(рассказ о рассказе)
Зинаида Гиппиус
Это рассказ о «рассказе». Притом не выдумка, а рассказ о действительном происшествии с одним из моих действительных рассказов, недавно напечатанном в воскресном номере известной парижской газеты.
Рассказ назывался «Так случилось». Он-то был сплошной выдумкой (что следует запомнить); и содержание — я передам его вкратце, ниже, — не так важно, как то, что с этим рассказом в самом деле «случилось». Случай любопытный, за всю мою долгую литературную практику — первый; сколько сотен рассказов у меня написано — я даже не припомню; а ни с одним этого не было. Что касается других авторов беллетристов — тоже не слышно; разве если целую анкету устроить, то можно бы узнать, бывал ли с кем-нибудь подобный случай.
Однако к делу.
Всякий знает, как трудно, по нынешним временам, русскому литератору — просто что-нибудь напечатать. Журналов нет, газет — почти, в каждой свои постоянные сотрудники, давно приспособившиеся, или во всех отношениях совпавшие с обликом данной газеты; литератору просто, как я говорю, особенно давнему, привыкшему к известной свободе в старой России, надо сначала пораскинуть умом: скажешь что-нибудь, хотя бы устами героя - можешь показаться не вполне совпадающим со взглядами газеты, и пропала работа. Или выйдет на несколько строк больше определенного их количества — тоже пропал случай заработать. Вот и прикидываешь заранее, чтобы и размер — по условиям, и содержание как можно безобиднее. Любовный сюжет самый, в принципе, безобидный; но и тут большое внимание требуется и большое усердие выдумки — сузить до явной безобидности.
Рассказ «Так случилось» был успешен, т.е. в газете появился. Выдуман, как уже сказано, сплошь. Имена, отчества, фамилии, названия петербургских улиц, — все это взято случайно, имена обыденные, фамилии придуманные. Содержание такое: некто рассказывает, что однажды, в сумерки, ему позвонили. (Дело происходит в Петербурге, осенью, за год до войны). Вошедшую даму рассказчик не узнает, но она рекомендуется: «Я — Ольга Петровна»... и он вспоминает, что встречал в знакомой семье, на Васильевском Острове, какую-то незаметную, не очень красивую и не очень молодую девушку, Ольгу Петровну, с которой он, впрочем, никогда не сказал слова. Ведет ее, удивленный визитом, в кабинет, зажигает лампу, и, при первом взгляде на посетительницу ужасается: ее бледное лицо, с черными, «матовыми» глазами, совершенно мертвое. Таким же мертвым голосом она говорит, что зашла случайно, проходя мимо, и, вероятно, потому, что «за полчаса до смерти, надо «кому-то» сказать, рассказать все, что теперь уже и ей все равно; а он именно этот «кто-то», — ведь ему тоже все равно». (У меня нет текста, пишу по памяти). Монотонно продолжая, рассказала, что была невестой такого-то гвардейского офицера, любила его, ждала два года, верила, когда он вдруг написал, что между ними все кончено. Убедившись, что разрыв совершился, она почувствовала, что умерла; смерть уже в ней, ее дело лишь «докончить» последнее, для чего она сейчас и шла — в Фонтанку.
Слушатель, — ее «кто-то», — не прерывал рассказа; к полузнакомой женщине этой он не питал никаких чувств, но она была человек, и смотреть на еще живого человека с мертвым лицом было невыносимо. Просто самому невыносимо, вне сочувствия обманутой невесте: скорее он сочувствовал жениху, которого она назвала; он его случайно знал и удивился, что этот красивый, блестящий гвардеец был женихом такой неподходящей особы. Но тут была смерть: девушка, какая она ни на есть, может быть, глупая, может быть, истеричка, в Фонтанку-то пойдет сейчас кидаться; непременно пойдет, он это чувствовал. И на него нашло вдохновенье. Я, рассказывает, сам не знал, что ей говорю, чепуху какую-то нес, и кричал, главное, — на случай, что она истеричка: на истеричек необходимо, с грубостью, кричать. Стыдил ее, насмехался. — Да какая это любовь у вас, голый эгоизм! Не достался, мол, ты мне, так покойницей на совесть твою лягу! Неси до смерти! Ну и другое, в том же духе говорил, орал... Не удерживал, однако; не понимаешь, — иди, топись, сделай милость. Доказывай свою «великую» любовь, хотя она, мол, такая, — ничего и не стоит. «Единственно, что предлагал ей, — дать себе некий срок для большого понимания; пусть, поразмыслив, опять придет, и, если в том же решении останется — рассказчик ей поможет обойтись, по крайней мере, без Фонтанки: очень уж гадко, холодно, драматично. Есть другие способы. На свободу же ее решения он не будет посягать...
Условились, в конце концов, что она еще придет. Но она не пришла. А потом рассказчик о ней забыл. Началась война, цепь катастроф... Забыты были не только полузнакомые, но исчезли куда-то и друзья, потерялись родные...
И много лет протекло, когда тот же «некто» встретил в новом квартале парижского Пасси, на тихой улочке, странную пару. Не очень странную, он привык видеть в Париже таких медленно гуляющих старичков, друг за друга держащихся. Тут «он», чуть волочивший ногу, держался за еще бодрую, седую старуху. И вдруг старуха окликнула проходившего по имени: «Не узнаете? Я Ольга Петровна». Ее еще можно было узнать: но как поверить, что осунувшийся, хромой и слабый старик — блестящий гвардеец, «великая» любовь Ольги Петровны? Из оживленной болтовни ее выяснилось, что у них «тут за углом, русская лавочка»; хлопот много, и «он» помогает, только «после всех ранений» не так здоров, конечно... Болеет часто...
Рассказчик проводил их до лавочки, неопределенно ответил на приглашение «заходить» и покинул «счастливую» пару в еще более неопределенном раздумии...
Вот, приблизительно, и все. Но тут-то удивительное и начинается.
Через редакцию газеты, где рассказ появился, я получаю радостное письмо от неизвестной мне дамы: наконец-то она нашла свою «кузину Олечку»! Настоятельная просьба сообщить адрес «лавочки» (единственно, что «не указано» у меня). Никаких сомнений, что я пишу именно об Олечке, Ольге Петровне: с такими малейшими подробностями описана ее наружность, ее черные «матовые» глаза, ее страстная любовь к известному блестящему гвардейцу; упомянуто даже, что она была несколько истерична... И улицы петербургские названы как раз те же, где протекала «Олечкина» драма. Ясно, что встретив потерянную кузину в Париже, я поспешу сообщить ее нынешний адрес...
В смущении я пишу даме (она живет в окрестностях Парижа), что никакой реальной Ольги Петровны не знаю, и что весь рассказ выдуман. Мне приходит в голову: или она мне не поверит, — ведь не бывает же так, чтобы все сходилось, вплоть до имен, отчества и фамилий! Или уж не истеричка ли она сама, эта дама, не выдумала ли свою небывалую «Олечку»?
Но дама пишет очень разумно, положительно. И на заверительное мое письмо о выдуманности так же разумно ответила. По-моему, она сделала вид, что верит. Еще раз остановившись обстоятельно на Ольге Петровне, ее семье, характере, на любви к этому гвардейцу и т.д., закончила, что если, мол, все у меня лишь угадано, то это благодаря моему «таланту». Очень любезно, понимаю, но — причем тут талант, и какой, спрашивается, талант может воспроизвести историю не «похожую» на действительность, а действительно точную, с точными именами, отчествами и фамилиями героев, если автор ни героев, ни истории не знал фактически? А имена взял первые попавшиеся?
Никто из разумных людей не мог мне дать объяснения этому маленькому загадочному происшествию. Некоторые, правда, нашли, что дело «очень просто»... но это оказались, увы, верующие в телепатию. Я же к подобным вещам склонности не имею, а потому и телепатические объяснения меня нисколько не удовлетворяют. Впрочем, и с точки зрения самих телепатов непонятно, зачем именно мне понадобилось что-то угадывать о навеки неизвестной Олечке и ее женихе?
Но, по правде сказать, есть что-то в этом случае и неприятное. Неприятна его необъяснимость и, главное, исключительность. Неужели ни с кем из пишущих или писавших рассказы ничего такого и в самом деле не случалось? Совпадения, конечно, были, но тут какие же «совпадения»? А вот не было ли у кого-нибудь этих же «таинственных» (и бесполезных) угадок?
Хочу думать, что были. Сколько ведь рассказчиков на свете! Если случилось с одним, значит и с другим бывало. Только, к сожалению, это мне неизвестно.
Париж
1935. 28 июля.