(рассказ)

Е. Зейферт

– Чем тебя больше всего поразила Америка?

Я ответил:

– Тем, что она существует. Тем, что это – реальность.

Сергей Довлатов. "Зона"

Ощущение собственной слепоты, неведения, жизни в тёмной комнате с закрытыми плотными шторами-шорами… Игра в жмурки.

Колумб плывёт в Америку, а открывает Индию. Но всё же затем достигает берегов Америки, и даже не один раз.

Но был ли Колумб в Америке? Да и был ли Колумб?..

* * *

"Павел, ну обрати же на меня внимание!" – Алина молча вертела головой, стоя за спиной Павла, целеустремлённо глядящего в монитор, и обнимала его за шею. В мониторе не отражалось лицо Алины, и Павел был вынужден оглянуться, чтобы окончательно её вспомнить. Они встретились глазами.

"Сейчас. Я сегодня уже перевыполнил норму", – не сказал, а подумал он. Она ведь тоже ничего не сказала, только если руками. Маленький мануальный терапевт его разбухшего "я".

Он выключил компьютер, положил в контейнер плоское зеркальце диска. Английский язык легко укладывался в мозг – на занятиях с репетитором, через чтение обучающего диска, в общении с американскими волонтёрами. На Алинку времени почти не оставалось.

Да и были ли они созданы друг для друга? Изящная девочка, за свои двадцать три года не познавшая жизни, простая, как будто только что сотворённая из глины, и стальной мужчина, за свои двадцать три года почти нашедший точку опоры, чтобы перевернуть землю. Галатея и Галилей. Но Галатея хоть могла влюбить в себя. А Алинка не может".

Борис задумался, так ли он пишет о Женьке. И нужен ли будет в повести любовный треугольник: Кирилл – Женя – Борис?

Или вообще писать иначе: включить "поток сознания", пусть Женька попадает иногда в зыбкое поле между пупком и пахом, а Кирилл пусть всегда живёт, как заноза, в сердце. Или нет – лучше Женька, как заноза, а Кирилл – в чакре секса, ведь судьбе захотелось треугольник замкнуть. Борис увёл однажды Кирилла от ударившейся в истерику (пусть успокоится) Женьки в зимний, но почему-то туманный вечер, и они сидели вдвоём в кафе… Так было. Но ничего не было.

Преодолел себя, и даже к Женьке зашёл потом, а она после истерики спала, назло им двум – без памяти влюблённому в неё Кириллу и без памяти любимому Борису, и они были вместе, и Женя впивалась своими пальчиками в его плечи и умирала от счастья. А он думал о том, что когда-нибудь эту девочку придётся отдирать от себя вместе с кожей, потому что в Америку он её с собой не возьмёт".

Женя перечла этот кусок и отбросила от себя компьютерную мышь. Мышь упала на ворох бумаг и только поэтому не разбилась. Писать больше не буду. К чёрту! Я не люблю его (ложь ножом!), он не любит меня (правда ножом!). Точка. Если Борис, её муж, прочтёт о Кирилле в кафе, об этом одноимённом Кирилле, и о себе одноимённом, и об одноимённой Женьке, он ляжет вниз или вверх лицом, уставится в потолок или пол, будет курить и плакать – она уверена в этом. Кирилл – это боль. Это бзик его творческой натуры. И Женя не должна это видеть и знать. Якобы никто не видит и не знает, кроме Кирилла. Ведь Борис не преодолел своего чувства, а прямо заявил о нём Кириллу, зажав того в углу своего кабинета. Она не ревнует. Лучше пусть с мужчиной, чем с женщиной (так Женька обманывала себя). Тем более что Кирилл категорически против отношений с Борисом: и своих, и – это он требует не по праву – Женькиных.

Она обожала Бориса. Тёплые мочки его ушей. Отпечатки пальцев на опасной бритве, которой он неизменно брился и пару раз резал себе вены. И всё, что с ним было, есть и будет связано… Даже складки кожи на его перчатках.

На работе его за глаза звали Мистер Флоппи. У него была фотографическая память на всё: лица, даты, жесты, слова. (Но опять же – в этом ли дело? Она любила его не за достоинства, а за слабость.) Женька написала о нём рассказ. Он был опубликован в журнале, и все узнали Бориса. Только он сам себя не узнал.

Мистер Флоппи – человек-дискета

Неплоский и неквадратный, он всё же удивительным образом напоминал дискету. Но эта дискета имела явный дефект: её нельзя было уберечь от записи. И ещё одно достоинство-недостаток: записывать можно было бесконечно много.

Он считал, что живёт среди себе подобных, и не снисходил ни к кому.

Когда она писала про Флоппи, Борис заглянул ей через плечо, увидел на экране заглавие рассказа-наброска и присвистнул.

– У нас на работе кого-то называют Мистером Флоппи. Я пару раз слышал.

Женька втянула в плечи свою изящную головку:

– Уж не тебя ли, Боря?

– Шутишь! Я им не сделал ничего дурного. Да я вовсе и не Флоппи. Ты знаешь, как переводится "флоппи" с английского?

– Нет, но я собиралась узнать для рассказа, – в Женьке-писательнице заговорил филолог.

– Так вот, это значит "ленивый", "безвольный".

– А почему дискета называется "флоппи-диск"?

Женькины пальчики запрыгали по клавиатуре дальше:

"Флоппи…"

Её проза в сравнении с прозой и стихами Бориса, как Женька сама понимала, была шелухой. Он, на её взгляд, писал серьёзные вещи, скупо отбирая нужные слова.

Борис почти не уделял ей внимания, он целыми днями проводил за компьютером. Но возле него можно было находиться рядом. Смотреть на его уши, шею, воротничок рубашки – и мечтать целовать всё это, даже ткань рубашки… А он чувствовал это даже воротником рубашки, но любил Кирилла.

Он утопал в своих эмоциях. Такое чувство, как страх, накатывало на него неожиданно. Порой оно было персонифицированным. Безрукая и безногая женщина сидит в кресле и не знает, будет ли её жизнь поддерживаться влюблённым в неё сумасшедшим, искалечившим её тело и подчинившим её с помощью увечья себе... Это не героиня психологического триллера. Это один из двойников, alter ego Бориса, раздирающих его тонкую, с лохмотьями нервов душу.

Он боялся одиночества и в то же время людей. Чувствовал в них фальшь. И только в Жене лжи не было. Но её-то Борис и опасался больше всех – боялся сделать больно бесконечно любящей его девочке. И ещё боялся Кирилла – вдруг тот умрёт, а жизнь без него невозможна.

* * *

…Кирилл тихонько постучал в дверь кабинета Бориса. Тихо. Но ведь охранник только что по телефону предупредил Бориса: «К Вам Кирилл Игнатов», и Кирилл слышал, как на том конце провода радостно ответили: «Пропустите, для меня очень важна эта встреча!». Кирилл поскрёбся, как мышь, ещё раз – уже для очистки совести. Кто-то резко дёрнул дверь на себя – она открывалась вовнутрь. Никого. Чертовщина. «С Борисом так всегда», – подумал Кирилл. Он медлил входить.

Борис шантажировал его своей любовью, грозился выброситься из окна, резал вены. Кирилл не знал, что делать. Борис был женат на Жене и причинял ей боль… В первую очередь – откровенной, в мыслях и на словах, неверностью. И невниманием.

Женька рассказывала о том, как они с Борисом лежали в постели и он, задумавшись, обводил полукружьями её пупок – туда-сюда до бесконечности, а она не осмеливалась убрать его руку. Рассказывала о том, как Борис исповедуется ей в любви к Кириллу. Эх, Борис…

Его густые волосы, такие густые, что кажутся ненатуральными, и такие мягкие и блестящие… Тени под синими глазами… Что ему неймётся? Красивый, талантливый.

Борис стоял слева, за дверью и ждал, когда Кирилл войдёт. Тот вошёл. Борис закрыл дверь на ключ.

– Здравствуй, Боря. Что за игра в прятки? Я пришёл с серьёзным разговором – о Жене.

– Да, я прячусь. Я ждал тебя. Знаешь, я так рад, что оттянул момент, когда увижу тебя. Я бы сошёл с ума от счастья. Ты не балуешь меня визитами, – Борис смотрел на Кирилла во все глаза, словно втягивая в себя обаяние его неправильного лица.

– Слушай, собака на сене, я люблю её. Оставь же её. Я сделаю её счастливой.

Борис в отчаянии бросил на стол авторучку, которую всё время держал, как эскимо, перед собой в ладони:

– Не сделаешь, Кирилл. То-то и оно, что не сделаешь. Она любит меня. До умопомрачения. Я могу сказать это только тебе. Я никогда не унижу её ни перед кем. Я уже влюбляюсь в неё потихоньку. Но пока я люблю тебя, я люблю тебя, и ты знаешь об этом. Если хочешь сделать её несчастной, домогайся её любви, как я домогаюсь твоей.

Кирилл задумался. Он был склонен к инертной рефлексии, глубок, замкнут. Он отошёл к столу вглубь кабинета, подальше от Бориса, всё время нервно шатающегося по комнате.

На лице Бориса – экстатическое опьянение духовностью. Именно духовностью. Не плотское счастье. Что, собственно, знает Борис о Кирилле? Что его бросила жена и он судится с ней, чтобы забрать к себе дочь? Что он историк по образованию? Что он любит Женю?

Сейчас Кирилл был рядом. Вообще, видимо, счастья у Бориса раньше не было, потому что сравнить было не с чем. Или рядом с Кириллом мысли все до одной исчезали. Отключался блок воспоминаний, опции "вчера", "завтра", "где я". В пустоте было только "сейчас" – сейчасное счастье, сладкое, не на секунду, его можно продлить хотя бы на час.

– Я буду носить Женю на руках всю жизнь, – упрямо сказал Кирилл.

– Не смей. Она моя. Она мне нужна.

– Не смею. Но она не твоя.

– Я хочу быть с тобой. Я отсеку себе пальцы. Без пальцев я могу жить. А без тебя нет.

…………………………………………………………………………

Сейчасное счастье закончилось ссорой. В глазах Кирилла плескалась обида. Он ушёл.

Через время позвонила Женя.

– Боренька, горе, – голос был как неголос.

– Что, маленькая?

– Горе с Кириллом.

– Что, маленькая, что, маленькая, что маленькая… – в мозгу не сломалась проигрывающая речь иголка, он не говорил так, а думал, пытаясь остановить жизнь до фразы "горе с Кириллом", но жизнь не остановилась.

– Нужно встретиться. Он в тяжёлом состоянии.

– Что с ним? Он же жив? – почувствовал он в её голосе щадящую недосказанность.

– Нет, – всё же выстрелила словом Женька.

Борис, как зверь, исподлобья посмотрел на мир. Он вспомнил лицо Кирилла. Тот стоял рядом, тоже опустив голову. «Ты не дашь жить ни мне, ни ей», – сказал Кирилл. Борис за подбородок приподнял его голову. Глаз не было. Глаза остались где-то на незрячем железнодорожном полотне.

Борис винил себя в его смерти всегда. Он знал, о чём думал Кирилл, о чём он вспоминал в момент гибели, и не мог простить себе своей навязчивости.

Две недели Борис полностью молчал. Ни слова. Повзрослел лет на десять. Он не знал, как изжить горе. Он порезал вены – спасла Женька, орала до умопомешательства, он на следующий день полоснул по свежим следам – молча, но крича душой. Сам зажал жгутом руку – воочию представил боль Жени и свою невстречу с Кириллом на том свете. Его мёртвого он не видел. Узнал, что родители Кирилла увезли тело сына к себе в Германию. Борис начал ходить в маленькую церквушку и часами лежать на её земляном полу.

Священник здесь был, как переодетый комедиант. Как будто ему подсунули не его роль. Он и слов-то своей роли не знал, и всё осматривался по сторонам, словно в поисках суфлёра.

Он будто не предполагал, что Борис заглянет сюда, и не знал, что с ним делать. Он прятался от прихожанина.

Бориса не оставляло ощущение инобытия в этой церквушке – казалось, что всё здесь фальшиво. Понимал греховность своих мыслей.

Священник был молод и похож на Кирилла. Или весь мир стал похож на Кирилла?

* * *

"…В Чехии Борис с Женей стояли около деревянной церквушки, почерневшей, как будто смуглой, и вдруг такая же почерневшая, смуглая старуха остановила их. Она что-то говорила по-чешски, величественно открывая беззубый рот. Борис вздрогнул, как от удара током. Женя, державшаяся за его руку, вдруг уловила поток его мыслей. Через секунды Боря озвучил их: "Сивилла. Как в стихотворении Рильке. Ей, может быть, несколько сотен лет. Я панически боюсь её". Услышав свои собственные мысли-ассоциации, а оказывается, и его, Женька почувствовала, как по голой спине её потек пот, и бретели сарафана, захлёстнутые крест-накрест, прилипли к лопаткам. От напряжения заболел живот. Борис подозвал гида-переводчика, молодого светлоголового чеха. Тот благоговейно вслушался в старухин монолог и перевёл:

– Эта госпожа утверждает, что вы оба не такие, как все.

– Да, конечно, мы русские, – отозвался Борис, но язык его явно не хотел шутить. Обстановка не разрядилась.

– Нет, дело не в этом. Ты, – костлявый палец чеха лёг на рубашку Бориса, – погибнешь, так как захочешь много узнать. Ты, – чех под взглядом старухи провёл согнутой фалангой по белым волосам Жени, – погибнешь, потому что не сможешь без него жить.

– Вы ей здесь все верите? – уже испуганно (не за себя, за Борьку!) спросила Женька.

Чех, заворожённый сивиллой, вдруг понял, что сильно напугал русских туристов. Сам он верил старухе, как персонифицированной правде. И русских – девчонку в белом сарафане, с белыми волосами, с белой, матово-бледной кожей, и парня, тонкого, с ломким, редкостно красивым лицом – он успокоить не мог.

Старуха продолжила, гид начал переводить:

– Ты упрямый, как Колумб, мальчик. Но твоя Америка тебя ждёт, ты можешь быть спокоен. Совершай внутренние усилия, а не внешние.

Борис слушал рассеянно, старуха уловила это.

– Я сказала вам правду не для того, чтобы вы изменили свою судьбу. И не для того, чтобы вы ценили каждый миг в своей жизни. Вы всё равно этого делать не будете. Тебе, мальчик, я дам вещь, с которой ты никогда не будешь расставаться. Держи.

В ладони Бориса оказалась металлическая вещица, похожая не то на свистульку, не то на гильзу.

– Золотой ключик, – почему-то сказала Женька. Она взяла вещицу у мужа и положила её в сумочку, во внутренний кармашек.

– Ты умная девочка. И правильно любишь сказки. Но ты не сможешь всю жизнь подстилать соломку этому мужчине. Он всё равно расшибётся. Ты заботливая. Жаль, у тебя никогда не будет детей, – сивилла погладила Женьку по голове.

Женя жёстко заглянула старухе в глаза:

– Будут, это неправда.

– Ты вправе верить в придуманный мир.

…Ещё не доходя до гостиницы, Женя почувствовала резкую боль внизу живота и увидела, как по её гладким белым ногам, не окрашенным летним чешским солнцем, струится кровь. Пророческими, как видно, были слова старухи.

Женька ошалело смотрела на свой белый, теперь бело-алый сарафан.

– Женя?! Что?!..

Борис дико плакал за неё, плакал громко, как ребёнок. В белом летнем костюме вечерами он сидел под дверью Женькиной палаты, на белом кафельном полу, и боялся к ней зайти. Утешать было нечем. Только взаимный плач. Им было по двадцать четыре года. Он, наверное, не осознал горечи потери ребёнка. Она, конечно, осознала. Они боялись потерять друг друга. Потому что он по-настоящему не любил её. Потому что он, может быть, полюбил бы её – их – ребёнка.

Старухину свистульку-ключ Борис носил с собой на шее, как медальон".

* * *

Борис проснулся. Снилась чудовищная явь: почему-то про Чехию (никогда не был за границей), Женька в больнице – бедная девочка (Женька в соседней комнате усердно бряцала клавишами компьютера и не знала, бедняжка, как настрадалась во сне, надо пойти поцеловать её). Раз! – как удар по голове. На подушке какая-то гильза. Откуда? Не помню. Женьку что ли спросить, что за гиль эта гильза?

Подошёл к Женьке – та на компьютере пишет рассказ. Бегло начал читать – что-то про Чехию (!), пара потеряла ребёнка, героиню зовут Аня (а это Женькино любимое имя), героя – Кирилл (больно, не троньте!).

– Жень, откуда эта тема?! – и поцеловать её от неожиданности забыл. Надеялся, что, может, сам чего во сне наговорил.

– Имею же право выдумывать? Пришло на ум, решила выплеснуть на бумагу.

– Или закрепить в памяти. Уничтожь. Не надо нам боли. Сходи к гинекологу. Вдруг ты нездорова, вот и пишешь... А это что за гильза? – показал незнакомый предмет на своей руке, а своим сном-близнецом пугать не стал.

– Не знаю. Надень на шею, как талисман, – пошутила Женя.

– Идея. Но лучше положу в нагрудный карман, ближе к сердцу.

Борис подошёл к окну. Он облокотился о подоконник. Женя тоже подошла к окну и обняла мужа.

Герои не слушаются. Борис не подходил к окну. В комнате вообще нет окна. Женя сидит за компьютером, как прежде.

* * *

– Оживить Кирилла? Ведь нелепо.

– Нет! Борис страдает, и пусть. Он станет глубже.

– Но ведь ты же стёр из сценария поездку в Чехию?

– Слишком много крови – неправдоподобно.

– Что будем делать с Кириллом?

– Актёр не имеет права влюбляться в партнёра по сцене. Тогда Яго не предаст Отелло, Ромео не убьет Тибальда. Настанет сумбур.

Кто-то разговаривал сам с собой, перечитывал написанное. Десяток страниц. Чуть не убил Борьку – четыре раза резал ему вены. Кирилла таки и убил – электричкой. Сам стал Пименом всего этого мифа. Вышел из игры.

Из психологической надстройки текста ты, догадливый и чуткий мой читатель, уловил:

– постоянные смены углов и точек зрения (и ведь раздражаешься!);

– неясность – жив или мёртв Кирилл?

– недоумение: кто повествователь?

Он здесь. Он твой друг, соавтор, союзник. Теперь уже никто не скажет что-нибудь типа "Женька перечла этот кусок и отбросила от себя компьютерную мышь…" и не переключит план изображения на другой канал. Нить повествования в наших с тобой руках. Хотя герои своенравны и иногда диктуют свою волю.

* * *

"Борька нашёл меня, даже не знаю как. Когда он горячо шептал на земляном полу церквушки, что не верит в мою смерть, хотя верит в волшебство и мистику, я готов был обнять его за жалкую, исхудавшую шею. Но я не сделал этого".

"Почему занозой в мозгу священник? Глаза – серые, тусклые, как у Кирилла. Рост. Совпадение… Но запах – запах родного тела".

– Женя! Кирилл жив…

Она слушала его. Смотрела в пол.

– Женя, поверь мне!

– Я не раз была в этой церкви. Но священника не видела. Я схожу и посмотрю на него.

Борис вскочил, положил в карман джинсов бумажник, поймал на улице машину и через двадцать минут уже входил в проём деревянной двери в церквушке.

Отец Кирилл стоял на коленях и молился. Это было картинно, но не фальшиво. Борис подошёл к нему ближе. Тот почувствовал взгляд и обернулся. "Кирилл!" – подумал Борис, глядя прямо в глаза, едва не плача от счастья.

"Ты часто ходишь в церковь. Тебе плохо?" – спросил священник, опустив глаза.

"Точно! И голос Кирилла! Чертовщина. Я схожу с ума!" – Борис готов был крикнуть: "Кирилл, это ты? Ты жив?", но пока молчал. Боялся спугнуть счастье.

– Тебе плохо? – спросил голосом Кирилла священник.

– Очень. У меня умер любимый человек, – с вызовом ответил Борис, обида взяла верх над любовью.

– Сколько лет было этому юноше?

– Юноше?!

– Девушке?

– Мужчине. Ему было тридцать три года, и он был похож на тебя. Сейчас вижу – как две капли воды.

– Ты поэтому ходишь сюда ко мне?

– Нет. Я забрёл в эту церковь интуитивно, сам не знаю как. Но сегодня я пришёл к тебе. Кирилл, это ты, я знаю твой голос, твои глаза, губы.

– Бог направил тебя сюда. Он хотел облегчить твои страдания.

Борис схватил худенького священника за плечи.

– Борис, прекрати!

– Откуда ты знаешь моё имя?

– Я знаю твоё имя, потому что сюда приходила девушка и просила помочь тебе. Заказывала молебен. Она сказала – помолитесь о том молодом человеке, который приходит каждый день и в изнеможении лежит на полу, его зовут Борис.

…Открыв дверь в церковь, Женька ощутила её безлюдье и осмотрелась по сторонам. Чёрные деревянные стены. Чёрные деревянные иконы. Аналой. Но на нём не Библия. Какой-то красный блокнот. Женька чуть ли не животом почувствовала его энергетику. Она быстрым движением взяла его, положила в сумку, выбежала из церкви. Совесть жгло воровством. Но это воровство было ради Бориса.

Женя открыла блокнот и прочла написанные почерком Кирилла первые строки. Учащённо забилось сердце. Стало страшно. Женька углубилась в лес, села на какую-то корягу и принялась читать дальше…

Записи обрывались.

* * *

Борис пролежал в психиатрической лечебнице почти год. Но и вернувшись домой, работать он не мог: мысли путались, не мог сконцентрироваться. Колумбу пришлось оставить свои мечты.

Материально помогали его родители. Они разменяли свою большую квартиру, приобрели Борису с Женей двухкомнатную в центре, дорого, с любовью обставили её. Давали денег. Да и Женя работала, как вол: Борису нужны были дорогие лекарства.

А потом сбылись сон Бориса и рассказ Женьки. Она кусала свои пальцы, предрекшие ей беду.

Борис ждал Женю из больницы. И дома, неожиданно спокойный и разумный, сказал ей: "Женя, мы едем в Америку. Не смей сопротивляться. Мы уедем. Усыновим в Америке хорошенького и умненького ребёночка. Всё будет отлично. Я тебя люблю".

Эти долгожданные слова успокоили Женьку настолько, что она вытерла слёзы и улыбнулась. Иногда важно припасти слова на нужный случай, чтобы их волшебная сила сработала на все сто. Как пуля.

2002 г