лёд выбросят. А ветра тут бешеные. Что ни год, люди замерзают. Кто по пьяни, кто в пути заблукал. Вот и докажи, если человеку силком в рот бутылку водки вывернули и на снегу бросили.
- Ужас какой...
- Обычное дело. Так что где был, что видел - рот на замок!
- Понял, Люда, всё ясно.
- Ты всёж-ки не пугайся. Это я тебе так, на крайний случай. Вижу, совсем новичок парнишко и душа заболела... Ну, вот и лады. Вот и управились с тобой, мил человек. Завтра спробуем на вкус, каково сработали, да на заметку возьмём, еслив чё не так. Добро?
К утру туман разошёлся и показалось низкостоящее солнце - незаходящее, а берега отразились в воде.
Утих ветер.
Утихла волна.
Угомонились чайки.
Угольно-красная дорожка легла на море.
Усатый лахтак коснулся её раскалённого края, обжёгся, фыркнул, исчез.
Герман уселся на камень на берегу, обхватил колени руками и стал смотреть на воду.
«Минна, ты спишь сейчас? Или стоишь у окна и смотришь на воду? Думаешь ли ты обо мне, как я сейчас о тебе?»
Долго так просидел. Не услышал, как подошла Людмила:
- Не спи, замёрзнешь! - шутливая материнская нотка была в её голосе. - Идём, чай готов.
Дед Маркел и Николай Касимов уже сидели у стола и ели лепёшки, макая их в горячий жирный шулюм. Пьяненький Маркел Мелентьич часто «макал» мимо миски, с удивлением рассматривал сухой конец лепёшки, закрывал глаз, прицеливался и макал снова. Герман через силу съел кусочек, поблагодарил и поднялся: еда не шла.
- В каюте за гаражом Славка спит. И тебе там постелено, - Николай улыбнулся Герману, как старому знакомому, - славно работнули. Тяжелое, срочное враз обмогли. Коптить - уже легче оно. Отдыхай.
Думки невесёлые
«Каютой» оказалась вкопанная в землю просторная рубка от большого морского буксира. Сквозь широкое окно впереди виднелся потемневший штурвал, в углу висел бинокль, прутик антенны качался над крышей.
Хорошо смазанная дверь не скрипнула. На оленьих шкурах на полу раскинулся Славка. Герман лёг рядом с подростком и смежил тяжёлые веки.
Но не спалось. Как ни устал — не спалось. На мягкой постели из шкуры пастели, в просторной каюте, в тепле и уюте — не спалось.
«Мама, я хочу домой!» - эта мысль уже давно поселилась в сознании, но сначала воспринималась Германом как шуточная, как подтрунивание над самим собой, а теперь он вдруг понял, что думает об этом всерьёз.
Два месяца назад он ещё пропалывал с братьями картошку в огороде и чистил от навоза стайку поросят в сарае. Полтора месяца назад он впервые увидел близко самолёт, вертолёт, гусеничный вездеход. Собачью упряжку, ледокол, сухогруз, баржу.
Органично вошли в его жизнь бесшабашные грузчики, весёлые моряки, работа в порту, купание в море по утрам.
А раньше не было этого. И Минны раньше не было. Разве не было Минны? Минна! Правда что ли, не было тебя раньше? Была. Но далеко. Зато и боли этой не было в груди.
«Минна! Как это может быть, что ты уже была на белом свете до меня? Разве ты жила в этом доме, топила печку, смотрела вечерами на море? Варила еду этому мужчине. Делила с ним хлеб и постель? Зачем ты пришла на белый свет до меня? Вот хорошо бы - вместе родились и выросли. И вместе бы жили. И любились бы, и детишек народили. И всегда бы вместе. И сердце б не болело, ни моё, ни твоё. Разум понимает, что нет тебе упрёка, а сердце не понимает. Зачем такие сложности эти? Зачем я вообще сюда приехал?»
…После очередной тренировки на боксёрской секции и горячего, на большой скорости проведённого спарринга, у Германа в раздевалке неожиданно пошла кровь изо рта.
Тренер заметил:
- Что, по печени пропустил или в солнечное?
- Ни то, ни другое. Чисто отработали.
- Так у тебя проблемы с желудком, что ли?
Герман замялся:
- Был гастрит. Пил таблетки. Прошло. Так... изжога иногда.
- Завтра же к врачу, потом решим, как дальше.
Анализы показали большую, с трёхкопеечную монету, язву в желудке, и ряд точечных рядом. Тренировки пришлось прекратить. Опять пошли в ход гели, таблетки, диета. Сверстники прошли медкомиссю в военкомате без проблем, Герману военком сказал:
- Не годится в твои годы с язвой. Давай - лечись. Отсрочка тебе до осени. И серьёзно лечись. Здоровье один раз даётся.
Осенью никакой повестки не пришло. Или забыл военком, или решил время дать. Герман устроился работать помощником каменщика на стройку. В апреле опять обнаружилcя острый гастрит. Военком лишь головой покачал, стукнул печатью по какой-то бумаге и буркнул недовольно:
- Слушай, парень, ты не откосить ли хочешь? Иди! До осени!
Красный от стыда, выскочил Герман на улицу. Дома собрали консилиум. Вспомнили про травницу бабу Аню из дальней деревни. Поехали с отцом. Пожилая женщина в застиранном цветастом платочке немножко помяла Герману живот и внимательно заглянула в глаза:
- Голод можешь терпеть?
- Не пробовал как-то.
- Счастливая нынче молодёжь! - баба Аня переглянулась с отцом, глаза её затянулись печалью. - А нам мно-о-о-го раз приходилось...
Из чулана она принесла бутылку тёмного стекла.
- Сегодня вечером вместо ужина — два стакана кипячёной воды. Последущи три дня не кушать ничего. Вместо еды - три раза в день по две столовых ложки вот этого холодца. Через час - стакан теплой воды кипячёной. Выдержишь три дня, избавишься от болявки, не выдержишь — всё сначала.
Отец отдал бабе Ане узелок яиц и три рубля денег. Бабушка деньги вернула:
- Не надо, Левин. Христос не брал, и нам не след.
Герман очень хотел вылечиться. Глотал темно-зелёное, горьковатое желе. Через час запивал водой. Боли в желудке прошли сразу же. На четвёртый день утром острожно выпил кружку молока, а в обед уже поел немножко.
Через месяц он поправился на восемь килограммов, и его вес впервые стал сответствовать росту: 176 сантиметров, 76 килограммов. Поставил тяпку в сарай и заявил отцу с матерью:
- Поеду, белый свет посмотрю!
Родители не возражали и не спрашивали, куда направится сын. Знали: на Север. С детства все разговоры только о Севере. Младшие братья, школьники-старшеклассники заметно завидовали. Всем надоела жаркая, пыльная деревня, работа в колхозе и требующая ежедневного ухода и внимания домашняя скотина.
Герман вздохнул и закрыл глаза. И опять услышал голос Минны:
«Уж я озлилась. Посадила его на стул и по пальцах посчитала. Когда стали жить, когда родила, когда чё. До дня, до дёнышка. Дак чё ты думашь? Мало ему. Ещё и по крови пошёл проверил впотай от меня, совпадат ли, нет. От дурной, от дурной!... Я плакала».
Герман представил, как Минна сидит рядом с Николаем, касается своими круглыми коленками его коленей, держит его за руку и считает «по пальцах», когда начали они жить, когда могло дитя зачаться, когда нет...
М-м-м... Он рванул зубами воротник рубашки, как Женька Борисов, когда ему сломало ногу упавшей говяжьей тушей.
За стенкой послышались голоса, и рядом зашевелился Славка. Герман поднялся и вышел во двор.
НАбольшие начальники
Мужики уже сидели у стола под навесом и завтракали. Жирый шулюм, горка лепёшек и две большие миски с дымящимся мясом стояли на столе. Бутылка звякала о края стаканов.
- Иди, мастер, похмелимся! - позвал Касимов.
- Не похмеляюсь. Я - мыться. Горячая вода осталась?
- Конечно! Люда, дай парню полотенце!
Вымывшись в бане, Герман сбегал на речку, нашёл место поглубже и поплавал чуток в чистой, обжигающе-холодной воде.
Выскочил на берег, растёрся полотенцем, поднялся чуть выше по течению и напился из речки, хватая горстью одной руки вкусную звонкую жидкость.
Какое чудо - холодная вода! Как она радует, как она смывает сразу усталось с тела и тяжесть с души, как просят сразу действия мышцы, как проникает сразу через кожу весь окружающий мир!
После завтрака Герман с Касимовым и дедом Маркелом поставили ещё одну обширную палатку-коптильню с небольшим отверстием в крыше.
С Маркела Мелентьича было мало толку, он больше мычал и путался под ногами, и Николай ему мягко посоветовал:
- Вижу, пристал ты, дедушко. Может, соснёшь малость? А то ведь второй день в работе. Как не устать? Иди, Мелентьич, а мы уж сами.
- И то! - дед, по-моряцки покачиваясь, послушно потопал в большую спальную палатку.
Герман, Николай и Славка стали срезать мясо с оленьих окороков пластами поперёк волокон и укладывать в большой эмалированный таз. Людмила чуть присаливала слой за слоем. Сыпала перец, специи, клала лавровый лист. Через час-полтора стали эти пластины цеплять на мелкие крючки и развешивать на длинных жердях, пропущенных внутри палатки-коптильни.
Под жердями Славка поставил два ведра с углями из костра и присыпал жар опилками и мелкими деревяшками. Дым окутывал развешенное мясо и медленно выходил через отверстие в брезентовой крыше.
- И сколько ему так коптиться? - полюбопытствовал Герман.
- А к вечеру будет готово. И подсушится, и закоптится. И храни его потом хоть целый год. Всегда так делаем. Само хорошо в дорогу. Хоть так жевать, хоть рукоятью ножа растолочь, кипятком залить - опять тебе шурпа. Горячо, вкусно и сытно.
На улице оставалось с десяток прикрытых от чаек шкурами остывших кирпично-красных оленьих туш. Николай с Германом занесли их в ледник и подвесили на крючья.
А потом загудел вертолёт.
Народу прибыло всякого — успевай смотреть. Но не было ни «пузанов», ни начальников, «морды как пончики». Вообще пожилых людей лет пятидесяти было всего двое, и были это, наверняка, кабинетные люди, но кто из них нАбольший начальник, Герман определить не смог.
Но три или четыре смазливых женских личика, с любопытством смотревших в круглые окошки вертолёта, он всё-таки разглядел. И усмехнулся про себя.
Прибывшие бысторо выпили-закусили, часть из них пошла на баркас, поехали с Николаем сети ставить, другие погрузились в вертолёт, полетели на охоту. Радостный Лапа, которому привезли новые очки, тоже полез в вертак.
Крикнул Герману:
- Точи ножи, ещё привезём!
И пошла та же работа: снимали с убитых оленей камус и шкуры, освобождали от «бутора» - внутренностей, раскладывали туши остыть на ветерке и прикрывали шкурами от чаек.
А вечером и ночью опять делали колбасу и зельц.
Утром Герман, падавший с ног, едва дошёл до каюты. Но, кажется, только вытянулся усталым телом, как Лапа уже крепко тряс за плечо:
- Вставай, Герман, грузимся! Давай-давай. Завтра отгул тебе на полный день, а сёдни надо сдюжить.
Грузили в вертолёт мороженые оленьи туши и мешки с мороженой рыбой из ледника, из коптилен - копчёные колбасы, копчёное и вяленое мясо и зельц.
- Слушай сюда, - строго заговорил Лапа. - Ты это... еслив даст тебе Николай что с собой, не отказывайся, не обижай человека, но и в общаге ни слова, ни кусочка! Парень ты рубаха. Но нынче стань жлоб и кугут. Я в курсе: тебе есть, где хранить. Там оставь.
- Так ведь спрашивать станут, Лапа! Видела вся бригада, куда поехал, как тут скроешь?
- А кому какое дело? Бригадир приказал — ты пошёл. На рыбалке был. Тут кажный второй рыбалит по выходным. Еслив так тебе надо, купи рыбы магазинной, она с рыбацких точек и точно такая же, угости парней. На все разговоры — ночевали в палатке. Где был — ни слова!
- Всё ясно, Лапа! Бу спок, бу сде!
Перед самым отлётом Николай Касимов передал Герману небольшой заплечный мешок «сидор» и посылочный ящик.
- Вота тебе от нас чудок рыбы вяленой, мяса и колбасы. Ты сам же и делал. А это ящик для Минны Ведениной, уборщицей она в общаге у вас.
- Н-ну, знаю.
- Передай ей для мальцов. Сделашь?
- Какой разговор!
- Добро! Чё надо, черкни записку и - пилотам. Пришлём. К нам борта часто летают.
Крепкое рукопожатие. Люда, Славка и маленький Ваня взмахнули руками с порога зимовья. Дрогнули и качнулись постройки на берегу и медленно уплыли в прошлое.
Возвращение
Помня наказ Лапы не приносить ни кусочка мяса в общежитие, грузчик с сидором за плечами и ящиком под мышкой пошёл знакомой дорожкой.
«Отдам посылку и сразу домой». Ещё в вертолёте Герман, перед глазами которого то и дело, до скрипа зубовного, возникали натуралистические сцены из семейной жизни Николая и Минны, решил, что никогда больше не сможет прикоснуться к этой женщине, сменившей двух мужей и коварно, да, да, коварно! затащившей его в постель.
Дверь открыл своим ключом.
Минна сидела на узком диванчике в углу кухни с вязаньем в руках и встала ему навстречу. Тяжёлая пуховая шаль скольнула с плеч. Герман негромко поздоровался. Она негромко ответила. Он поставил ящик на стул, сидор прислонил к стене в коридорчике и остался стоять, как прикленный.
Минна отложила недовязанный носок и внимательно глянула ему в лицо. Медленно подняла руки к голове. Вынула несколько шпилек из волос. Зажала их губами и, беря по одной, приколола отставшую прядь. От этих простых жестов, таких знакомых и милых, у Германа запрыгал кадык и забилось сердце.
- Вот, Николай передал...
- Пожалста, отнеси на балкон.
Герман отнёс вещи в холодок и, едва переставляя одеревеневшие ноги, направился к двери.
- Ты куда?
- В общагу...
- А мыться? Дымный, будто окорок.
- Я - там...
- А чё ж бука такой?
- Ничё не бука. Пойду...
- Душ на ремонте, мужики ваши в баню ходили!
- А, ладно. Пока!..
- Иди-ка сюда! - она крепко взяла его за руку и потянула в спальню.
Сняла с кровати подушку-думку и, так же держа его за руку, вернулась на кухню. Уселась на краю диванчика. Положила себе думку на колени и легонько хлопнула по ней ладошкой:
- Ноги - вот туда, голову — сюда. Под глазами будто чернила налиты. Спать вам не давали чё ли? - она лёгонько толкнула его плечом.
Зазвенело у парня в голове. Едва удержался, чтобы не обхватить её за талию. Как школьник, уселся на диванчик. Прямо уселся, ровно держа спину. В следующую минуту усталая бедовая головушка уже покоилась на лучшем в мире месте: на коленях y женщины. Минна прикрыла Германа шалью, обдавшей его теплом и знакомым запахом. И сразу гулко забились молоточки в висках. Он нашёл её руку своей и крепко сжал горячие тонкие пальцы.
- Кончилась колготня, Гера, отдыхай.
Минна легонько освободила свою руку и взяла вязанье со столика. Тихо зазвенели спицы, тихо пробили часы на стене, тихо стучали молоточки.
И в тундре тихо. И на море штиль. Чайки летят. Утки плывут. Мальчик идёт. Собачонка бежит. Вдоль берега нерпа плывёт, и с усов её капают капли. И не грохочут турбины, не бахают выстрелы, не падают замертво олени. Не сверкают ножи охотников, перехватывающих горло убитым животным, чтобы сошла кровь, не блестят на солнце красные туши, не лежат рядком на песке рогатые головы с устало прикрытыми глазами.
Вместо этого голос. Тихий женский голос. И стара-старая сказка.
«За горами, за лесами.
За широкими морями,
Против неба на земле
Жил старик в одном селе.
У крестьянина три сына.
Старший умный был детина.
Средний сын и так и сяк,
Младший ж вовсе был дурак.
Братья сеяли пшеницу
И возили в град-столицу.
Знать, столица та была
Недалече от села»
Герман задремал. А когда проснулся, Иван уже просверлил «дирю» в стенке шатра и разглядывал шамаханскую девицу:
«И тонка-то и бледна,
Чай, в обхват-то два вершка.
Пусть понравится кому,
Я и даром не возьму!»
- Минна, ты что, всего «Конька-Горбунка» наизусть помнишь?
- Наверное. Столько раз малышне читала, что могу с любого места и не собьюсь. И Пушкина сказки. Отдохнул, просветлил головушку?
- Отдохнул... - Герман скользнул рукой вниз по стройной ножке, поднял юбку повыше, поцеловал круглое, вкусно пахнущее колено и потёрся об него щекой. Минна отложила вязанье, запустила обе руки в его густую шевелюру, крепко потормошила, подёргала.
- Вставай, соня, ногу отлежал!
- Не встану, пригрелся.
- Я же хромая буду!
- Ну, и что? Хромых много. И ничё — живут!
- Ой, бессовестный!
- Не бессовестный, а добрый молодец! И хорошо ему на твоей голой ножке лежать, коленку целовать, - Герман нехотя поднялся, отодвинулся на край диванчика, внимательно глянул на женщину.
- Минна! Это не у меня - это у тебя круги под глазами и лицо похудело!
- Дак переживала жешь. Как дядь Яша позвонил, так изболелась вся.
- А с чего болеть-то?
- А с того, что заревнуешь и будет тебе больно. А раз тебе — и мне.
- И правда. Как ножом.
- Не ревнуй.
- Оно само.
- Ты мужик. Запрети «ему». Что за руку тебя взяла, виновата. А в прошлом не виновата. Иначе дети не родятся.
Герман не ответил. Он с великим вниманием наблюдал, как Мина встала и заковыляла по кухне туда-сюда, время от времени приседая и хватаясь за больное место рукой.
- Вот башка у тя свинцовая! Отлежал ведь ногу-то!
- Не башка, а головушка, и не свинцовая, а лёгкая. Мама говорила - опилками набита! Если завидуешь — так и скажи!
- Я завидую? Да моя в сто раз лучше набитая! А будешь дразниться, укушу за ухо!
- Ты уже один раз хотела и забыла!
- Не забыла — пожалела!
- Гм! Нашла, кого жалеть!
- Ах, так?
- Вот так!
- Ну, держись, щас отомщу!
Минна сделала суровое лицо и захромала навстречу Герману. Он бережно обхватил её за талию и притянул к себе.
- Миннушка! У тебя глаза голубиные.
Она молча смотрела на него снизу вверх. Волна жаркой крови залила ей шею, лоб и щёки, огнём пролилась на маленькие уши.
- Ужас, какая ты милая, Минна! Просто ужжжасный ужас и всё!
Она молчала. Обхватила за поясницу, прижалась головой к груди. Медленно расстегнула рубашку и притронулась жаркой щекой к правому соску, потом к левому. Неловко поцеловала в подбородок:
- Бузыня...
Герман подхватил её на руки, заглянул в глаза:
- Только не говори: «Не трог меня!» Ланна?
- Ланна... Давай, побежали мыться. Дымом от тебя и ещё всякой дикостью пахнет.
- Чур — я первый!
- Давай вдвоём.
- Не-а. Я стесняюсь..
- Ничё ты не стесняешься, это из тебя Бука-Бука не вышёл!
Герман рассмеялся и поцеловал её в яркие губы.
В ванную комнату он всё-таки скользнул первым и, не в силах ждать, пока наберётся вода, намылил голову и стал под душ.
- Постой, не крутись! - она похлопала его по животу крепкой ладошкой. - Щас спинку тебе помою и всю букость из тебя вытерррру, а потом ещё по толстой попе мочалкой нашлёпаю!
- Это у кого толстая? У меня толстая? На свою посмотри!
- Ага! Что у меня - глаза на затылке?
- Вот смою мыло с лица и покажу, как правильно смотреть!
И через минуту:
- Минна! Чё ж ты в халатике под душ встала?
- А пускай! Он быстро сохнет.
- Гм-м!.. Букость-то, оказывается, заразная болезнь!
- Ещё какая заразная! - она закинула ему руки за шею. - Вот и ухо рядом, щас буду кусаться!
- Погоди чуток, - он острожно освободил её от халатика. - Ах, какая ты красивая, Миннушка!
- Правда?
- Правда! Когда первый раз тебя мыл, не успел толком разглядеть. И сам стеснялся - женщина голая. И ты устала-преусталая была. Выпила чаю и заснула. Помнишь?
- Помню.
- А сейчас рассмотрю тебя до самой мелкой точки-родиночки. И грудки, локоточки, пятки-коленочки, и всё-всё-всё!
- Ты ведь смотрел уже.
- Повторение — мать учения.
- Ай, хитроваан!.. Смотри. Я люблю, когда ты смотришь на меня.
Чуть позже она сказала ему:
- Ямщик, не гони лошадей! Погоди. Я твои плечи потрогаю, брови разглажу, в губы поцелую, в глаза посмотрю. Можно?
- Миннушка!
И она крепко приникла к нему ладным прохладным телом, обхватила руками за шею, и горячие лепестки губ раскрылись от жаркого шёпота:
- Вот не было тебя, Геранька, и сердце саваном затянулось. Плохо без радости сердцу женскому. А теперь корка сошла. И так-то хорошо ему противу сердца твоего, так-то слаадко! Бузынюшка ты мой густоволосый, маальчик нецелованный, раадость нечаянна, счаастье негаданно, траавка весенняя, лучик мой утренней! До завтра мульён минуток у нас. Жаарких. Не смакованных, не обниманных, не облаасканных, в глаза не заглянутых. Все наши. Все. До капельки все. Геееранька...
Герман пришёл в себя от того, что беспощадный Лапа тряс его за плечо. Но говорил почему-то голосом Минны:
- Вставай, вьюнош, вставай рыбочка, опоздашь!
«Вьюнош» сразу всё вспомнил.
- Миннушка! Отгул у меня. За воскресенье. Лапа сказал.
- От, счастливчик! От, везунчик! Целый день задарма! Это ж счастье какое! Дай поцелую тебя на дорожку, побежала я.
Но не успела она наклониться, как Герман обхватил её, и зарылся носом в волосы.
- Пока спал и запах забыл.
- Отпусти, мне пора!
- Не пущу, пока титечки не дашь!
- Ой, бессовестный! Опоздаю на катер.
- На минуточку!
Минна встала на колени у кровати, наклонилась, расстегнула кофту.
Герман поцеловал оба румяных яблочка и потёрся о них щекой.
- Хватит, сумно мне, Гера.
- Не сердись. Что тебе на ужин приготовить?
- Что хочешь!
- «Что хочешь» - только Бармалей умеет, придётся к нему на консультацию сбегать.
Оставшись один, Герман поднялся, походил по комнате, помахал руками, вроде зарядку сделал. Открыл дверь на балкон — хорошо! Вдохнул воздух морской — хорошо!
Боже, что за чудо - жизнь! И так всё просто: поцелуешь с утра грудочки любимой женщины и целый день солнце в душе!