Н. Косско

Чудес не бывает?!

Утром я проснулась от странного шума. Незнакомый, непонятный, какой-то убаюкивающий и ритмичный, он доносился со всех сторон, то нарастая, то ослабевая. Не проснувшись окончательно, полусонная, пытаюсь понять, где я, и ничего не пойму: какое-то тёмное мрачное помещение, ничего вокруг не видно. И вдруг вспоминаю: вчера ночью мы прибыли в порт Находка, откуда нас, как предполагает мама, повезут дальше по морю в магаданский порт. Теперь нетрудно понять, что за шум меня разбудил, потому что так романтично шуметь может только… море! А если мы в Находке, то где-то рядом должно быть Японское море!

Накануне мы простились с нашими попутчиками в Хабаровске, белом городе на Амуре. На прощанье тётка Агафья перекрестила нас, сказав маме: – Не кручинься ты, Мария, всё будет хорошо, ты только уповай на Бога и на добрых людей!

Поезд уехал, навсегда увозя людей, ставших нам близкими за долгое время нашего путешествия, а мы, совершенно одинокие, махали им вслед, утирая слёзы. Но наш конвоир долго печалиться нам не дал: он был зол на весь свет, потому что нас с мамой как людей с «волчьими билетами» (так разъяснил нам обстановку милиционер) не пустили в закрытый город Владивосток, а в Хабаровске сняли с поезда и отправили в Находку. Там была перевалочная база для заключённых и ссыльных – для нас, как саркастически заметил наш сопровождающий, «как раз то, что надо». А на почтамте вдобавок не оказалось перевода от нашего Эдди, что ещё больше испортило ему настроение.

Когда рассвело, я тихонько выбралась наружу и от неожиданности вскрикнула. Мы оказались в лагере, огороженном колючей проволокой, с приземистыми бараками, вокруг которых слонялись какие-то странные оборванные и худые люди. Я кинулась к маме и только тут увидела, что мы ночевали в одном из бараков с двумя рядами деревянных нар вдоль стен. Здесь не было ни пола, ни окон, ни печки, не было даже дверей, а выход и вход были просто занавешены старыми рваными одеялами.

На нарах спали, сидели, ели такие же странные люди, как те, которых я видела возле барака. Как потом выяснилось, это были ссыльные и заключённые, находившиеся здесь уже несколько недель в ожидании отправки по этапу в Магадан. Значит, этот убогий барак и деревянные нары с соломой будут нашим новым убежищем? Я с тоской вспомнила наш вагон и попутчиков – как всё-таки там было хорошо!

Не испытала я особой радости и от встречи с морем, о котором мечтала всю дорогу: глядя на огромную серую массу воды, сливавшуюся на горизонте с таким же безотрадным серым небом, я чуть не расплакалась. Море было свинцово-серым, холодным, неприветливым, да и природа вокруг тоже не радовала. Всё это не имело ничего общего с моими представлениями о море – романтическом бирюзовом море с залитыми ярким солнечным светом белыми песчаными пляжами, пальмами и прочей экзотикой.

Я поспешила поделиться с мамой своими впечатлениями, но она, как это часто бывало, не придала большого значения моим разочарованиям – у неё были заботы посерьёзнее. В принципе мы оказались в Находке в западне, из которой не было выхода. Несмотря на то, что мама послала Эдди уже четыре телеграммы, перевода не было ни в Хабаровске, ни в Находке, а денег у нас не осталось не только на оплату предстоящего «морского круиза», но и просто на хлеб. Значит, снова предстояла очередная голодовка с той лишь разницей, что в ссылке в Горках мы всегда могли рассчитывать на помощь деревенских баб, на пару картофелин или горсть овса, а тут? Здесь не было ни одной знакомой души, кроме, конечно, милиционера, но от него дождёшься, как же… Теперь, когда наш конвоир окончательно убедился, что у мамы действительно нет денег, он озлобился ещё больше: бесновался, кричал, топал ногами, требуя свою мзду, и называл маму «волчицей»:

– Ну что с вас, фрицев, взять, вы же не люди, вы звери дикие, да разве вы знаете, что такое материнская любовь или там сыновний долг? Вот поэтому твой фашистский выродок, этот волчонок, и не шлёт тебе денег, хочет, чтоб ты здесь подохла. А всё почему? Потому что вы – фашистские изуверы. Русский человек никогда бы не бросил родную мать в беде!

Ответить нам на это было нечего.

Да и откуда нам было знать, что Эдди и его семью в это же самое время отправили в лагерь в Сусуманский район, что он не получал ни одной нашей телеграммы, что у него не было никакой возможности узнать что-то о нас и нашем месте пребывания – воистину, найди иголку в стоге сена!

На последние деньги мама купила пять килограммов фасоли (здесь она почему-то была дешевле картошки) и разделила их на десять порций – этого, объяснила она, хватит на десять дней, чтобы не умереть с голоду. А потом? И откуда возьмутся вдруг деньги на пароход? Сколько я ни допытывалась, ответа не получала, кроме советов не бегать, больше лежать, не тратить впустую силы и много спать. А потом, как «аминь» в церкви, она повторяла наказ тётки Агафьи: – Надо уповать на милость Всевышнего.

И однажды Он маму услышал!

Каждое утро она поднималась с нар и из последних сил тащилась в город на главпочтамт, чтобы узнать, нет ли перевода или телеграммы от Эдди. Вот и в этот тёплый солнечный день она, уже совершенно обессиленная, спустилась по крутому склону к тропинке, ведущей в центр города, и направилась к почте. У входа она остановилась передохнуть, да и что лукавить – чтобы оттянуть время, потому что сердце ей подсказывало: сегодня она опять уйдёт ни с чем.

Так оно и вышло: не успела она и рта раскрыть, как девушка в окошке, с сожалением пожав плечами, покачала головой:

– Вам опять ничего нет.

Выйдя на улицу, мама нерешительно остановилась: и куда теперь? Назад в барак? Но что её ожидало там, кроме голодных глаз дочурки, которую сегодня уже нечем накормить? Этого она боялась больше всего, но где выход? Конечно, не было бы дочки…

Её взгляд упал на море. Необычно тихое, ласковое в этот день, оно плескалось у её ног, шептало что-то, даже зазывало, как ей показалось. В напоённом солнцем воздухе маленькие изумрудные волны сверкали тысячами разноцветных бликов, как будто добрый волшебник рассыпал на дне драгоценные камни, и их отражение играло и сверкало на поверхности воды. Это красивое зрелище очаровывало, обещало покой, забытьё, избавление от горестей и забот, оно звало и притягивало к себе, обещая мир без горя, голода и страданий. Улыбаясь, она сделала несколько шагов навстречу зовущему морю, но вдруг, как резкая боль, её пронзила мысль: «Моя доченька! Боже мой, как я только могла!..»

– Ну ты и гид! Если мы доверимся твоей способности ориентироваться в чужом городе, мы отсюда никогда не выберемся! Давайте лучше спросим вон у той женщины!

Неподалёку от мамы останавливается группа мужчин, и один из них пытается сформулировать свой вопрос на более или менее приличном русском языке. А она, потрясённая и не в силах сказать ни слова, только молча смотрит на них во все глаза. Мужчины, поняв, что от женщины ничего не добьются, собираются идти дальше, как вдруг слышат:

– Извините, вы ведь только что говорили на немецком, да? – взгляд женщины просит, умоляет, кричит: ну скажите же «да»!

Теперь в тупике оказались мужчины. Не веря своим ушам, они недоуменно смотрят друг на друга: кажется, женщина говорит по-немецки?! Да нет, этого не может быть! Откуда здесь, на самом краю земли, могла появиться немецкая женщина?

Но вот же она, стоит перед ними, не в силах сказать ни слова, в широко раскрытых глазах отчаяние и панический страх, что она ошиблась, что ей почудилась родная речь, что всё может оказаться просто недоразумением.

Но её страхи напрасны.

Мужчины оказались немецкими военнопленными, прибывшими накануне на пароходе из Магадана, где отбывали срок в лагерях. Теперь их обещают отпустить домой. А в Находке они, так сказать, проездом. Нет, нашего Эдди они не встречали, но они обещают помочь.

Мама плачет навзрыд, слёзы потоком текут по её впалым щекам, кажется, всё её отчаяние и горе вскрываются, как нарыв: она говорит не переставая, рассказывает о своих злоключениях и плачет, плачет, плачет…

Мужчины слушают её молча, мрачно глядя себе под ноги. Они хотели бы защитить эту женщину, разделить с ней, хотя бы частично, её трудную судьбу, оградить от постигшего злого рока. Но они не могут ей помочь, не могут выполнить одно из главных предназначений Мужчины – оберегать и защищать Женщину, потому что их самих давно уже превратили в бессловесные предметы, в номера без имён и фамилий.

Но они всё же могут оказать посильную помощь: у них есть деньги, деньги, которые им вряд ли понадобятся. Если их везут на родину, как обещали, то зачем им в Германии рубли? А если их обманули и путь предстоит в другой лагерь, то и там они вряд ли найдут им применение.

Гражданин майор

Этот сон снится мне почти каждую ночь: я попала в райскую сказочную страну, в которой живут удивительные звери и птицы, растут удивительные деревья на берегу такого же удивительного ручейка, здесь даже стоит удивительная избушка на курьих ножках, в общем – всё в этой стране удивительно и необычно. А всё почему? Да потому, что всё – и звери, и птицы, и деревья, и даже избушка на курьих ножках – сделано из… хлеба, белого-белого хлеба с золотисто-коричневой корочкой! Но каждый раз, когда я протягиваю руку, чтобы сорвать хотя бы ветку с «хлебного» дерева, кто-то или что-то мешает мне, и я просыпаюсь.

На этот раз я готова была поклясться, что почувствовала даже запах этого хлеба; я цеплялась за сон, понимая, что, если я проснусь, сказка, а с ней и запах свежего хлеба, развеются как дым.

Ну вот, так я и знала. Разочарованно открываю глаза и сразу же крепко зажмуриваюсь: сон, кажется, становится явью. На табуретке рядом с нарами лежат не только несколько буханок чёрного и белого хлеба, но и давно забытые на вкус и даже на вид сахар, масло, сало и колбаса, настоящая копчёная колбаса!

– Что-то тут не так, в моём сне-сказке таких вещей не было, – я снова осторожно открываю глаза: нет, это всё же не сон, даже в нём такого благоухающего великолепия не было. Я рывком сажусь на нарах, возле которых стоит мама: она смеётся и плачет одновременно, за ней стоят какие-то мужчины с добрыми улыбками, а перед нарами на табурете громоздится несметное богатство – нет, это был не сон!

Потом мама приготовила ужин. Мы все вместе поели, как одна большая семья, и наши новые знакомые, пообещав прийти завтра снова, ушли.

Мама забралась в угол нар, а я, сытая и счастливая, решила снова поспать, но вдруг насторожилась. В дальнем мамином углу нар послышались какие-то странные звуки. Присмотревшись, я увидела, что она держит в руках пачку денег и, плача, пересчитывает их. Я не стала ей мешать, понимая, что мама плачет не от горя, а от радости, что ей надо выплакаться.

– Таак! – милиционер, незаметно подошедший к нашим нарам, кажется, потерял дар речи. – Таак! – повторяет он ещё несколько раз. Он даже заикаться стал, выпытывая у мамы, откуда у неё вдруг взялись деньги. Её рассказу он не верит, нет, нет, что-то другое за этим кроется, но что?

– Да кто же это даст чужому человеку просто так деньги! Так я и поверил, нашла дурака! Тут дело нечисто, тут, может, даже заговор какой диверсантов и шпионов – чего ещё ожидать от вас, фрицев?

Наш конвоир чует, что может поживиться, нагреть на этой версии руки, а возможно, даже получить повышение – чем чёрт не шутит. Он начинает допрашивать маму, требует назвать имена, велит, чтобы она отдала ему деньги. При этом он, как всегда, беснуется, кричит, угрожает…

Но мама вцепилась в пачку денег, как будто от них зависела наша жизнь, хотя в известной степени это так и было.

Не добившись ничего от мамы, милиционер, матерясь последними словами, пошёл к выходу, крикнув напоследок:

– Ты ещё узнаешь меня, старая фашистская сволочь! Завтра я приду сюда с работником НКВД! Уж он-то вас выведет на чистую воду, всех как одного!

Вдруг я заметила, что один из солдат, охранявший в противоположном конце барака заключённых, внимательно следит за происходящим у наших нар. Как раз в это время проходила смена караула, и солдат начал что-то возбуждённо говорить офицеру, размахивая руками и пытаясь его в чём-то убедить. Но в чём?

Время от времени оба посматривали в нашу сторону.

– НКВД! Как же он смог так быстро вызвать НКВД?

Офицер подошёл к нам:

– Это кто у вас только что был?

– Милиционер, – начала я, заикаясь от страха, но он не дал мне договорить:

– Вижу, что милиционер, не слепой, чай. А что ему от вас-то надо?

Мама, молчавшая всё это время, вдруг сказала вызывающе: – А это вам, гражданин начальник, лучше знать, ведь это ваша работа, – и, словно её прорвало, начала рассказывать о нашей поездке, о милиционере и его проделках. Вдруг она оборвала себя на полуслове. Проследив за её взглядом, я увидела в проходе нашего «защитника». Он был взбешён, но старался сдерживаться, не совсем, видимо, понимая, как вести себя в этой ситуации.

Увидев наши испуганные лица, офицер обернулся:

– Ага, вот и он! Ну что скажешь, лейтенант? Врут, поди, а? Нет, не врут, – ответил он сам себе, – всё правда, по роже твоей вижу, что правда. Ты хотел что-то в органы сообщить, я слышал? Ну вот он я, давай докладывай. Чего молчишь, я жду!

– Да я… это… я ничего такого, я только припугнуть хотел этих фрицев!

– Это у тебя получилось, силён ты, брат, силён – припугнуть женщину и девчонку. Ещё какие планы имеются? А?

– Никак нет, товарищ майор, – милиционер стоял перед офицером навытяжку, казалось, он даже дышать перестал.

– С этой минуты ты оставишь женщину в покое, её и её деньги, я ясно выразился?

– Так точно, товарищ майор, – милиционер попытался улыбнуться, но сразу же посерьёзнел, потому что майор продолжал его отчитывать:

– Ты не думай, что легко отделался, я с тебя глаз не спущу! И моли Господа Бога, чтобы твой «отпуск» в Магадане не затянулся надолго, устроить это проще простого! Я, если что, подсоблю, мне нетрудно, ну а наши возможности, сам знаешь, они безграничны, – майор похлопал милиционера по плечу и удалился.

(продолжение следует)