Н. Косско
ДЕНЬ ОДИН И ДЕНЬ ДРУГОЙ НЕ СХОЖИ
Все познается, когда очевидцем становишься
(Народная мудрость)
Время летит с космической скоростью, вереница событий и лиц мелькает, как в калейдоскопе. Я едва успеваю вглядеться в них, а на моем пути уже возникает череда новых образов. Некоторые исчезают, не оставляя следа, другие врезаются в память надолго, если не навсегда.
Афганский синдром
Конец 1970-х ознаменовался крупным военным событием на международной арене – в Афганистан вошли первые части Советской Армии, положив начало почти десятилетнему присутствию СССР в этой стране. Добиться военного успеха Москве не удалось: война была непопулярной, и вместо безопасности южных рубежей и новой сферы влияния СССР получил аналог американского Вьетнама. Отголоски страшной войны были на протяжении десяти лет постоянной темой передач «Немецкой волны», но в силу разных обстоятельств нам приходилось довольствоваться сообщениями международных агентств – своих журналистов в Афганистане у нас не было. Поэтому я очень обрадовалась, когда мне однажды позвонила Ванда Ванзидлер из Общества защиты прав человека, чтобы сообщить, что у них находится солдат, дезертировавший из Советской Армии в Афганистане и бежавший, с помощью американцев, на Запад.
− Очень любит давать интервью, − сказала она загадочно и положила трубку.
В этом не было ничего удивительного – к микрофонам «вражеских голосов» тогда рвались многие правозащитники, диссиденты, даже официальные лица (с определенной целью, естественно). Мотивы у всех были разные – идеологические, политические, меркантильные и, чего греха таить, провокационные тоже.
Дезертир оказался невзрачным солдатиком лет восемнадцати, при виде которого у меня защемило материнское сердце: худющий, весь какой-то взъерошенный, он напоминал молодого петушка. Это сходство усиливала длинная, тонкая шея, которую венчала маленькая белобрысая голова. Ничего существенного он мне поведать не смог, так, петушился, отделываясь общими фразами о солдатских буднях в чужой, враждебной стране, о зверствах душманов. При этом он то бравировал, то замолкал испуганным воробышком, то снова хорохорился и даже наглел. Несколько раз прерывал свой сумбурный рассказ вопросом о размере гонорара. Но «Немецкая волна» не платила гонораров за «выездные» интервью, если у интервьюируемого не было счета, что я моему солдатику и пыталась объяснить.
− Так я что, задаром давал вам интервью? – алчный огонек, вспыхнувший в глазах мальчишки, неприятно удивил.
− Ты что же, действительно думаешь, что это было интервью?! Этому делу, мой друг, еще надо научиться. Но, как я вижу, парень ты ушлый, еще поднатореешь, − достав кошелек, я сунула ему пятьдесят марок и поспешила ретироваться.
Осадок от этой «беседы» у меня остался прескверный, но что возьмешь с этого юнца, который наговорил мне с три короба ерунды? У него о Западе и способе зарабатывания денег были свои, кстати, весьма советские, представления.
Правда, по приезде в редакцию я была вознаграждена сполна: кто-то, пожелавший остаться неизвестным, прислал мне кассету с записью песен «афганцев» под гитару да еще с потрясающими комментариями о психологическом стрессе, афганском синдроме, гибели товарищей, выполнявших «интернациональный долг», о материнских слезах и мальчиках в цинковых гробах. Передача об Афгане получилась – мороз по коже…
О «петушке» я старалась не вспоминать. А вот об этом событии я буду помнить всю жизнь.
Концерт Владимира Высоцкого
В начале апреля 1979 г. по русскоязычному Кёльну шквалом пронесся слух о том, что в небольшом ресторане «Калинка», принадлежавшем супружеской паре русских эмигрантов, состоится концерт… Владимира Высоцкого! Это казалось настолько невероятным, что я не могла поверить в реальность происходящего даже идя на концерт и нервно теребя в дрожащих руках билет: разве я могла мечтать об этом?! Но все оказалось «по-настоящему», и мне в этот весенний вечер, действительно, выпало счастье увидеть и услышать САМОГО Владимира Высоцкого! Кумира нашего поколения, поэта с гитарой, песни которого были близки всем и каждому, помогая нам выживать.
Владимир Высоцкий был в Кёльне проездом из Парижа в Москву, и возможно - это уж мое личное предположение - согласился дать необычный концерт по просьбе друзей-эмигрантов. В любом случае коммерчески концерт себя никак не оправдывал: в маленьком ресторанчике было от силы пятьдесят посадочных мест.
Может, была и другая причина, но разве это так важно? Главное – он был тут, рядом, на расстоянии вытянутой руки! Можно было пожать ему руку, получить автограф, которые он охотно раздавал на картонных подставках для пивных кружек.
В зале царила дружеская, почти домашняя атмосфера, большинство музыкантов и певцов были знакомы друг с другом и с Высоцким, поэтому я не сразу увидела его в толпе обнимающихся друзей. Но потом он взял гитару и запел. Он пел о Куке и подлодке, об иноходце и охоте на волков, о детстве, друзьях и многом другом, а я тихо плакала, боясь разрыдаться вслух: песни резали сердце, рвали душу, в которой назревало странное чувство – сожаления? безнадежности? боли за страну без будущего? ностальгии?
Высоцкий пел и очень много пил, осушая рюмку за рюмкой… Два часа пролетели незаметно, настала пора прощания – он торопился на поезд. После его ухода гнетущую атмосферу расставания не удалось рассеять ни музыкантам, сменявшим друг друга у рояля, ни певцам, - мы, словно предчувствуя трагический финал, с болью и грустью в сердце начали расходиться. Через год Высоцкого не стало: «Поэтам времени отпущено на жизнь и творчество в обрез...»
«Другие немцы»
После каждого такого бегства в прошлое, в русское и родное, непременно наступали будни со своими строгими, порой жесткими законами и правилами. Иногда я даже была рада им, потому что наши будни, бурные и кипучие, были расцвечены яркими красками, мы все еще открывали для себя новые стороны жизни этой удивительной страны, нашей новой родины, а, познавая их, не переставали восхищаться и гордиться ею. Постепенно мы обрастали знакомыми, и, удивляя их порой своим менталитетом, сами поражались некоторым чертам немецкого характера: разве мы могли, собираясь на прародину, предположить, что мы настолько «другие немцы»?
У каждого из нас, конечно, свой опыт первых шагов в Германии, но я на первых порах не могла отделаться от чувства, что нас стараются пожалеть, как обделенных судьбой, как убогоньких что ли. Когда я начинала говорить по-немецки, они в первые минуты теряли дар речи, словно видели говорящую курицу! А потом как-то уж очень преувеличенно, до неприличия восторгались. Но почему? Знание иностранных языков здесь дело обычное. Да, но чтобы «русские!», да еще так, в совершенстве – нет, это непостижимо!
После первой же статьи о российских немцах в одном журнале меня пригласили отобедать в доме редактора, а затем стали «подавать», так сказать, из дома в дом как музейный экспонат, который может свободно изъясняться на немецком языке (поразительно!), да и не глуп, начитан, неплохо разбирается в искусстве и литературе (невероятно!). Это выражалось так явно и открыто, и было так унизительно для меня, что я стала избегать контактов с такими людьми.
Провал этот меня немного напугал, и, как всегда в таких случаях, я попыталась найти причину в себе, в своем поведении. Ну а, с другой стороны, нужно же было воспротивиться такому унижению! Я искала нормальных человеческих отношений и ничего не ожидала особенного от моих новых сограждан - всего лишь понимания и обычного уважения, но никак не жалости. Смешно сказать, но меня в эту пору постоянно преследовали избитые слова из монолога горьковского Сатина: «Надо уважать человека! Не жалеть... не унижать его жалостью... уважать надо!» Но как раз уважать нас не очень торопились.
(продолжение следует)