(Повесть в форме художественных рассказов)

Антонина Шнайдер-Стремякова

Броня интернационального трио

Личностная ценность деревенского человека определялась отношением к труду – изнуряющему и каждодневному от зари до зари. Так, казалось, жили везде: летом пахали, сеяли, копали, кололи дрова, косили сено – готовились к зиме; зимой топили печи, возились со скотиной, боролись со снегом – ждали весну.

Случались, наверное, и праздники, но Мише, что угодил родиться в 1934г, они не запомнились. В жару он носился босой по длинной и единственной улице маленькой деревеньки Абрамкино, которую окружала речка с кишащей в ней рыбой и леса с ягодой и грибами. Рыба и ягода спасали от голода. Из рассказов о детстве память Миши запеленговала не сказки матери, а её страшную правду о раскулачивании и высылке родителей, отчего его маленькая ладонь сжималась, бывало, в кулачок...

Начальную грамоту Миша освоил в Абрамкинской однокомплектной школе – одна учительница на все классы, – но в четвёртом классе на школе был поставлен крест: председатель колхоза поручил 10-летнему Мише и его 11-летнему однокласснику ошкурить три машины брёвен. На другой день ныли мышцы и болели ладошки от мозолей, но к концу недели боль притерпелась, а потом и вовсе ушла.

В обед мать ставила на стол обычно чугунок с картошкой, из которого по алюминиевым чашкам раскладывала аккуратные порции. Порция Миши была всегда чуть больше, чем порции других детей. Мать ставила её уважительно, при этом влажные глаза её пристально буравили его – Миша не понимал, почему: другая гордилась бы сыном, а она плакала...

В начале 1947-го с войны вернулся отец. Колхоз пахал и сеял, но хлеба досыта никто не ел. Бывало, дети начинали канючить, что хотят хлеба, и мать раздражалась:

- Ешьте картошку – вот вам и хлеб!

В холод можно отсидеться на печи, но без хлеба было стыло даже на тёплой печи. В очередной раз мать не выдержала канюченья и взбунтовалась: «Всё! Жисть в колхозе прожигать больш не будем: тут не токо дети, тут и взрослые захиреют». Отец промолчал: война, а потом Колыма (лагерь для тех, кто в войну оказался в плену и где требовали лишь подчинения) отучили его от самостоятельности.

С двумя деревянными чемоданами семья перебралась в совхоз, что находился в пятнадцати километрах от его деревни и где труд оплачивали не палочками, а живыми деньгами. Первое время жили в землянке у одинокой бабы с большой собакой во дворе. Собака и жильцы долго привыкали друг к другу. Перед тем, как зайти в домик, хозяйка со двора (летом босоногая и простоволосая, зимой в валенках и шалью на плечах) грозным окриком у двери: «Бобик, на место!» отправляла собаку в конуру.

В средней школе совхоза Миша с лёгкостью повторил программу четвёртого класса. Через год, когда он был в пятом уже классе, в селе открыли музыкальную школу, и мать начала зудеть, что «у Миши слух», что «хорошо б выучиться игре на каком-нить инструменте».

Но учиться музыке Миша не хотел – хотел быть похожим на пацанов, что курили и матерились. Звёздный трамплин к славе они видели в смерти за родину; и было у них много обожателей-подражателей, им и матери были не указ. Однако Мишиной матери, женщине твёрдого характера, державшей сына под строгим контролем, удалось-таки оторвать его от того подражательства:

- Умереть – то ж раз плюнуть. Ну, подставил ты лоб под пулю – и кому от того польза? Минута – и нет тя. Ни характеру не надо, ни времени. А служить родине 60-70, а то и все 80 годов – то те не баран чихнул. Так шо, Миша, – надо жи-ить! Жи-ить и Бог велел. Надо ж детей рОстить, а то для пули негде буде лоб взять.

И Миша сдался. После прослушивания на наличие музыкального слуха его определили на фортепианное отделение, но купить инструмент было негде и не на что, так что Мишу переписали на народное отделение – баян. В музыкальной школе он и друзей обрёл: чеченку Сати с живыми, чёрными глазами и толстой чёрной косой и немца Артура, всегда готового прийти на помощь и с таким же, как у Миши, неприятием зла.

***

Спускались однажды Миша и Артур с высокого берега к реке. На узком мостике из длинной доски, концы которой упирались в кОзлы, прыгал подросток, пытаясь на расстоянии вытянутой руки сбросить первоклассника с гибкой доски, что пружинила и щёлкала эхом о воду. Неустойчиво балансируя, мальчик плакал: «Не надо, я боюсь», – в конце концов, не удержался и плюхнулся в воду. Несчастный захлёбывался – озорника на мостике это смешило. Увидев барахтавшегося в воде малыша, Артур рванулся вниз и выдернул его на берег. Тот дрожал, плохо понимая своё спасение.

- Чего сдачи не даёшь? – спросил Артур.

- Боюсь…

- Учись не бояться, подойди и ударь его, ну!..

Не веря, что такое возможно, первоклассник переводил взгляд то на обидчика, что насмешливо раскачивался на мостике, то на Артура и Мишу. Осмелив, он толкнул обидчика, но тот устоял. Толкнул во второй раз – обидчик бултыхнулся, но прихватил с собой и мальчика.

- А я плавать умею! – крикнул он, гребя к берегу.

Миша вытащил мальчика, а Артур догнал озорника и, держа его за ухо, крикнул:

- А если б он утонул?!

- «Если б»... Не утонул же! Пусти! Бо-ольно!

- А ему не больно? Ему ещё и страшно! – Артур подвёл его к мальчику, что выжимал верхнюю одежду.

- Ударь его, ну-у!.. – приказал он. – Не бойся. Мы вступимся, если что.

Мальчика, видимо, никогда не били, но, закрыв глаза, он замахнулся... Поймав одну руку, обидчик больно сжал её. И мальчик начал царапаться свободной рукой, пока тот не отпустил руку. Заполучив свободу, малыш принялся размахивать и царапаться теперь уже двумя руками – так в отчаянном стремлении жить размахивает раненая птица.

«Отцепи-ись!» – крикнул подросток, оттолкнув малыша. Он упал, вскочил, снова кинулся на обидчика, дотянулся до головы, вцепился в волосы, и тот закричал от боли.

- Хватит! – остановил его Артур. – Вот так и действуй, и никогда не бойся.

- Ещё раз сунешься – глаза выцарапаю, – пообещал мальчик.

- А ты си-ильный! – удивился тот.

- Запомни, – сказал обидчику на прощание Артур, – издевательства рождают силу. Злую силу! Тем более, если он слабее. Нельзя издеваться над человеком!

Горькая истина этих слов была знакома Мише.

***

Отца Сати, профессионального военного, определили на работу в милицию, мать – воспитательницей в детский сад, так что их чеченская семья значилась по тем временам в деревенской элите.

Чеченцам после войны, в 1945г, вернуться в свои дома не разрешили, и для семьи стал неожиданностью приказ на перевод отца начальником отряда в колонию строгого режима. Отказаться он не имел права, и женщины остались в совхозе вдвоём. После уроков Сати помогала матери отбрасывать снег от саманного домика и носить воду, вечером разводили огонь и готовили похлёбку. После ужина дочь садилась за учебники. Конца учебного года ждали, надеясь на лучшее. В начале летних каникул мать уехала к отцу, чтобы в городе, где Сати предстояло начинать 7-й класс, подготовить квартиру к новому учебному году.

***

В жаркий послеобеденный май на саманной улице, где жили чеченцы, остановилась полуторка. Сати следила за ней, козырьком ладошки прикрыв глаза. Из кузова выпрыгнуло двое военных, из кабины в белом халате вышла врач.

- Здравствуй. Тебя как зовут? – спросила женщина.

- Сати.

- Родители – в городе?

- А вы откуда знаете?

- Сорока на хвосте принесла, – ответила после недолгого молчания женщина. – Из родных есть кто поблизости?

- Тётя, мамина сестра.

- Отведи меня к ней – поговорить надо.

Они зашли в прохладу саманного домика. Красивая хозяйка, чьи выразительные глаза выдавали сходство с Сати, подавала на стол молодому мужчине, что держал на коленях девочку лет трёх-четырёх.

Гостья поздоровалась и сказала, что надо поговорить.

- Поговорить?.. О чём? – удивилась тётя.

- Не «о чём», а «о ком» – о сестре.

- Сестре?.. А что – случилось что? – насторожилась хозяйка.

- Вы когда в последний раз виделись?

Дверь открылась, и к дверному косяку прислонился военный в фуражке, галифе, сапогах и в перетянутой широким ремнём гимнастёрке. Мужчина за столом перестал жевать, в глазах тёти отразился сгусток нервов.

- Что... с сестрой? – повторила она.

- Вы не ответили, когда в последний раз её видели.

- В день, когда мама уехала к папе, – подсказала Сати: тётя, казалось, потеряла дар речи.

- За это время были какие-нибудь известия?

- Письмо было, – отвечала Сати вместо тёти.

- О чём она писала?

- Что приедет с папой за вещами и мы уедем в город.

- Где это письмо?

- За зеркалом. Сейчас принесу, – и Сати буквально выпрыгнула из избушки.

Военный и гостья поспешили за нею. Сати открыла дверь – на табуретах в двух гробах лежали отец и мать в искусственных цветах.

«Ма-а-па-а», – прошептала она и рухнула наземь. Женщина вынула из белого халата пузырёк и поднесла его к носу Сати. Она задвигала головой, открыла глаза и молча поднялась. Врач пыталась помочь. Сати брезгливо отмахнулась и подошла к гробам, фотографируя, казалось, глазами...

Чёрная коса матери окантовывала лицо, разглаженное от припухлости. Иссиня-бледное, опухшее, оно было лицом измученной девочки, которая не понимала, за что её мучают... На лбу – огромный синяк... Под глазами – синие круги... На отце, строгом, красивом, сухощавом, каким он и был, – следов насилия не было. Его чёрные волосы были аккуратно зачёсаны назад.

Звенящую тишину хотелось разорвать криком: «Мама, папа, расскажи-ите!..» Но мёртвым не ведома боль живой души, и дочерний крик застрял в груди. Вбежала тётя… застонала «ой», побледнела и повисла на Сати, что, казалось, превратилась в монумент.

По центральной усадьбе и первому отделению, что разделялись трассой, разлеталась печальная весть – к саманкам чеченцев стекались мавзолейно. Похоронами руководили люди в погонах, они и письмо унесли. По их версии, убийцы выследили супругов по дороге в совхоз. Мужа, якобы, застрелили за придирчивость к заключённым, а жена пострадала, как свидетель. Не было б её – живой бы осталась, а так – настрадалась, бедная: сердце не выдержало – разорвалось. Людям в шинелях Сати не верила: неполные три месяца были слишком малым сроком для ненависти с таким финалом. Чеченцы шушукались: «Человек чести, он горой стоял за справедливость. Не поладил с начальством – вот и убрали».

О существовании психолога в те времена не знали, а Сати он был нужен: ей шёл четырнадцатый год – возраст, уже не детский, но ещё и не юношеский. После похорон Сати затаилась. Через неделю тётя постучалась к ней – никто не открыл. Опасаясь за жизнь своей семьи и жизнь Сати, тётя не знала, где и у кого просить помощи. Сати не выходила на улицу, не ходила в школу. Что с нею, никто не знал.

Первым забил тревогу директор музыкальной школы – Иван Владимирович. Обеспокоенный пропуском занятий в конце учебного года, он решил вызвать в кабинет тётю вместе с племянницей. Тётя пришла одна. Узнав о происходящем, директор вызвал Артура и Мишу. Сати на стуки не реагировала. Чтобы проникнуть в домик, Артур предложил выставить из оконной рамы стекло.

Исхудавшая Сати лежала в беспамятстве. Пока Миша хлопотал о подводе, чтобы отвезти Сати в больницу, Иван Владимирович и Артур вынесли её во двор на тулуп. Тётя принесла кипятка. От нескольких глотков, что влили ей насильно, Сати, казалось, задохнулась и на минуту открыла глаза. Три недели, что пролежала она в больнице, Артур и Миша навещали её, чередуясь.

В конце учебного года за свидетельствами по общеобразовательной и музыкальной школе тётя пошла вместе с Сати. После приветствия и дежурного вопроса о здоровье Иван Владимирович заговорил о безжалостных уроках жизни: одних она ломает, других закаляет, но озлобляться, замыкаться и терять веру в людей нельзя.

- Люди не все подонки. Тебя, Сати, любят одноклассники, учителя, тётя.

Никому не веря и воспринимая всех враждебно, Сати молчала, но молчать детской психике не свойственно, и первое, что выкрикнула её израненная душа, было:

- Иван Владимирович, за-а что-о? За что?.. Почему?.. Тё-ётя!

- Не знаю, родная, – бросилась к ней тётя. – Для меня это такой же удар. Зачем отгораживаешься? Зачем заживо себя хоронишь? От этого только хуже тебе, мне и всем, кто тебя любит. Тебе жить теперь и за себя, и за папу с мамой! Доверься мне!

- Тётя-я! Тётя-я! – рыдала Сати.

- Поплачь, родная, это лучше, чем молчать.

Смешивая чеченские и русские слова, они одновременно и говорили, и плакали. Директор не выдержал – вышел из-за стола, обхватил их со спины экскаваторным ковшом, и обессиленные от слёз женщины приглушили плач.

- Тётя, я… – от слёзного удушья губы Сати вновь искривились, – прости.

- Тих-тих-тих, – по-отцовски прижал её директор. – Вам надо друг друга поддерживать. Тёте тоже нелегко.

- Не верю, что больше их нет, – прижалась к нему Сати.

- Они есть. И будут. В твоей и нашей памяти, – провёл он по её волосам. – А пока… надо учиться.

Глянув на него красными от слёз глазами, она кивнула.

- Вот и славно. Жизнь продолжается.

Жила теперь Сати в семье тёти, но по музыке занималась в домике родителей – там, где стояло фортепиано.

***

Прошло время – боль утраты притупилась.

Школьное обучение – музыкальное и общеобразовательное – подходило к концу. Надо было приобретать профессии, но право выбирать вуз было только у Миши – русского. И он выбрал Московскую военную академию. Круг выбора Артура по причине национальности был сужен до четырёх: педагогический, нефтяной, аграрный, горный. В краевом центре он выбрал аграрный институт; Сати – музыкальное училище.

И музыкальное трио Миша-Сати-Артур распалось: Миша уехал в Москву, Сати и Артур – в краевой центр.

Артуру и раньше приходилось слышать, что «немец – это приговор», но дыхание этого приговора он ощутил только сейчас. Глянув в его документы, комендант аграрного общежития сощурился и, не скрывая неприязни, изрёк: «Койко-мест для немца у меня нет». Музыкальное училище, в которое поступала Сати, тоже не располагало общежитиями. Неприятность, однако, не скукожила их – на «нет» и суда нет. В частном секторе на окраине города, в домах, что располагались недалеко друг от друга, «койко-места» им отыскались.

По утрам Сати и высокий, спортивный, чем-то на её отца похожий Артур спешили на подготовительные лекции и экзамены, а перед сном выходили, чтобы побродить по пустынным улицам. Они знали друг друга с детства, но сильнее этих знаний было ощущение внутренней близости. В один из прогулочных вечеров они впервые поцеловались. И добро во вселенной удвоилось: хотелось тише говорить, без конца улыбаться, дарить всем радость. Мир расцвёл в красках и предстал более совершенным: предупредительным, любящим, нежным, справедливым. Впереди сияла звезда радужного счастья и любви – броня, что защищает от любых невзгод.

Решив, что не будут больше расставаться, Сати перебралась к хозяевам, у которых комнату снимал Артур. По утрам ели бутерброды, пили чай, а после занятий на маленькой плитке в углу веранды готовили суп с лапшой либо крупой. После сдачи экзаменов планировали сыграть в деревне свадьбу и законодательно оформить свои отношения.

Воскресное июльское утро предвещало тихий безветренный день. За окном щебетали птицы, солнце отпечатывалось на стене узорами тюлевых занавесок. Сати и Артур высыпались – хозяева ушли на базар.

Артур проснулся первым. Начистил картофель и принялся готовить завтрак. Сквозь прикрытые ресницы Сати любовалась им с постели. Не вытерпела, вскочила и от избытка чувств обняла его со спины. Помешивая в кастрюле суп, Артур улыбнулся, отложил ложку, и они поцеловались. В реальность их вернули одиночные хлопки: через стекло веранды было видно, как с соседней улицы бежали с ружьями солдаты.

- Это что – учения? – выбежала на крыльцо Сати.

Устремляясь к дощатому забору их дома, бежавший прокричал кому-то в пол-оборота по-чеченски:

- Это дом богатых – берём!

Расслышав чеченскую речь, Сати спросила по-чеченски:

- А кого «берём»? Здесь только мы – квартиранты.

Чеченка, откуда? – и удивлённый солдат опустил ружьё.

- Хозяйка, неси продукты! – подоспел второй. – Скорей!

Сати хотела ответить, что они не богаты продуктами, но в это время из-за угла раздался выстрел, и солдатик, чеченец, что опустил ружьё от вопроса Сати, повис на дощатом заборе. Его всклокоченная голова с пробивающимися усиками была обращена к ней, открытые глаза выражали недоумение и боль.

Сати закричала от ужаса и страха. Увидев застрявшую на заборе голову, Артур начал затаскивать в дом Сати, что из лёгкой и воздушной сделалась тяжёлой и неподвижной. Хотелось поднять, унести её, но левую лопатку пронзила жгучая боль, однако, падая, он успел подумать, как бы не ушибить Сати. Она очнулась, потянулась к нему: «Что это было?..», но, безвольно вытянутая вдоль тела, рука Артура не отреагировала.

- Артур! Родной! Арту-ур!..

С плоской окраины, где они жили, крики «ура» перемещались к высотному центру. Наконец, всё стихло. Подоспевшие хозяева сняли с забора солдатика и попытались привести в чувство Артура. Им это не удалось, и хозяйка бросилась к калитке, вспомнив о «скорой помощи» на противоположной стороне улицы.

Врачи констатировали смерть.

Происшествие, неожиданное, непонятное и жестокое, выбивалось из общего ритма жизни. Газеты молчали – очевидцы боялись говорить. В 1954 году недовольства в стране выявлялись в зародыше и пресекались на корню – восстания были невозможным чрезвычайным происшествием. Информация о трагедии распространялась кулуарно – судачили, озираясь по сторонам. Слухи ходили самые разные, но сосед хозяйки, очевидец и рабочий завода, рассказал, что местные рабочие завода не поладили с чеченцами стройбата, тоже рабочими завода, которые, якобы, возмущались, что их плохо кормят. Местные прорвались к «дармоедам», казармам чеченцев, и устроили в них погром. В ответ на это группа чеченцев прорвалась на окраину города и устроила погромы там. Пострадали безвинные люди, в числе которых оказался и Артур.

***

Хозяева позвонили в совхоз, и за телом Артура приехали родители. Хоронили его всем миром – чеченцы, немцы, русские. Сходились на том, что Артур стал жертвой искусственно взращенной неприязни к «дармоедам-чужакам» – чеченцам из стройбата.

Любовь, забота и внимание Артура были для Сати гарантом счастливой, наполненной смыслом жизни. По утрам в переполненных автобусах от его дыхания исчезали неудобства, грубости, давки. Эйфория взаимной страсти покрывала дымкой тумана мучительные воспоминания о смерти родителей, но эта эйфория – броня, что укрывала от невзгод, исчезла в одночасье, как и родители. Нелепо лишившись любви Артура, Сати в очередной раз переживала стресс.

***

К этому времени приехал на каникулы русоголовый Миша – надёжный друг детства, с которым она не виделась около года. Он вытянулся и встрече с отчим домом радовался, как радуется глотку воды жаждущий. Сати нуждалась в поддержке, и приезд Миши оказался, как нельзя кстати. Могилу Артура и её родителей они посещали, как правило, вместе. Однажды Сати, думая о чём-то своём, тихо призналась:

- Мы любили друг друга. Собирались пожениться.

- Для меня это было очевидно…

- Миш, за что жизнь так неласкова ко мне?

- Ко мне она тоже неласкова.

- Чем – неласкова? У тебя родители живы.

- Слава Богу, живы. А клеймо «потомок кулака»? А безотцовщина детства? А голод?

- Но я, Миш, на всём свете осталась одна, – проникновенно пожаловалась она.

- Сати, ты не замечала… меня... моих чувств, а я… я тоже тебя люблю. И домой рвался... тебя хотел увидеть.

- Меня-я?.. Любишь?..

- Тебя, Сати. И женился бы хоть сегодня.

- Женился бы... – усмехнулась она. – Ты хоть знаешь, что такое любовь? Я, Миш, … беременна.

Он остановился и, будто впервые видел, прошёлся по ней глазами. Сати была такой, как и раньше, – может, даже чуть лучше. Протянул руку обнять – она отстранилась.

- Миша, у меня перед глазами постоянно Артур, здоровый, живой, красивый, любимый, – замолчала и спрятала глаза в носовой платок. – Наша любовь была короткой, но в ней было столько тепла, столько гармонии! – закончила она со слезами в голосе. – Вот он помешивает в кастрюле суп… вот мы, радостные и счастливые, спешим, держась за руки, к автобусу… впервые целуемся...

Он слушал, а перед глазами, как в немом кино, мелькали картинки… Хотел обрадовать, что ради неё прошёл отбор, что его преследовали её волосы, поворот головы, глаза... что мечтал о встрече…

- Знаешь, Сати, а ведь Артур жив. Молчаливый и незримый, он по-прежнему стоит между тобой и мной, но… моё предложение о замужестве остаётся в силе.

- Спасибо, Миша, но не могу я, – и решительно, будто пряталась, ускорила шаг. Ему о многом хотелось ей сказать, но они шли молча, боясь оскорбить память, боясь выглядеть наигранно и неестественно. У домика тёти остановились.

- Не обижайся, Сати. Можно, я буду приходить – на правах друга?

Она молча кивнула, толкнула дверь мазанки и скрылась.

***

«Да, жизнь в полоску. Сейчас она чёрная», – подумал он, сорвал травинку и зашагал, руками разрезая воздух. После столицы острее бросалось в глаза запустение. Всё располагало к воспоминаниям: поля, взгорки, школа, река. Навсегда ушло то, что было дорого, – детское братство. Он сел на старый велосипед и вырулил на дорогу в Абрамкино, где родился, где ошкуривал с одноклассником брёвна, где бегал босой по улице, где с бабушкой выискивал в снегу колоски. С обилием жёлтого песка, посёлок ветшал. Ветшала и процветавшая когда-то ферма. Река обмелела. Избушки, казалось, спали. Редкие встречные радостно узнавали, но жаловались, что деревня пустеет: люди умирают, новые не приезжают.

Вечерело. Он отправился к бабе Дусе, бывшей соседке. Она полезла в погреб, достала кусок сала и за считанные минуты приготовила деревенскую яичницу с луком и укропом. Поставила на стол бутылочку с самогоном и уселась рядом.

- Увидела тебя, Мишутка, и жить захотелось. Я, вроде, как помолодела – вернулась в годы, когда ты маленький был. Вишь, Бог обделил меня, мужа не дал, – суетилась, жалуясь, баба Дуся. – Вы были моей семьёй, да поразъехались, и осталась я одна. Редко кто заходит, не нужна стала. Люди уезжают в большой свет – деревня пустеет. Оставайся с ночевой, сынок, – предложила под конец она, – или невеста ждёт?..

- Нет, баб Дусь, не ждёт. Но я люблю её. С детства люблю.

- Любишь?.. Може, расскажешь, Мишенька?.. – загорелась баба Дуся. – Поделишься, сердце облегчишь.

И Миша рассказал о неразлучной тройке, о трагедии в семье Сати, о том, что за год жизни в Москве ни одна девчонка не легла ему на душу, что из двух парней она выбрала другого, но он нелепо погиб, и Сати осталась беременной.

Слушала баба Дуся вначале весело, затем загрустила, а вскоре и вовсе глаза спрятала. Миша замолчал. Ходики беспристрастно оттикивали в тишине жизнь, её непредсказуемость. Баба Дуся вздохнула, поднялась, обняла гостя, потрепала его по спине.

- Девчонку жалко: в пути, что называется «жизнь», ей выпало много в самом начале, а сколь ещё выпадет – у-у-у?!.. Не обижай её. Всё у тебя наладится. Не горюй, Мишутка.

В совхоз вернулся он поздно, но велосипедный след оставил. Сати и Миша не думали, что в одиночку им будет плохо и что со смертью одного умрёт и частичка другого.

***

«Не успел, много чего ты, друг, не успел...» – вздохнул Миша и зашёл в домик. Мать не спала – ждала. Передав ей привет от бабы Дуси, он выпил молока и лёг.

- Сынок, што тя мучат? Я ж вижу… – присела на постель мать. – Не знашь, куда себя девать…

- Мам, я устал.

- Ты весь месяц будешь такой?

- Какой «такой»?

- Неприкаянный.

- Я переживаю – за Артура и Сати...

- Сдружились... изго-ои, – засмеялась она, – потомок «кулака», депортированный немец и депортированная чеченка.

- Мам, а что если я женюсь на Сати?

- «Женюсь…» – усмехнулась она. – А ты её любишь?

- Люблю. С детства. И на всю жизнь. Но она выбрала Артура.

- О-ой, сыно-ок, я те счастья хочу! – выдохнула она. – Боюсь, ошибёсся.

- Да она за меня и не пойдет, – вздохнул он.

- Тю-ю, чего это?

Миша пожал плечами, нащупал в темноте её руку, погладил и прошептал:

- Давай завтра поговорим, а сейчас спать, а то отца разбудим.

- Скирдовал весь день – устал. Захрапел, как токо голова коснулась подушки.

Мать поцеловала сына, укрыла, как укрывала в детстве, пожелала спокойной ночи и ушла. После таких минут нежности и любви, что были гарантом надёжного тыла, никакая беда казалась не страшна – всего этого Сати была лишена.

Наутро, за завтраком, Миша заговорил с отцом о женитьбе.

- Женитьба не чох, – заметил отец сурово.

- Мне скоро уезжать – времени мало: впереди новый семестр.

- А кто невеста?

- Сати.

- Сати-и? Она, Миша, девушка неплохая, но – не ровня нам.

- «Не ро-овня» – почему? Мы росли вместе.

- Веры разной.

- Пап, ну, какая вера? Вы же не верите в Бога.

- Нас отучили верить, но Бог жил и живёт в нас. Понимаешь – в нас... Внутри. Може, я не так сказал, но она не наша – понимаешь?

- Пап, ты меня удивил. Как это – «не наша»?

- Не «наша», не русская.

- Ну и что? Мне другой не надо. Она добрая и порядочная. Сватовство у чеченцев – дело чисто мужское, женщины в это не вмешиваются. Схожу к директору музыкальной школы. Он хорошо знает Сати, попрошу его подключиться. Вечером, после работы, пойдёшь с ним?

- Чтобы идти, надо быть уверенным. Я не уверен.

Мать с отцом отговаривали сына – он стоял на своём: его счастье возможно только с Сати, и родители сдались.

***

День выдался суматошным.

Решение бывшего ученика не удивило Ивана Владимировича. Зная настрой Сати, Миша просил не уходить, пока тётя на правах родителей не даст согласия на свадьбу.

- Не волнуйся, Миша, сделаю всё, что можно, – обнадёжил директор, и Миша на велосипеде заколесил в районный центр за кольцами.

Иван Владимирович не предполагал, что сватовство окажется таким непредсказуемым. Тётя стояла бронёй: «Нельзя племяннице замуж, и всё тут». На просьбу объяснить причину ответ звучал, словно забивали гвозди, – однообразно монотонно: нельзя, и всё тут! Директор начинал и так и эдак, раскрывал перспективы: знакомы-де с детства, оба увлечены музыкой, жених в курсе трагедии семьи. Ничто не срабатывало – нельзя, и дело с концом! К двенадцати ночи устали и сваты, и хозяева. Директор выкладывал один довод убедительнее другого – тётя не сдавалась.

Сати в соседней комнате сидела молча, как того требовал обычай. Сваты собрались было уходить уже ни с чем, как в комнату вышла Сати. Все застыли – то был вызов законам сватовства. В тишине, что продолжалось, казалось, целую вечность, она тихо произнесла:

- Тётя, Миша меня не обидит. Я согласна.

Тётя закрыла лицо и затряслась в рыданиях.

- Не плакать – радоваться надо, – поднялся из-за стола дядя, подошёл к племяннице жены и обнял её, – молодец, Сати! Правильно. Жених хоть и не наш, но он любит тебя. И это важнее всего!

- Может, оно так и лучше… – выговорила сквозь слёзы тётя и обняла племянницу.

- Скажи сы-ыну, – повернулся к отцу Миши Иван Владимирович, – что я в ответе за их счастье. Чтоб не взду-умал обижать жену.

На подготовку свадебного торжества ушла неделя. После скромной свадьбы молодые уехали в Москву – до начала занятий надо было успеть найти квартиру и решить вопрос с переводом Сати в музучилище Москвы.

Сати не испытывала тех чувств, которые испытывала к Артуру, но душа обретала покой – муж относился к ней, будто ждал своего ребёнка, и эта нежность наполняла особым смыслом её тело, мозг, душу. По воскресеньям Миша разгружал вагоны; Сати зарабатывала тем, что помогала двум старушкам по дому. Скромное их существование поддерживали также редкие переводы от родителей Миши.

Сати родила сына – Руслана. На вопросительные взгляды муж обнимал и целовал жену, и душа её наполнялась чувством благодарности. В такие минуты ей казалось, что, если случится с ним несчастье, её сердце разорвётся, как когда-то разорвалось сердце её измученной матери.

- Не знала я, Миша, что бывает выстраданная любовь. Не думала, что так полюблю тебя, – призналась как-то она. – С Артуром была страсть, с тобой всё глубже. Твоя любовь родила мою, и чья сильнее, не знаю, но абсолютно уверена, что это на всю жизнь.

- Моя любовь длиннее, и тоже на всю жизнь.

Это была своеобразная, их личная клятва. Больше о любви они не говорили, но она присутствовала во взглядах, словах, делах и поступках.

За пять лет учёбы в столичном городе у них родились Муса и Камилла, названные в честь трагически погибших бабушки и дедушки. Детей отводили в садик либо оставляли на соседей по коммунальной квартире, иногда Сати брала их с собой на занятия и репетиции, но о том, чтобы бросить учёбу, не было и речи.

Материально жили трудно, но её виртуозное владение инструментом вскоре заметили, и она начала получать приглашение выступать на концертах, что было для семьи дополнительным заработком. В начале шестидесятых после получения дипломов их распределили на работу в Грозный – столицу автономной Чеченской республики.

***

Все последующие тридцать лет были годами тихой гавани – работали и воспитывали детей: Руслана, что выбрал профессию пианиста и был копией Артура; дочь Камиллу, тоже пианистку; 18-летнего сына Мусу, что был похож на отца и готовился, как и он, стать военным. 50-летний Михаил Александрович дослужился до полковника; Сати преподавала в музучилище и временами выступала с концертами – сольными либо в качестве концертмейстера. Семьи Руслана и Камиллы жили в Подмосковье.

Приезд в 1984 году детей и внуков (у Руслана было два сына, у Камиллы – один) совпал с приездом в Грозный делегации из Лаоса. Сати и Миша, что жили от детей на расстоянии и редко видели внуков, были по-настоящему счастливы, когда за городом на скромной даче за общим столом собралась вся большая в десять человек семья – продолжение их жизни. Пели, шутили – казалось, всегда так жили. Бывало, речь заходила о жизни родителей в Сибири, и тогда молодым казалось, что это истории из старинной печальной книги, – времени, что разительно отличалось от времени, в котором жили они.

В одно из воскресений Михаил Александрович предложил ознакомить внуков со столицей – городом Грозным. Гуляния, концерты, зажигательные лезгинки, фотографирование с лаосцами – головы кружились от счастья и восторга. Военные веселились наравне с гражданскими – ничто не предвещало беды.

Лаосцы уехали в Лаос, семьи Руслана и Камиллы – в Подмосковье, а Михаил Александрович, Сати и Муса остались в солнечном Грозном, в котором через год началось такое, чего нельзя было ни предположить, ни предугадать.

Начавшаяся в стране перестройка всколыхнула идею о независимости Чеченской республики, привела к войне, следствием которой стала неприязнь к людям славянской внешности, набиравшей пока ещё только обороты. Всё это вынуждало подумать о спокойствии Сати и сохранении жизни Мусы, славянской копии Михаила Александровича. К моменту, когда война достигла своего апогея, он успел вывезти семью в Подмосковье, но сам, как опытный военный, должен был вернуться в Грозный, чтобы противостоять армии Джохара Дудаева.

***

В одном из налётов русской авиации русский полковник Михаил Александрович был смертельно ранен: бомбы и пули не спрашивают, кто ты, чей ты и какой, – свой ли, чужой ли, нейтральный...

Берлин, 2015