Н. Косско

Ответ из Москвы

В тот день мы особенно долго добирались из школы домой. Мотор нашего чудо-автобуса натужно ревел, захлёбывался, чихал и, наконец, совсем заглох. Темнело, за окнами автобуса ревела метель, а до посёлка оставалось добрых 15 километров. Случись с нами эта канитель по пути в школу, мы бы только обрадовались возможности прогулять пару уроков, да и не опасно это было – днём на колымской трассе довольно много машин, но ночью движение здесь замирало.

Наш шофёр «Потапыч» заметно нервничал. Занервничали потом и мы, узнав, что запас угля для нашей буржуйки на исходе.

– Если к нам не поспешат на помощь, мы можем до утра и не дожить, – сказал шофёр в паническом страхе, хлопая себя по телу для «согреву». Мы тоже продрогли до костей, а в автобусе с каждой минутой становилось холодней, к тому же мы почти целый день ничего не ели. Но большого аппетита, кажется, не было ни у кого – страх перед неизвестностью вытеснял все другие чувства. Однако судьба нас миловала: на наше счастье, через несколько часов на «дороге жизни», как называли 700-километровую колымскую трассу, появился грузовик. Он взял наш автобус на буксир и благополучно доставил в посёлок.

Дома никто не заметил моего опоздания – настолько все были взволнованы другим событием: Эдди получил повестку в комендатуру, и мама в слезах выговаривала ему за его неосторожность, за письмо Ворошилову, говорила, что не надо было «лезть поперёд батьки в пекло», что это для коменданта хороший повод упрятать Эдди в лагерь, что именно нам надо жить тихо, сдерживаться и не высовываться…

В конце концов Эдди вскакивает и, вспылив, кричит: – Да успокойся ты, наконец! Прекрати стенать и плакать, мама! Ты что же, хочешь, чтобы мы сгнили на этой Колыме, да? Я – нет! Мы должны отсюда выбраться, любой ценой, а для этого надо что-то делать, а не сидеть сложа руки!

И он уходит, громко хлопнув дверью.

Мы не спали всю ночь. После школы я первым делом бегу к Эдди и с порога спрашиваю: Ну?

Он сияет, как медный самовар, и протягивает мне лист бумаги: Ответ пришёл из Москвы!

Я читаю письмо и ничего не понимаю: в нём речь идёт обо мне и только обо мне, ни о ком другом. И в бумаге сказано, что мне выдадут «чистые» документы, потому что с меня немедленно снимут режим спецпоселения! Я протираю глаза, но текст не меняется – чёрным по белому там написано о моём «освобождении»!

– А ты? А мама? Как же вы-то?

– Не волнуйся, сестрёнка, не робей! Всё замечательно, чёрт побери! Всё отлично! Комендант показал мне документ – кажется, тот самый, о котором писал Виталий Андреевич. Так вот, комендант говорит, что указ о нашем освобождении вступит в силу месяца через два. Так что, сестричка, мы уже в будущем году тоже сможем покинуть этот «гостеприимный край», будь он трижды проклят!

Затем события начинают развиваться стремительно. В один прекрасный день почтальон приносит Эдди увесистый тугой конверт. Это письмо от Виталия Андреевича, где он совершенно открыто пишет такие вещи, за которые раньше можно было схлопотать минимум десять лет лагерей. Из письма следовало, что – даже страшно было читать такое – немцам разрешают переселяться в Германию, если они, конечно же, этого захотят.

Эдди читает эти строки уже шёпотом – настолько невероятно и страшно они звучат, от них исходит непонятная для нас опасность. Может, это ошибка, недоразумение? Но ошибка исключена: Виталий Андреевич приложил к письму бланки заявлений на выезд, анкеты и список необходимых документов. Всё это он раздобыл для Эдди в посольстве ФРГ в Москве.

Последующие дни прошли как в тумане. Эдди носился как угорелый по всяким учреждениям и конторам, ездил в район, собирая справки, заполнял анкеты на всю семью, в том числе на свою русскую жену, детей и дядю Лёшу. Всё это, конечно же, на немецком языке.

Мама ходила сама не своя. От страха за свою семью она осунулась, не спала ночами, пыталась отговорить сына от этой опасной затеи:

– Германия уже однажды ввергла нас в несчастье, теперь вот они снова что-то придумали… Ох, не верю я уже никому и ничему…

Но Эдди как подменили, он сбросил с себя путы страха и боязни и ни за что не хочет отказываться от своей мечты. Я оказалась между мамой и Эдди. Далёкая, неведомая мне страна, с которой судьба связала меня крепкими узами, для меня чужая; но и здесь, где я могла бы почувствовать себя дома, мне постоянно пытаются напомнить, что я не своя, и не только чужая, но и враг. И я была уверена, что мне никогда не дадут забыть об этом.

Может, в Германии всё переменится, может, там, среди немцев, я не буду чужой и тем паче – врагом?

Так и не сделав никакого выбора, я оставляю право принять решение за братом и мамой, а они всё чаще ссорятся, дело доходит чуть ли не до скандалов. По всему видно, что мама готова уступить, но больше, чем недовольства сына, она боится последствий этого шага:

– Ты что, забыл, в какой стране мы живём? Не понимаешь, что погубишь ради своей несбыточной мечты всю семью? Ваш отец тоже в 28-м году втемяшил себе в голову: «Поедем в Германию!» И где он сейчас? Нет, ты скажи, где?

Она снова срывается на крик. Эдди, конечно, понятны страхи мамы, ведь жизнь её ничему другому не учила. Тем не менее он принимает решение.

– Едем! – говорит он категорически и, слегка ударив ладонью по столу, как бы ставит точку в нашей дискуссии – твёрдую, жирную точку. Мама упрямо гнёт свою линию, для виду не сдаётся, но потихоньку вшивает под подкладку моего пиджачка огромное количество карманов и карманчиков. В них перед моим отъездом на «континент» будут зашиты документы нашей семьи, чтобы сдать их в посольство ФРГ в Москве.

Первое лиственное дерево и многое другое

Мы словно сошли с ума, когда перед зданием аэропорта увидели небольшое лиственное деревце, первое после многих лет пребывания на Колыме. Первое зелёное деревце с живыми бархатными мягкими листочками! Мы набрасываемся на него, как на чудо, гладим ствол, стараемся прижаться к нему щекой, целуем листочки… Тот, кто не знает, откуда мы, такие дикие, взялись, вполне может принять нас за группу умалишённых. Но нас это не трогает: мы счастливы, мы вытираем слёзы радости от возвращения в нормальную жизнь, жизнь, в которой нас ожидает много подобных чудес – в этом мы все уверены! Второе такое чудо уже распростёрлось у наших ног – Хабаровск, утопающий в зелени белокаменный город на Амуре. Сюда группа абитуриентов из нашей школы после четырёх часов полёта прибыла из Сусумана, где мы навсегда, как нам казалось, простились с Колымой, чтобы в Хабаровске пересесть на поезд и проследовать дальше в разные города страны.

Нам не терпелось отправиться в это путешествие. В сусуманском аэропорту царила весёлая неразбериха: мы были взвинчены, нервничали, но делали вид, что нам весело и море по колено. Хотя каждый в душе понимал, что мы покидаем дом, родное гнездо, где беззаботно жили под крылышком родителей, и отправляемся в неизвестность, где придётся рассчитывать только на себя, на свои силы.

Я старалась не смотреть в мамино заплаканное лицо и еле сдерживалась, чтобы не заплакать самой. Да и было отчего: в 18 лет я впервые надолго уезжала из дома, может быть даже навсегда. Да и уезжала я не в ближайший район или город, даже не в Магадан, а в Свердловск, что в девяти тысячах километров от Магадана, чтобы поступить в университет на факультет журналистики. Были, конечно, и другие возможности, но Эдди, взвесив все за и против, настоял на том, чтобы я уехала как можно дальше от Колымы на случай, если, не дай бог, времена изменятся. А мама поддержала его, потому что большинство наших родных – три её сестры, их многодетные семьи, наши бабушка и дедушка – были после войны сосланы на Урал и отбывали трудовую повинность на золотых рудниках в Свердловской области. Маме казалось, что тёти смогут присматривать за мной, а если надо, и помочь – как бы то ни было, но «ребёнок» будет не один в чужом краю, рядом всё же будут родные и близкие.

Мама и Эдди строго наказали мне не упускать из виду мой пиджачок, начинённый документами для выезда в Германию, а лучше всего вовсе его не снимать и по приезде к тётям сразу же отдать им на хранение.

– Как только сдашь документы в приёмную комиссию, – наказывал мне Эдди, – так сразу же на поезд и в Москву, а там – в гостиницу «Националь», в посольство ФРГ. Ты поняла меня? – повторял он уже в который раз. – Поняла, спрашиваю?

У меня уже кружилась голова от советов, наказов и рекомендаций, поэтому я только послушно кивала, не слушая, что он там бубнит.

Надо ли говорить, что все советы были выброшены за борт, как только мы очутились на «континенте», в другом, как нам казалось, сказочном, чудесном мире, чуть ли не на другой планете. Разве у нас было время думать о советах, следовать им, когда мы от восторга временами забывали даже дышать!

Мы гуляли по Хабаровску, слонялись по паркам, мы наслаж-дались солнцем, теплом, зеленью, вдыхали полной грудью воздух, напоённый необычными ароматами. Серёжка, ни на минуту не расстававшийся со своей гитарой, наигрывал разные мотивы и песни, мы подпевали, читали стихи – мы просто были опьянены воздухом, солнцем и свободой!

Наш поезд отошёл от вокзала поздно ночью, и, когда мы утром проснулись, Хабаровск был уже далеко позади. Немного погрустив, мы начали устраиваться, готовясь к 10-дневной поездке в центр России, и я только диву давалась, насколько теперь всё иначе, чем во время нашего с мамой путешествия в Магадан пять лет назад. Сейчас всё выглядело другим – поезд, проводники, даже ландшафт за окном казался живописней. Наверное, потому, что теперь я ехала с друзьями, меня не сковывал холодный страх, когда я видела милицейскую форму или слышала упоминания о немцах. Мне не приходилось постоянно быть начеку, ожидая враждебных выпадов и обвинений, – сейчас я ехала как свободный человек, такой же, как и все вокруг. «Вряд ли», – спохватившись, подумала я, так как в этом отношении до сих пор не позволяла себе иметь никаких иллюзий.

Атмосфера в нашем купе была приподнятая, мы не унывали, мечтали и много говорили о беспечной студенческой жизни, полной романтики, такой, какой мы её знали по рассказам и из книг, – фантазии не было предела! О более прозаических сторонах этой жизни – работе, лишениях, учёбе, тоске по дому – нам было недосуг размышлять, да и не очень хотелось, и чем дальше поезд уносил нас от нашей прежней жизни, тем меньше мы были склонны думать и говорить о прошлом.

И наша прежняя жизнь с каждым днём, с каждой минутой уходила всё дальше в прошлое, становясь порой даже нереальной. Мы стояли на пороге новой жизни и, дурачась, представляли себе, как известная журналистка Эмма вещает из Москвы, а дипломат Роман даёт приём в своём посольстве, как певица и танцовщица Элла становится знаменитостью, а Сергей отправляет в космос одну ракету за другой, как Танька выводит новый сорт роз в Ботаническом саду в Москве… Мы были молодыми романтиками, полными энергии и жажды деятельности, готовыми перевернуть весь мир…

А за окном пролетали города с громкими названиями: Биробиджан, Улан-Удэ, Чита, Иркутск… ИРКУТСК!!!

Я в ужасе: стоянка поезда в Иркутске по расписанию целых 15 минут, поэтому ребята ещё в Хабаровске дали Саше Сафонову телеграмму, чтобы он пришёл на вокзал – хотим, дескать, встретиться. И вот теперь все сгрудились в тамбуре и с нетерпением ждут прибытия в Иркутск. Поезд не успевает толком остановиться, как ребята и девчонки на ходу спрыгивают с подножки, бросаются к Саше, обнимают его, улыбчивого, весёлого, что-то говорят, жестикулируют, смеются. Саша посерьёзнел, как-то возмужал, он всё ещё выглядит очень хорошо, нет, ещё лучше, чем прежде. А его бездонные синие с поволокой глаза!..

Я остаюсь в вагоне и, спрятавшись за занавеской, наблюдаю из купе за происходящим на перроне, вижу радостно улыбающегося Сашу, как он то и дело нетерпеливо озирается по сторонам, словно выискивая кого-то в толпе. Для меня этот ищущий взгляд и отчаяние в его огромных, безумно красивых глазах – нож в сердце, мне приходится собрать все силы в кулак, чтобы не выбежать на перрон и не кинуться ему на шею. Но вот поезд трогается, и Саша вдруг видит меня в окне. Он срывается с места, бежит рядом с поездом, отчаянно размахивает руками и что-то кричит. Потом перрон заканчивается, и Саша остаётся один – насовсем, навсегда…

Я забираюсь на самую верхнюю полку и притворяюсь спящей. Ребята внизу долго молчат, а потом, перебивая друг друга, делятся впечатлениями, ни словом при этом не упоминая Сашу, – видимо, щадят мои чувства. Но потом Танька взрывается и начинает на меня орать:

– Ты что о себе воображаешь, а? У тебя что, сердце из камня? Ведь он к поезду пришёл только из-за тебя, он всё время только о тебе и расспрашивал. Да Сашка, наверное, ни минуты не задумываясь, сел бы на поезд и поехал вместе с нами, если бы ты соизволила сказать хоть словечко, только одно словечко, чёрствая ты эгоистка!

Я никогда не видела Таню такой разъярённой, но не обиделась, даже в чём-то была согласна с ней. Но она не знала главного – того, что произошло в ту новогоднюю ночь…

А для меня это было предательством, и в этом ничего не могли изменить ни время, ни расстояние. Поэтому я предпочла не возражать Таньке, да и не смогла бы ничего сказать: моему сердцу из камня было так больно, так нестерпимо больно, будто в него вогнали острый нож, повернули несколько раз и забыли вытащить лезвие.

«…Я знаю, что виноват, но ничего уже нельзя изменить. Так получилось, прости…» – вспоминаю я строки из его прощальной записки и корчусь от боли: если это любовь, то почему же мне так больно?!

Обильные горькие слёзы не приносят облегчения, и с тяжёлым сердцем я подвожу под этой историей черту: любовь умерла. Да и была ли она? И бывает ли вообще? Я уже не верю ни во что и признаю, что мама была права, когда говорила, что мужчинам доверять нельзя.

Итак, Саша остался в прошлом, а мне надо думать о будущем. Без весёлого нрава Саши, без его шуток и прибауток, без его ласковых влюблённых глаз оно будет не таким безоблачным, интересным и лёгким, но я даю себе зарок: обойдусь без любви и сама справлюсь.

(продолжение следует)