Макс Триллер. Точка беды (том 2-й "Хунь-дунь") – 8 (31.10.2019)

 

И. Шёнфельд

 

В последнее время желание определиться, наконец, куда он движется по жизни, подступало всё чаще, но до сих пор череда «гуманитарных проектов» Агентства с их срочными, калейдоскопно сменяющимися «гуманитарными проектами» не позволяла Максу сфокусировать внимание на самом себе. И спокойная крымская командировка выпала как раз вовремя и оказалась подходящей, чтобы порассуждать на все эти глубоко личные темы.

Свободного времени за последние годы оказалось у Макса впервые полно, а работы было немного. Не каждый день, всего один-два раза в неделю отправлялись они с Бердянко «на дело», причём некоторые проверяемые ими объекты оказывались совершенно дурацкими с точки зрения военной угрозы. Так, например, обстояло дело со складом шампанских вин в скалах Инкермана, или коптильным цехом рыбозавода. Возможно, Линдс полагал, что, будучи взорваны, объекты эти заставят севастопольских моряков, лишённых вина и закуски, выйти на пирс с поднятыми руками и сдаться? Сам мистер Линдс, которого Макс имел честь лицезреть лишь изредка, объяснял свой странный выбор тем, что нельзя, дескать, привлекать внимание русских посещением одних лишь объектов военного назначения – это будет слишком подозрительно. Логика в таком объяснении была, но только в том случае, если кто-то за ними следит и анализирует их деятельность. Но их никто не отслеживал – за это Макс, успевший пройти кое-какую профессиональную выучку в ЦРУ, мог поручиться. Поэтому он пришёл к выводу, что Линдс просто халтурит, или «лепит горбатого»: такое вот новое русское выражение выучил Макс на улицах Севастополя.

Он вообще существенно обогатил здесь свой русский запас слов и выражений, и в процессе обогащения проникся большим уважением к городу, захват которого готовил. Севастополь и впрямь был удивительным городом – не только своими бухтами, тихими в любой шторм, и не причалами, кораблями и набережными, которых полно в любом портовом городе. Но здесь, в Севастополе, вся эта портовая жизнь протекала принципиально иначе, чем в местах, где случалось бывать Максу, а именно – степенно. Всё происходящее имело свой ритм, смысл и назначение, но ни в чём не наблюдалось типичной для портовых городов суеты, воплей, пьяных песен береговых ватаг, гудков, сирен, грохота цепей, мегафонного лая на палубах и крысиной беготни озабоченных чиновников. Всё здесь подчинено было уважением к морю и к морской форме. Море принадлежало городу, а флот был частью моря, и население этого города не просто жило в нём, но жило им, служило ему и поклонялось ему как святому. Так, во всяком случае, воспринимал Макс окружающую его атмосферу города. Севастополь и севастопольцы были единым целым, и единство это было органичным и неприкасаемым. Именно так: неприкасаемым! И в этом – в отношении жителей к своему городу – состояло самое большое отличие Севастополя от всех других городов мира. Да и люди здесь были другие, как будто они являлись особым народом. Они говорили по-русски, но в то же время это были какие-то особенные русские, не такие, каких Макс видел в Москве – истерично-возбуждённых и шумных, как на восточном базаре, лезущих друг другу через голову с ценниками на сокровища российской империи, продаваемой ими оптом и в розницу. Здесь же, в Севастополе, русские были иные: спокойные, уверенные в себе, знающие себе цену и ощущающие свою силу. Ещё бы: эта сила напоминала о себе каждому севастопольцу мощными военными кораблями, стоящими на рейде и видными из любого угла города, возвышающегося над морем. Когда-то в Детройте, пацаном, смотрел Макс фильм «Триста спартанцев». И вот теперь севастопольцы представлялись Максу теми самыми спартанцами, не погибшими в конце фильма по воле режиссёра, а разбившими окружение и перебравшимися в Крым, где они и отстроили себе новый город-государство-крепость Севастополь. Эти новые, русские спартанцы были улыбчивыми и доброжелательными, и лишь смотрели на всех остальных людей – несевастопольцев – как бы немножко сверху вниз: так, как они привыкли смотреть из города вдаль, в просторы Чёрного моря. И ещё одно отличие Севастополя бросалось в глаза: по контрасту с другими городами России и Украины, Севастополь был очень – прямо-таки стерильно – чист. Ни исписанных стен, ни упаковочного мусора вокруг урн, ни неряшливо расклеенных объявлений на столбах: ничего этого не было. Однажды на проспекте Нахимова заметил Макс старика, медленно опускающегося на колени, опираясь на палку. Старик явно что-то потерял и хотел подобрать. Макс поспешил ему на подмогу. Оказалось, старик выковыривает окурок на краю тротуара. У бедного деда, очевидно, не было денег на сигареты. Макс помог старику подняться и хотел дать ему десять гривен на курево, но старый моряк (у деда из-под воротника пальто высветилась полосатая тельняшка – неизменная бельевая рубаха любого русского моряка) лишь удивлённо глянул на Макса и сказал:

– На эти деньги выпей сам, матросик. А раз уж ты добрый такой, то поди-ка да снеси этот «бычок» в урну. Свинья какая-то бросила и ушла, шкертиком бы её поперёк горба...

И ещё одному не совсем традиционному проявлению любви к своему городу стал однажды свидетелем Макс. Ему полюбилось совершать прогулку по одному и тому же маршруту: с Николаевского мыса до Графской пристани и площади Нахимова, мимо Приморского сквера по проспекту Нахимова до площади Лазарева и дальше вверх по Большой Морской улице до площади Ушакова. И вот наверху уже, на площади Ушакова, в центре которой возвышается памятник «морскому Суворову» России, адмиралу Ушакову, выигравшему все до единого морские сражения, которыми он руководил, увидел Макс пьяного морячка, который, упираясь лбом в гранитный столб памятника, вдохновенно и продолжительно справлял малую нужду. При этом матросик бормотал: «Не обессудь, Фёдорыч, и с бедами и с радостями: всё к тебе... не зарастёт тропа народная... а что обоссал тебя маленько, так ты не обижайся, адмирал, считай, что живую каплю моря тебе принёс... от имени всей нашей эскадры... – Морячок лихим рывком застегнул штаны, вытянулся во фрунт, отдал честь адмиралу, вскричал: «Вечная тебе слава, Фёдор Фёдорович! Служу России!» – после чего поцеловал гранит камня в том месте, куда его шатнуло при этих словах и отвалил, покачиваясь в штормовом режиме и придерживаясь направления «зюд-зюд-вест», которое он сам себе задал вслух, используя указательный палец вместо компаса.

Иной рафинированный моралист оценил бы эту сцену как пошлое свинство и глумление над святынями, но Макс узрел в ней подлинное, внутреннее, искреннее проявление патриотических чувств простого человека к своей земле. Человека, для которого родина его, её история и её герои, включая себя самого, готового к подвигу – только тронь! – представляют собой единое целое, составляющее и жизнь и смерть – да, и смерть тоже, которая придёт за ним когда-нибудь и заберёт его, и спрячет в родную землю, чтобы не достался он врагам даже за пределами земной черты...

Тоска царапнула Макса по сердцу тогда, на площади Ушакова: нет, не было у него такого города в жизни, где бы он готов был подбирать окурки и целовать памятники... В тот вечер Макс спускался к морю с тяжёлым сердцем. Впрочем, с привычно тяжёлым сердцем он жил все последние годы, и за то и полюбился ему Севастополь, что светлая и приветливая атмосфера города отчасти снимала эту тяжесть. И это несмотря на сумрачное время года, рано наступающую ночь, моросящие дожди, продувные, стылые ветры с моря, белые штормовые волны в серых морских просторах и точно такое же тяжёлое, штормовое небо, наползающее на город нескончаемым фронтом – как будто часть моря отделилась и поднялась, чтобы навалиться на город сверху. Но от этих небесных пугалок никто в городе не унывал. Все знали: море любит свой город, и завтра снова будет солнце. И действительно: утро вспыхивало лазурной синевой неба, и несмотря на декабрь, вместе с запахом моря ноздри дразнила тонкая и сладкая горечь, исходящая от мокрых деревьев и кустов в парках и вдоль улиц. Город улыбался и ждал весны. И взгляд невольно снова обращался в сторону моря, в поисках бригантины под алыми парусами. Эта сказка, прочитанная Максом у себя в «резиденции», очаровала его. Когда-то о повести «Алые паруса» русского писателя-бродяги Александра Грина рассказывала Максу сумасшедшая Варвара, и даже обещала достать книжку, обязательно на русском языке, с тем чтобы Макс мог совершенствоваться в языке не на старых российских газетах, а на лучших примерах русской классики. Она говорила, что ребёнок может вырасти хорошим человеком лишь прочтя эту книжку. Сама она перечитала её в детстве сто раз, заявила Максу Варвара с неожиданным вызовом в голосе, а потом вздохнула и созналась, что до сих пор ещё ждёт своего принца на бригантине с алыми парусами. Но так эту книжку Варвара в Америке не нашла. И вот, случайно, в полуразорённой библиотеке крымского пансионата, и не в библиотеке даже, а так – на одной из книжных полок комнаты, служившей в прошлом целям политической пропаганды и называемой по старой памяти «красным уголком», увидел Макс потрёпанную книжонку под названием «Алые паруса», вспомнил восторженные слова Варвары об этой повести, и забрал книжку. Становиться хорошим человеком ему было уже поздно, но солёный вкус морского прибоя, и чистый ветер ещё не отравленных человечеством земных просторов, и улыбку счастливого будущего – всё это увидел, услышал и ощутил Макс, читая книгу, и душа его искренне стремилась навстречу тому удивительному внутреннему свету, который исходил от пожелтевших страниц этой русской книжки. Каким-то странным образом эти просветлённые чувства Макса перенеслись на Севастополь. Ему казалось: этот город, весь, целиком, живёт ожиданием алых парусов, которые подхватят его однажды и понесут за горизонты, в счастливое будущее. А может быть, город уже летит вдаль под этими парусами?

Но на эти романтические мысли, навеянные чтением, наплывало вдруг тёмное облачко сомнений: а что станет с городом под пятой НАТО? Сохранит ли он свой гордый и светлый лик? Будет ли высматривать и дальше заветный парус счастья в тумане моря голубом? Станут ли американцы подбирать окурки на дорогах Севастополя и целовать гранит памятника гениальному адмиралу и русскому святому Фёдору Ушакову, или снесут его в первый же день своего вторжения и водрузят на этом месте монументы в честь Малыша и Толстяка – так, кажется, ласково называют американцы две атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки? «Да и возможно ли вообще завоевать такой город? –думал Макс, и отвечал сам себе: «Вряд ли...». И то, чем он занимался здесь, в Крыму, по заданию своего «ломбарда», начинало вызывать у него всё большее раздражение. Да, конечно, он работает на совсем иное измерение, он служит геоглобальным интересам своей страны, он обязан делать то, что делает – и за деньги, и по зову присяги, но всё-таки... всё-таки он делает грязную работу. Очень грязную и подлую...

Однако, лучше было об этом не думать. Лучше было просто сесть на мотороллер и катиться куда-нибудь, куда глаза глядят – вдоль моря, в сторону посёлка Кача к северу от Севастополя, или к пещерному городу Эски-Кермен на востоке, или в крепость Чембало, построенную генуэзцами ещё в четырнадцатом веке. Подолгу простаивал Макс на высоких, живописных берегах мыса Фиолент на самом юге Крыма. Отсюда древним греческим богам очень удобно было управлять миром в доисторические времена, а одиноко стоящему над морем современному человеку, пришедшему на смену древним богам, стоя здесь, легко было представить себя тем же Зевсом или Посейдоном – властителем людских судеб. Именно тут, на серой, могучей скале и глядя вдаль, Макс вспомнил вдруг своего австралийского друга Джима Спайкса, который мечтал об отпуске, чтобы полететь в Японию, жениться на японочке и народить с десяток красивых япончиков. И Максу страстно захотелось того же. Ему сорок лет. Поезд почти ушёл для создания семьи. Да, почти. Но ещё можно успеть вскочить в последний вагон... Всё, решено! Он до конца следующего года покинет «ломбард», заберёт свою душу обратно и полетит в Японию. Макс рассмеялся: вот уж Адам с Рафаэлем удивятся, когда он возникнет на пороге салона в сопровождении дюжины прелестных япончиков... В тот день жёлтый мотороллер, густо жужжа прекрасными мелодиями Верди и Доницетти, оставляющими за собой голубые облака бензомасляных форсажных выхлопов, нёс в Севастополь почти счастливого человека. Да, почти счастливого...

Этот жёлтый итальянский мотороллер подарил Максу, или, точней, сдал в аренду случай. Ведь пан Бердянко своего глубокоуважаемого, бесценного и единственного американского друга транспортом не баловал. «Чтобы не привлекать внимания окружающих» – называлось это. – «Всё равно мы с тобой только в паре работаем, – аргументировал хитрый хохол, – так что нам с тобой одной моей «Волги» за глаза хватит». Макс подозревал, что деньги, выделяемые по «крымскому проекту» на транспорт, просто не доходят до него, застревая в многочисленных карманах деловитого Юлиана Борисовича. Но Макс прав своих не качал и в путешествиях по Севастополю передвигался на такси, с помощью частников-«бомбил», общественным транспортом или пешком. Он любил ходить пешком.

Но вот однажды, недалеко от «резиденции», фактически за её забором, Макс стал очевидцем «наезда» стайки малолетних рэкетёров на чернявого мелкого пацанчика, цепляющегося за ручки мотороллера, который налётчики пытались у него отобрать. Пацанчик упрямо терпел пощёчины и тумаки, лягался, матерился и сулил своим обидчикам «полный капец» от имени какого-то Торчка.

– Ой, напугал! – издевались над владельцем мотороллера шпанята, – да кто такой твой Торчок против нашего Штыря?

– Торчок – в законе, а Штырь ваш – беспредельщик! – аргументировал малец, получая очередную оплеуху.

– Отпусти руль, сучок черножопый, а то порежу, – шепеляво пригрозил атаман шайки и достал из кармана нож, щёлкнув лезвием. Макс, который как раз поравнялся с этой стаей, не обращавшей на него ни малейшего внимания, приостановился и сказал:

– Вы что пристали к человеку? Это его скуттер?

– Мой! – закричал малец, почуявший подмогу.

– Хер он твой! – возразил на это атаман, – ты на счётчике стоишь, он за проценты уходит... А ты, мужик, топай дальше, не твои проблемы, мы свой базар перетрём сами. «Скуттер», б..дь: слово-то какое знает! Мопед это сраный, а не «скуттер». Вали отсюда мелкими шагами, дядя, я тебе сказал!

– Это мотороллер, а не мопед! – протестующе завопил владелец транспортного средства.

Может быть, Макс и пошёл бы своей дорогой – в конце концов, происходящее его действительно никак не касалось, да и по всем агентурным законам он не вправе был засвечиваться в посторонних акциях, но уж больно нагло разговаривал с ним, опытным американским солдатом, да ещё и агентом самой мощной спецслужбы мира этот пятнадцати– или шестнадцатилетний сопляк с юркими, бессовестными глазками.

– You bloody puppies! You’ve just no idea, who you are talking with, you fuckin’ bastards! – взорвался Макс по-английски. Расчёт оказался точен: малолетние разбойники, конечно же, не поняли, что он им сказал, но в глазах их засветился страх, и атаман примирительно пробормотал, торопливо складывая и пряча в карман нож:

– Так бы сразу и сказал, что ты из тех..,– он кивнул в сторону «резиденции» с её американскими инструкторами, – Ладно, пацаны, валим отсюда... А ты сильно не радуйся, Мусёныш: счётчик твой щёлкает дальше...

Рэкетиры с достоинством пошагали вниз по улице, а «Мусёныш» выжидательно, исподлобья смотрел на спасителя, но с благодарностями не торопился. Вместо этого он задал Максу неожиданный вопрос:

– Чего пешком ходишь? Ваши все на «Тоётах» гоняют, – и пока Макс размышлял, что ему ответить, владелец мотороллера предложил: А хочешь, я тебе роллик свой в аренду сдам? Недорого. Сто баксов.

– В месяц? – заинтересовался Макс.

– Сбрендил, что ли? За день!

Кончилось тем, что Макс арендовал у этого «Мусика», которого на самом деле звали Мусой, его жёлтый мотороллер за сто долларов в месяц. Принять деньги гривнами Муса отказался: «на фига мне фантики», – сказал. И уточнил: «А права-то у тебя хоть есть?».

– Прав нет, – признался Макс.

– Ладно, это фигня. Если остановят, скажешь, что роллик Торчка, покататься дал. Но за это – ещё десять баксов. Чего вылупился? А то и сто метров не проедешь: зуб даю – остановят и роллик отберут, а тебя в обезьянник засадят на целых два дня и жрать не дадут ни разу!..

– А ты старших не больно-то уважаешь, – укорил пацана Макс, передавая ему деньги.

– А вот ты и брешешь, дядя, – возразил Муса, проверяя сотку на свет и привычным движением прощупывая кончиками пальцев края купюры, – дедушку вот этого я очень даже уважаю, – погладил он портрет Бенджамина Франклина на дензнаке.

– Ну, ладно, уважай дедушку дальше, а мне показывай, как твой нтуту заводится, – потребовал Макс.

– Какой ещё «нтуту»? – не понял Муса.

– В одном знакомом мне африканском племени большой мотоцикл типа «Харлея» местные ребята называют «нтутуту-туту», маленький – «нтутуту», а мопед типа твоего – «нтуту».

– Сам ты «нтуту»! Это – мотороллер, а не мопед!

– Ну ладно, пусть тогда будет «нтутуту».

– А сам ты тогда пусть будешь «хухуху»!

– Ну и борзой же ты пацанчик, Муса!

– Не борзой, а борзый. Борзые только собаки бывают. Лучше надо было русский язык учить в школе, американец ты пиндосский. Небось, шпиёнишь тут за нами на всю катушку, про наши марочные вина вынюхиваешь... нюхай-нюхай, всё не перенюхаешь, – Муса улыбался во весь свой щербатый рот: он был чрезвычайно доволен свалившейся на него комплексной удачей – избавлением от налётчиков, выгодной арендной сделкой и ценной, новенькой купюрой в кармане. Юный крымчанин Муса Джамилов вполне уже адаптировался к надвигающейся на человечество глобалистической катастрофе.

Мотороллер итальянского производства оказался вполне работоспособным агрегатом, и носил Макса по окрестностям неустанно. Сытый жук гудящего моторчика выносил Макса то на мемориальный Малахов курган, то на героическую Сапун-гору, или просто катал его часами по просёлочным дорогам, радуя сказочными названиями проползающих мимо посёлков – Фруктовое, Тенистое, Полюшко, Айвовое, Ароматное, Плодовое, Прохладное, Кизиловое...

 

Мотороллерные рейды «дорогого Максима Леонардовича» уважаемый Юлиан Борисович почему-то решительно не одобрял. – «Гэпнешься игдэ-ныбудь, шо мы тогда робыть будэм, ась?», – пенял он Максу на сердитом русско-украинском суржике. Макс клятвенно обещал «нэ гэпнуться», а Бердянко со своей стороны грозился наябедничать мистеру Линдсу.

С мистером Линдсом у Макса отношения, честно говоря, не сложились. «Химией не сошлись» – говорила про такие случаи Варвара. С химией у Линдса и в самом деле что-то было неладно: он часто сверялся с наручными часами, после чего принимал маленькие оранжевые таблетки. Воду для запивания он тоже носил свою, в кожаном заплечном рюкзачке. Линдс не прикидывался ни русским, ни украинцем, он оставался американцем, представителем великой страны, приславшей его на Украину для оказания экологической помощи. Линдс говорил по-русски свободно, но с изрядным акцентом, а что касается «экологической помощи», то он, по ироничному замечанию Юлиана Борисовича, занимался «всякой хренью» (такого рода выражения, выученные в Крыму, Макс записывал к себе в книжечку, не для запоминания – он и так ничего не забывал, память его была пока ещё в полном порядке – но просто для коллекции). Эта «всякая хрень», которой занимался Линдс, состояла в сборе данных о состоянии воздуха, химическом составе речных, озёрных, родниковых и сточных вод, наличии глистов под плавниками у рыб, болезнях луговых кузнечиков, и в прочей ерунде. Кроме того, Линдс являлся экспертом Фонда борьбы с курением, центральный украинский офис которого располагался в Киеве, а штаб-квартира, по словам всё того же Бердянко – где-то под Вашингтоном (Макс полагал, что это «где-то» означает конкретно Лэнгли). Юлиан Борисович отзывался об этом фонде с величайшим уважением поскольку «Бабла у них там немеряно!». И хотя могучий фонд борьбы с курением никаких видимых эффектов на уровне здоровья украинской нации или украинской экологии не проявлял, Бердянко многозначительно намекал: «Ничего, ничего: евфект будет. Бывает так: дадут человеку сапогом по жопе, а кровь у него идёт от этого носом. Имеет место быть круговорот чудес в природе! Так и из рыбьих глистов Линдса когда-нибудь восстанет из пепла великая Украина!».

– В тебе пропал настоящий поэт, Юлиан Борисович, – похвалил товарища Макс.

– Прихожусь ответвлённым потомком и дальним родственником всемирно известному поэту Тарасу Шевченко, – скромно согласился Бердянко, – и мистер Линдс, между прочим, об этом тоже знает...

Макс Триллер сильно сомневался, что после мистера Линдса что-то может ещё восстать из пепла. Во всяком случае, собственным видом своим некурящий мистер Линдс в пользе некурения никого убедить не мог: был он болезненно худ, лицом синеват, и изо рта у него постоянно плохо пахло, несмотря на дезодоранты, которые он периодически впрыскивал в горло из карманного баллончика.

Каким образом экологическая легенда и фонд борьбы с курением помогают Линдсу проникать на военные объекты российского флота в Крыму для оценки их стратегической значимости, и по каким признакам он эту значимость выявляет, Макс не понимал. Впрочем, это его и не интересовало. Макс занимался рутиной в узких рамках своих обязанностей. У них с Юлианом время от времени появлялись новые списки объектов для посещения, и эти «точки» они с Бердянко отрабатывали, после чего Макс составлял отчёты с чертежами и планами и передавал их через Юлиана Борисовича мистеру Линдсу. Лицезреть самого мистера Линдса Максу доводилось нечасто – такова была общая конспиративная установка. Явка Линдса находилась где-то в Симферополе, но пребывал он постоянно в Киеве, где «завариваются настоящие дела и крутятся настоящие бабки» – по завистливому замечанию Юлиана Борисовича.

А с последним у Макса тоже начали портиться отношения в последнее время. Они и раньше-то не были идеальными: Макс отлично слышал фальш в голосе Бердянко, и его вихлястое подобострастие раздражало Макса. Особенно не нравились Максу попытки Юлиана Борисовича втянуть его в блуд. После каждого «дела» Бердянко, грязненько подмигивая, подбивал Макса посетить «в отличном месте» «шикарных девчоночек», или «сладких мальчиков» – на любой вкус. Макс каждый раз отказывался, отчасти чуя опасность, отчасти от природной брезгливости.

– А зря ты монашествуешь, Максимушка, – сетовал Бердянко, с которым Макс перешёл на «ты», продолжая звать его, однако, по имени-отчеству, – для здоровья половое воздержание очень вредно, да и крошки мои – свежайшая клубничка! Первый сбор! В Америке таких не найдешь – там у вам, небось, с первого класса все уже попорченные …

Однажды, когда их обогнала на тротуаре стайка хохочущих школьниц, Бердянко неожиданно спросил:

– Максимчик, а хочешь десятилеточку?

Макс сначала не понял, а после разозлился и крикнул:

– Пошёл ты к черту, мудак!..

Бердянко захохотал мелким бесом: «Ну, молодец, Максимушка! Ну, ты и чешешь по-русски! Прямо как ихний Мишка Горбачёв! «Мудак!». Ну, молоток ты американский! Прямо-таки не молоток даже, а молот, просто-таки напросто-таки... Но в глазах Бердянко мерцала при этом глубокая обида, за которой пряталась ненависть. В общем, отношения между ними постепенно портились, хотя внешне, по форме всё оставалось по-прежнему.

А со временем Макс стал замечать и кое-что новое. Нечто связывало Бердянко с Линдсом помимо «пожарных» дел. Макс это понял из обрывков разговоров по мобильному телефону, которые Бердянко, отойдя в сторонку, вёл с неким «Патрикеичем». Линдса звали Патриком, между прочим, и Макс был уверен, что Бердянко говорит именно с Линдсом. Разумеется, все эти посторонние делишки партнёра Макса не касались, но то, что для одних схем Линдс зовётся «уважаемым мистером Линдсом», а для других, фамильярно, просто «Патрикеичем», слегка настораживало. Однако, вопросов в связи с этим Макс не задавал и просто «мотал на ус» – так, по затренированной привычке. Постепенно, из отдельных слов стало ясно Максу, что Бердянко с Линдсом занимаются подготовкой каких-то групп и их отправкой за пределы Украины. Часто речь в переговорах украинца с американцем шла о детях, отправляемых на лечение в Европу. Об этом можно было судить по словам «…сопли им утирать некому…», или «…да, доктор их уже осмотрел…», или «…забудь о родителях…». Что ж, в ЦРУ занимаются не только подрывной деятельностью, но и гуманитарными акциями. Очевидно. Что ж, расчёт понятен: больные дети, вылеченные американцами, навсегда останутся благодарными Америке: ничего предосудительного в этом не было. Более того - эта гуманитарная стратегия американцев даже отчасти примиряла Макса с его собственной деятельностью, направленной – чего уж там греха таить – на разрушения. При всём неприязненном отношении к Бердянко, Макс не мог не признать: его партнёр занимается благородным делом – пусть даже и в таком, не совсем понятном, скрытном формате. Однажды только царапнула случайно подслушанная в очередной раз фраза: «...да, да, все детдомовцы, ты не беспокойся...». То, что «все детдомовцы» – это, может быть, даже и хорошо: Америка печётся о здоровье детей, о которых позаботиться больше некому. Но причём тут «ты не беспокойся»? Как будто ребёнок, попавший в группу оздоровления при живых родителях, должен вызывать особую тревогу Линдса, а детдомовец – не должен. Хотя, возможно, Бердянко имел в виду что-то совсем другое: обрывок фразы не обязательно передаёт её правильный смысл. Макс подавил в себе беспокойство, и они с Бердянко работали дальше, каждый со своим внутренним неприятием другого.

 

Но вот, двадцать девятого декабря, в пятницу, после планового визита на один из судоремонтных заводов, высаживая Макса возле «резиденции», Бердянко пригласил его «справить новый год в четыре горла».

– Не ломайся, Максимушка: будут две славные дивчины, да мы с тобой. Не в пустом же тебе лагере сидеть одному в новогоднюю ночь, ако сычу лесному: вон, земляки твои все уже улетели к Санта Клаусам своим на каникулы. А мы тут повеселимся сообща, туда-сюда, песен попоём от души, поорём на весь Симферополь, вкуснятинки покушаем от пуза, поласкаемся душевно с нежными кошечками, марочных крымских вин попьём, каких ты отродясь не пробовал – из правительственных поставок, только для королей, султанов и президентов. Ты же у меня даже дома ещё не был ни разу. Не был же? Не был! Вот и посетишь мою весёлую холостяцкую берлогу. Обещаю: остаток жизни своей плакать будешь потом, вспоминаючи...

Поскольку Бердянко не подмигивал при этом поганенько в своей обычной манере, то Макс взял и согласился. В самом деле: пора преодолевать свою неприязнь к партнёру. Ну, вихлястый этот Юлиан Борисович, ну, неискренне подобострастный немножечко через край, ну, взгляд у него не твёрдый, ну, здоровается он мягкой ладошкой, как будто кусок теста подаёт, но ведь всё это не поводы для полного отчуждения, и тем более – для враждебного отношения. «В конце концов, мы одно дело делаем, – думал Макс, – а Бердянко ещё и детям-сиротам помогает, на лечение отправляет. Вполне неплохой человек получается в итоге». Да и чего греха таить перед самим собой – не прочь был Макс и со «славной дивчиной» познакомиться, и от редких, «президентских» вин вкусить под экзотическую закуску – «разговеться», короче, по выражению Юлиана: ведь не монах же он отшельник, в конце концов...

– Ладно, буду, Юлиан Борисович, – согласился он.

– О це гарно, Максимушка, о це гарно! – возликовал Юлиан, – в общем так: послезавтра часам к шести заеду за тобой, красавец ты мой, друг ты мой драгоценный! Будь готов – побрит, помыт, надушен... и в плавки не забудь «шанелькой» прыснуть, – и Бердянко таки подмигнул Максу поганенько, отчего Макс чуть не передумал в последний миг, но потом лишь рукой махнул: «а, горбатого могила исправит...». (Это тоже была одна из русских поговорок, услышанная от мичмана Куриловича, постоянно бормотавшего у них за спиной, и вписанная Максом в его коллекцию русскоязычных мудростей и идиоматических выражений).

Бердянко жил в маленьком, одноэтажном доме на краю Симферополя, недалеко от Симферопольского водохранилища, в так называемом «частном секторе». Так эти городские районы, застроенные городским мещанством на правах личной собственности, назывались ещё при советской власти, объяснил Максу Бердянко, но обозначение это отлично вписалось в наступивший капитализм. И хотя частнособственническая суть этих районов не изменилась, внешний вид их «при капитализме» преобразился существенно, пропорционально расслоению общества на бедных и богатых: одни домишки – в прошлом все одноэтажные и однотипные, в соответствии с советскими законами – облупились и обветшали окончательно, другие же, в два и три этажа, превратились в сказочные теремки и просторные особняки на весь шестисотенный земельный надел, а иные участки спрятались за высокими железными воротами с вывесками типа: «Режем стекло», или «Сахар 24 часа», или «Сварка. Кровельные работы» – и номер телефона понизу. За такими, «промышленными» воротами густыми голосами гавкали косматые волкодавы, а из соседних богатых вилл им звонко вторили породистые микрошавки, только что вернувшиеся из-за границы или от личных парикмахеров. Возбуждённые своей неотразимостью во множестве зеркал, они хвастались ею наперебой, доводя себя и всех окружающих мосек до полного истерического остервенения.

Под эту беспорядочную собачью какофонию чёрная «Волга» Бердянко подкатила к его «поместью» и почти ткнулась бампером в покосившееся деревянное крыльцо. Жильё Юлиана Борисовича – трёхкомнатный щитовой дом – несомненно относилось к низшему сорту строений в данном «частном секторе»: оно ещё не превратилось в полную развалюху, но рядом с шикарными трёхэтажными особняками по соседству воспринималось именно так.

– У бывшей жены отсудил, – пояснил Бердянко, – ей – «жигулёнка», а мне – дом. – И Юлиан Борисович поганенько подмигнул Максу: – мне дом нужней машины, в «Жигуля» всего три крошки помещались, а в доме этом хоть гарем заводи!. Домишко-то сам говно, конечно, но, это самое... будет и на нашей улице праздник! Правильно я говорю, Максимушка? Правильно! Хохол плюс американец – это великая сила! Сообща мы с тобой весь мир земной перевернём, а из обломков его новый дом себе сгородим – во сто этажей, с широкопанорамным видом на наше Чёрное море из южных окон, и на вашу Статую свободы – из западных... А на каждом этаже – по сто красавиц мы поселим, – и Бердянко меленько, сухенько захохотал, как закашлял. Макс уже горько сожалел, что согласился праздновать вместе с Юлианом, но было уже поздно: «Назвался груздем – полезай в кузов», – как говорила Варвара.

– Заходь, заходь, Максимушка, подымайся на крыльцо, милости просимо, сейчас я дверь отопру, подержишь, а то у меня тут ещё кой-чего имеется на закусочку... – и Бердянко закряхтел, выволакивая из багажника машины большую картонную коробку.

– Юлиан Борисович, а почему ты, украинец, постоянно по-русски говоришь? – спросил его Макс, подхватывая коробку.

– Ишь, какой ты у нас наблюдательный человек, Максимушка, – похвалил партнёра Бердянко довольно-таки издевательским тоном, – а я тебе этот феномен объясню сейчас: когда я в Крыму, то коворю на русском, когда я в Украине, то говорю на мове, а с иными клиентами могу и по фене сботать. Я социальный стратег, Максимушка! Джеймс Бонд я хохляндский – вот я кто такой. Есть у нас такой известный герой – Степан Бендера-западэнский, а я, стало быть, Юлиан Бандера-таврический: тоже герой, только покуда никому не известный. Но это до поры только.., – и Бердянко снова застучал своим дробным, бамбуковым смехом, вознаграждая себя за собственное остроумие.

Они втиснулись в дом и по узкому коридору стали продвигаться в сторону кухни.

– Сейчас выгрузимся, ты будешь на стол накрывать – я уже разложил его в зале – а я покуда за красавицами сгоняю – без них у нас уюта настоящего никак не получится... Ага, ставь сюда и пошли, я тебе твой апартамент покажу, где ты будешь спать, или, наоборот, где тебе спать нипочём не дадут..,– и Бердянко, чёрт бы его подрал, снова фирменно подмигнул.

Дорога до «апартамента» оказалась короткой: из кухни всё в тот же коридорчик, оттуда в «залу», а из неё в спаленку размером три на три метра, с платяным шкафом, раскладным, стонущим от каждого прикосновения диваном, стулом у окна и столом напротив дивана, над которым, на стене, отделяющей комнату от соседней спальни – «апартамента» самого хозяина, висело большое овальное зеркало. Под стол задвинута была синяя, грубо крашеная и очень маленькая, почти детских размеров, табуретка. Комната выглядела крошечной, да и вся квартира оказалась изнутри совсем маленькой. Снаружи дом смотрелся иначе за счёт высокой крыши и большого чердака под ней. Убранство жилья, а также его атмосфера, составленная из запахов пыли, плесени, грязных половиков и дешёвого одеколона – всё это вместе свидетельствовало о хронической пещерности его владельца.

Макс положил сумку на стул, повесил куртку-пуховик в шкаф, посмотрелся в зеркало и ухмыльнулся: хорошенькое место для зеркала – напротив стола. Перед поросёнком, говорят крестьяне, надо зеркало ставить, чтобы жрал шустрей, вес набирал. Не похоже только, чтобы этот метод на тощего Юлиана действовал. «Не в коня корм» – вспомнил Макс ещё одну русскую поговорку из своей коллекции и засмеялся. После чего отправился на кухню разбирать коробки с припасами. К припасам относились и те самые марочные крымские вина, от которых, по заверению Бердянко, у вкусившего от них наступает мгновенная зависимость в форме ностальгии по Крыму на всю оставшуюся жизнь. Ностальгические бутылки нежно и призывно звенели в руках Макса, соприкасаясь между собой и с бокалами, уже выставленными Юлианом Борисовичем на праздничный стол. Макс заметил, что на столе не хватает штопора, и вернулся на кухню. Он принялся искать штопор, открывая наугад ящики в кухонном шкафу. Его поразил хаос, царивший в ящиках: баночка сапожного крема лежала рядом с солонкой, пряжка от брючного ремня – в плошке с вилками, смятое кухонное полотенце запихано было в бейсбольную шапочку с надорванным козырьком, а зубная паста «колгейт» соседствовала с чайной заваркой. Штопор обнаружился в жестяной коробке со старыми, полуржавыми гвоздями и горстью использованных пальчиковых батареек поверх всего этого богатства. Макс, сдвинув батарейки, выудил штопор из кривых объятий гвоздей, задвинул ящик и пошёл к двери. Но на пороге замер, остановленный какой-то смутной мыслью. Он вернулся и выдвинул ящик снова. Ничего особенного: гнутые гвозди и батарейки формата АА, четыре штуки. И ещё две трёхвольтовые, типа CR. На них и уставился Макс озадаченно. Что-то было в них особенное, о чём-то они сигнализировали Максу, он чувствовал это, но зацепить умом этот сигнал никак не мог. Не имея профессиональной выучки разведчика за плечами, Макс тем не менее достаточно долго уже проработал в ЦРУ, чтобы усвоить науку Грэгора Макфейра о путях отступления из любой ситуации, да и многочисленные курсы по заметанию следов и проверке на слежку не прошли даром. Теперь вся эта наука подозрительности сконцентрировалась на батарейках в попытке осмыслить степень их опасности для Макса. Разумеется, сами по себе батарейки опасности не представляли. Но... но зачем нужны специальные фотобатарейки человеку, который хранит дырявые носки в суповом половнике? Ведь батарейки CR используются в современной фото- и видеотехнике, которой в доме нет и в помине... Или всё-таки она есть? И вот уже следующая идея повела Макса в комнату, где он оставил свои вещи. Он заглянул в шкаф, под стол, за диван: «жучков» там не было. Макс сел на диван и внимательно осмотрелся. Всё было нормально, если считать нормальными давно не беленый потолок, давно не крашеные полы и давно не обновляемые, выгоревшие обои. Только с одной стороны вдоль рамы зеркала на стене за столом полоска обоев была посветлей... Не может быть! Макс вскочил, отодвинул от стены стол и шевельнул зеркало. Оно легко поддалось – висело на одном гвозде. Макс снял его и присвистнул: „You bloody shit!“. Само зеркало было полупрозрачным, а в стене за ним зияла круглая дырка, из которой со стороны комнаты Бердянко с любопытством выглядывал объектив видеокамеры, направленный слегка вниз – точно на диван. Нет, батарейки из кухонного ящика были не от этой камеры – у портативных видеокамер аккумуляторы другие и помощней. Но фотобатарейки своё дело сделали – они пустили Макса по следу.

Всё стало ему понятно: Бердянко готовит ему компромат. Но зачем? Чтобы перевербовать его? Но украинским спецслужбам он вряд ли нужен – они сами, считай, присягнули уже американцам... Или это личная инициатива Бердянко, задуманная для дальнейшего шантажа его, Макса?... Вот вам и несчастный, одинокий Юлиан Борисович, сволочь грязная...

За окнами послышался шум мотора и хруст колёс по дворовому древесному мусору: Бердянко возвращался. Макс быстро повесил зеркало на место, придвинул стол к стене и вышел встречать гостей. Посмотрим, что будет дальше, решил он.

Бердянко привёз не двух «славных дивчин», а целых трёх. Две, которые постарше, были явно развесёлого нрава, а третья оказалась вообще ребёнком лет тринадцати-четырнадцати. Бердянко представил девиц: Ася, Оксана, Дина.

– Аськину сестру Диночку пришлось прихватить с собой. Не одной же ей куковать в новогоднюю ночь, без еды и без мальчиков-спальчиков, – объяснил присутствие ребёнка удивлённому и хмурому Максу оживлённый, раскрасневшийся с уличного холодка Бердянко и поощрительно хлопнул девочку по попе, – ничего, она нам малину не испортит – правда, Динуля?

Динуля тут же и доказала, что не испортит, рассказав присутствующим новогодний анекдот про Красную шапочку, которой перекрыл дорогу в лесу серый волк с вопросом куда она идёт. А когда Красная шапочка сообщила волку, что идёт в Дом пионеров на ёлочку, из кустов выскочил подлый зайчик-ябеда и заверещал: «Врёт-врёт-врёт: она идёт не в дом пионеров на ёлочку, а она идёт в дом офицеров на палочку!..».

Славные дивчины – все трое – дружно загоготали вместе с Юлианом Борисовичем, который, отсмеявшись, азартно крякнул и подмигнул Максу:

– Во молодёжь пошла! Уже нас, стариков, обучат чему надо и чему не надо.

– Надо! Надо! Всему надо! Всему обучим! – загалдели девицы и повалили на кухню – резать хлеб, мазать бутерброды и откупоривать банки с привезёнными помидорами. Бердянко потирал руки:

– Ну, сейчас дадим копоти! Будешь внукам своим рассказывать, Максимушка, как ты Новый год в Украине встречал...

Максимушка кивнул весьма сдержанно. Бердянко эту его сдержанность заприметил, но понял её по-своему:

– Да ты не волнуйся, Максим: детка эта нам не помешает, а я даже так думаю, что как раз наоборот: она нам ещё представление а-ля Мулен Руж устроит. Это ещё та детка, я тебе доложу...

 

Застолье рвануло с места в карьер. Пили за старый год. Наверное, он был у девиц очень успешным, потому что они пили за него с энтузиазмом. Девки вообще веселились с большим вдохновением, с матючками, скабрезными шуточками, объятиями и нешуточными поцелуями: одним словом – затевался домашний бордель в полном охвате. И если бы не шпионская камера в стене, то Макс, выпив пару бокалов и впрямь потрясающе вкусного вина, скорей всего дал бы себя затянуть до утра в сладкую трясину этих плотских утех, спровоцированную долгим женским безрыбьем. Однако, для него теперь куда важней было другое: довести провокацию Бердянко до её доказательного завершения. Поэтому он всячески подыгрывал Оксане, вьющейся вокруг него, и удивлялся лишь тому, что Аська не пресекала совсем уже пьяную младшую сестру Дину, постоянно норовившую забраться к Максу на колени, развратно ноя: «Ну покачай своего ребёночка, ну покачай меня...». Макс отодвигал её как мог, а Оксана хохотала: «Брысь отсюда, козявка! Это место для взрослых тёть...».

Ровно в двенадцать часов откупорили крымское шампанское и выпили за Новый год. За то, чтобы он был у всех счастливым до невозможности.

– Сейчас принесу музыку, – пообещал Бердянко и скрылся у себя в комнате, многозначительно глянув на Анастасию. Та немедленно рассвирипела, перегнулась через стол и хлестнула Дашу по щеке: «А ну, веди себя прилично! Что Макс про тебя подумает!». Малолетняя Дарья, уже начинающая засыпать на плече у Макса, встрепенулась, схватила Макса за руку и зашептала: «Иди, мне тебе что-то показать надо», – и она, слегка пошатываясь, потянула Макса в его комнату.

«Так, представление начинается», – догадался Макс. Ася и Оксана между тем затеяли какой-то яростный спор и как будто не замечали поведения малявки. Юлиан Борисович отсутствовал. Из своей комнаты он крикнул: «Сейчас, сейчас – только музычку выберу...». Включает камеру, подлец, понял Макс...

Он дал девочке увлечь себя в комнату, послушно остановился перед диваном, прямо напротив зеркала и стал наблюдать, как малявка стягивает с себя кофточку. «Раздевайся, – шептала она, – зараз я тебе такое покажу!...». Макс решил, что пора: настал его театральный выход. Он довольно грубо сманеврировал девочку лицом к двери, и толкнул в шею: «Пошла вон отсюда!». После чего закричал: «Бердянко! Юлиан! Иди сюда! Скорей!». В дверях, бросив на полураздетую Дину то ли удивлённый, то ли осужающий взгляд, возник встревоженный Юлиан Борисович, потеснившийся, чтобы пропустить девицу.

– Подойди ко мне! – приказал Макс. Бердянко с неуверенной улыбкой сделал шаг вперёд и остановился:

– В чём дело, Максимушка?

- Ещё ближе подойди.

– Зачем?

– Надо. Подойди!

Бердянко сделал ещё шаг. Теперь он наверняка уже попадал в кадр.

– Что-то ты такое интересное придумал, Максимушка, – растерянно промямлил украинец, чуя неладное. И чутьё не подвело его: в следующий момент он получил мощную оплеуху и отлетел к двери, чуть не сбив с ног девиц, возбуждённо любопытствующих в проёме.

– Шо ты робышь, Максим, шо ты робышь? – заверещал Бердянко, – сказився ты, што ли? Белены объився? За што?

Макс между тем уже выхватил из шкафа свою куртку, забрал со стула сумку и пошёл к выходу, мимо девиц и Юлиана, шарахнувшихся от него в панике. У порога «залы» Макс обернулся и сказал Бердянке злобно:

– Камеру не забудь отключить, сволочь...

(продолжение следует)

 

 

 

 

 

↑ 576