Н. Косско
Бескрайние просторы России
День за днём наш поезд мчался по бескрайним просторам России, увозя нас всё дальше на восток. Уже остался позади Урал, мы пересекли границу между Европой и Азией.
– Сплошное разочарование, – сказал Василий, выразив общее настроение: всё было как-то обыденно, нисколько не романтично или загадочно, величественно. И лишь надпись на камне лаконично сообщала, что мы только что пересекли эту границу. Да и Сибирь многим из нас представлялась иной, а тут – ну да, леса, но таких и в наших краях было немало, короче – ничего такого особенного. Но нас подбодрил всё тот же Василий, пообещав, что самое интересное ещё впереди.
В таких продолжительных поездках каждый пытается найти себе занятие, чтобы спастись от скуки, как-то скоротать время. В одном купе собрались заядлые картёжники, которые с утра до ночи резались в карты; рядышком расположилась группа ребят и девчонок с гитарой – смех и песни там не стихали до глубокой ночи; дальше в купе было спокойнее: путники делились воспоминаниями и впечатлениями – ничто так не сближает, как многодневная дальняя дорога.
Особняком держалась группа пассажиров, коротавших время за стаканом водки или вина. Пить начинали с самого утра, чтобы, как говорил весёлый мужичонка из этой компании, «не мучиться от похмелья». На каждой станции они пополняли свои запасы, рассчитывая их количество так, чтобы водки хватало ещё и на следующее утро – чтобы сразу же и похмелиться. Наблюдать за ними было очень интересно: они жили дружно, не ссорились из-за денег или водки, хотя один весёлый мужичонка, к примеру, всё время норовил попользоваться за их счёт.
Наш милиционер, видимо, тоже ничем другим не занимался: весь какой-то помятый, опухший и ещё не протрезвевший «со вчерашнего», он каждое утро приходил к нам в вагон и требовал от мамы «подать». Потом, горланя и грязно ругаясь, уходил с Фёдором Ивановичем в вагон-ресторан и не появлялся у нас до следующего утра. Мы вздыхали с облегчением, хотя дружба Фёдора Ивановича с нашим милиционером настораживала, и поэтому при нём уже никаких откровенных разговоров не вели. И только однажды, когда милиционер, как обычно, зашёл за деньгами, Галина не выдержала:
– Ты чого це обираешь жинку, совести в тебе нема!
– Тебя это не касаемо! – взревел тот, но тут вмешалась тётка Агафья:
– Да чтой-то ты за человек за такой? Али злодей какой, а? Какая же ж мать тебя родила и вырастила?
Атака тётки Агафьи милиционера развеселила:
– А я, бабулечка, родненькая ты моя, кругосветное путешествие совершаю, тут всё должно соответствовать…
– Зачем женщину-то обижаешь, бессовестная твоя рожа, а? Тебе государство-то деньги платит ай нет?
– Ну, положим, – неуверенно начал милиционер, не очень понимая, куда клонит тётка Агафья.
– Ну вот, – она удовлетворённо кивнула, – и хватит с тебя…
– Ну и что из этого, – милиционер начинал терять терпение, – при чём здесь моя зарплата, я тебя спрашиваю? Знаешь, бабка, – добавил он с кривой ухмылкой, – а это ведь для этой фашистки честь – угощать советского милиционера, этим она искупит хоть немного свою вину перед советским народом, – он подмигнул Фёдору Ивановичу, и они заржали, как два жеребца. – Так, а таперича заткнися, а ты, фашистская сука, давай гони монету!
Мама не шелохнулась. У меня похолодело в груди: что-то теперь будет?!
Помолчав, мама сказала как-то обречённо, но спокойно:
– Даже если вы расстреляете меня на месте, я денег вам не дам, ни копейки вы от меня больше не получите!
Милиционер оторопел, потом начал кричать, грозить, что выведет все вражеские элементы на чистую воду, но, ничего не добившись, убрался, грязно ругаясь, восвояси вместе с Фёдором Ивановичем.
– Давно пора было гнать этого дармоеда в шею! – накинулась тётка Агафья на маму. – Ну, чего ты его кормишь-то всю дорогу? Вона у тебя дочка-то голодная, лучше ей купи чего. Я же вижу, что у вас у самих-то, ой, как не густо, а лучше сказать – совсем пусто, а ты отдаёшь последнее этому… – казалось, ей любое слово жалко тратить на нашего мучителя.
– Да что там, – мама безнадёжно махнула рукой, – у нас всё равно уже почти ничего не осталось, я боюсь даже подумать, что с нами будет, если во Владивостоке не получим перевода от сына…
– Да не отчаивайся ты так, – тётка Агафья пыталась успокоить маму, – всегда найдутся добрые люди, оне тебе помогут, только не надо терять надежду. Всевышний не оставит тебя в беде, ты только верь и молися!
Она истово перекрестилась и тихо прошептала какую-то молитву.
Мне было не по себе. Тихо соскользнув с верхней полки, я отправилась в тамбур, надеясь, что там никто не увидит, как сильно меня испугал разговор в купе. Чтобы чем-то заняться, я распустила косы и начала причёсываться, а в голове, не переставая, молоточком стучало: «Что же с нами будет?»
Странно, но на этот раз мне не захотелось умирать, как это раньше иногда случалось в таких ситуациях; жизнь, конечно, была, как и прежде, трудной, даже очень, но она становилась какой-то… интересной, что ли. Нет, умирать мне совсем не хотелось, но от отчаяния хотелось громко завыть и кричать о помощи.
– Вы тоже восторгаетесь пейзажем за окном?
Вопрос за моей спиной прозвучал так неожиданно, что я выронила из рук гребёнку.
– Эвальдс, – сказал, протягивая мне руку, наш сосед-моряк.
– Эмма, – пробормотала я смущённо, чувствуя, что краснею. Протянутую руку я «не заметила», подумав: «Что сказала бы мама, узнав, что я подала руку мужчине, да ещё совсем незнакомому!»
– Какие у вас красивые волосы, – сказал Эвальдс восхищённо, – прямо как у настоящей… – он запнулся, подбирая слово, а потом с явным удовольствием выпалил: Как у настоящей ведьмы!
Довольный, что так блистательно справился со своей задачей, он замолчал и с подкупающей улыбкой уставился на меня. Я была вне себя: вот они, эти коварные мужчины, о которых мне постоянно твердила мама. Мало того, что они опасны, так ещё и всякие гадости говорят!
– Что-то не так? – неуверенно спросил Эвальдс. – Я вас чем-то обидел?
Я промолчала.
– Может, я что-то не так сказал, я не русский и часто говорю смешно, – извиняющимся тоном продолжал Эвальдс.
Точно, ведь он странно как-то говорил по-русски – как я это сразу-то не поняла?
– Знаете, я слышал, как вы говорили с вашей матушкой по-немецки, – заговорил Эвальдс на чистейшем немецком.
– А вы что, немец, что ли? – спросила я и непроизвольно оглянулась, не слышит ли нас кто, но вовремя вспомнила, что решила больше никого не бояться.
– Нет, я не немец, я латыш, в моём родном городе Риге многие, особенно старожилы, говорят на немецком. И у нас в семье все говорят по-немецки так же хорошо, как по-латышски. А вот с русским у меня пока плохо обстоят дела, – сказал он, как бы извиняясь.
Я засмеялась, вспомнив «ведьму».
– Вы только что обозвали меня ведьмой, – перевела я ему на немецкий его комплимент моим волосам.
– Бога ради, извините, я хотел сказать, что у вас волосы как у настоящей русалки!
Мы оба смущённо опустили глаза.
– Вы бывали в нашей Риге? – спросил Эвальдс, не зная, очевидно, как поддержать разговор. А для меня этот вопрос прозвучал как очередное издевательство, поэтому я ответила резко и грубо:
– Нет, не доводилось, но зато я была в Горках!
– А это большой город? – не унимался он.
Я разозлилась:
– Нет, не большой, это маленькая деревушка в дремучих северных лесах!
Я сорвалась на крик, хотя понимала, что неправа и что Эвальдс здесь ни при чём. Хотя… разве нельзя было увидеть по моей деревенской одежде, по платку, который мама запрещала снимать, что я за птица? Может, он решил просто посмеяться надо мной, деревенской простушкой?
Но Эвальдс, напротив, смутился, увидев, что я обиделась, начал бурно извиняться, сам не понимая, за что, и в конце своей путаной речи предложил прогуляться по перрону на следующей станции. Разговор принимал неожиданный оборот. «Ничего себе! А что на это скажет мама?» – со страхом подумала я, но не спешила с ответом. Очень хотелось хоть разочек выйти на перрон и посмотреть, что там делается. Да и что греха таить: мне льстило, что я пройдусь с таким симпатичным моряком в умопомрачительной форме на зависть всем девчонкам. Но мама?! Она-то уж точно не разрешит мне пойти ни на какие прогулки, тем более с парнем! Но в то же время не могла же я опозориться перед Эвальдсом, как маленькая девочка?
Ничего не ответив, я торопливо заплела косы и ушла в наше купе.
Бесклассовое классовое общество
Это была настоящая катастрофа!
Когда поезд, подъезжая к Новосибирску, замедлил ход, я бросила небрежно: Пойду пройдусь немного! – и, не дожидаясь вопросов и возражений мамы, бросилась к выходу. Там уже толпились пассажиры, желавшие пополнить свои запасы съестного и спиртного и нетерпеливо ожидавшие, когда же, наконец, откроют двери вагона. Эвальдс стоял в самой гуще толпы и радостно махал мне рукой.
Я осторожно сошла на перрон. Странно было после столь долгой поездки почувствовать землю под ногами, и первые неуверенные шаги давались мне с трудом. Толпа пассажиров, как огромная пёстрая волна, выкатилась из вагонов и со стремительной скоростью разливалась по привокзальной площади. Я была поражена этим зрелищем, очень хотелось кинуться в эту разношёрстную толпу, слиться с ней и так же неистово, недолго торгуясь, скупать у баб всё их съедобное великолепие.
Но у меня не было денег, а значит, и выбора, поэтому я решила пройтись вдоль нашего состава. И сразу же застыла от удивления: из купейных вагонов выходили пассажиры – красивые, ухоженные женщины в шёлковых платьях, с высокими причёсками, ярко накрашенными ногтями и губами; солидные мужчины, на ходу вынимавшие толстые кошельки из пижамных брюк; чистенькие, упитанные девочки и мальчики, все как на подбор избалованные, холёные, довольные. Эти, по моим тогдашним понятиям, неземные существа не выходили из вагонов – они выпархивали из них, как экзотические бабочки, никого не замечая вокруг, самоуверенные, гордые, самовлюблённые. Они в упор не замечали толпу пассажиров на площади, гуляли парами по перрону, ели шоколад и мороженое, шутили, смеялись, с презрением поглядывая на простых смертных. А вокруг витал запах тонких дорогих духов…
Боже мой, да неужели же всё это ещё есть где-то на белом свете?
За годы ссылки в костромских лесах я почти напрочь забыла, что есть ещё иная жизнь, не похожая на наше бедное, голодное существование.
Ведь моя мама и её подруги не всегда были исхудавшими рабочими клячами с глубоко запавшими голодными глазами и мёртвым страдальческим взглядом. Ещё совсем недавно они были красивыми женщинами в модных платьях и туфлях на высоких каблуках! И они тоже могли, несмотря на удары судьбы, веселиться и смеяться в те далёкие времена, когда им ещё не приклеили ярлык преступниц и прокажённых…
Я была так увлечена наблюдением за происходящим у купейных вагонов, что не сразу поняла, что сказал мне Эвальдс, и вопросительно посмотрела на него.
– Да я об этих двух гусынях, – он указал рукой на двух девчонок, – это ж надо, сколько гонора и спеси, чего они о себе возомнили…
Я взглянула в их сторону. Вдруг одна из девчонок, презрительно сморщив курносый веснушчатый носик, прошептала что-то подружке на ухо, показывая на меня, и они вместе дружно захохотали. Я прекрасно понимала причину их веселья, но не могла сдвинуться с места. Вообще-то на их месте и я задалась бы вопросом: что общего может иметь шикарный морской офицер с деревенской девчонкой в заношенной одежде, да ещё и с платком на голове?!
Прямо принц и Золушка! Действительно, обхохотаться можно! А может, скорее расплакаться?
Чтобы до этого дело не дошло, я повернулась и побежала к нашему вагону. Хотелось как можно дальше убежать от этого красивого, но чужого и враждебного мира – убежать далеко-далеко.
…Но скоро, очень скоро, в первый же день моего пребывания в школе, мне пришлось признать, что возможности убежать не было никакой, что я постоянно, хотела я того или нет, оказывалась в гуще «высшего света» колымского общества – чаще всего в школе, лишь на несколько часов. Но это случалось неизбежно и последовательно, и так же неизбежно и последовательно я потом была вынуждена возвращаться снова в свой мир, мир ссыльных, бывших заключённых, отверженных.
Мне не то чтобы были рады, меня вежливо терпели – все они были «пассажирами первого класса», а я – случайный попутчик, которому местный князёк, комендант спецкомендатуры, милостиво разрешил до поры до времени посещать школу: мне ведь было всего 15, возраст слишком юный для привлечения к принудительному труду. Но родись я всего на два года раньше?!
продолжение следует)