О бабушке, о бедном принце и еже (30.11.2015)

Виктор Гейнц

 

Перевод Г. Бельгера

 

Публикация: цикл рассказов «Отчий дом»,

ISBN 5-605-00426-3, «Жазушы», 1989

 

Переводы всех опубликованных рассказов В. Гейнца -

компьютерная вёрстка Антонины Шнайдер-Стремяковой.

В публикациях СМИ ссылка на портал обязательна

 

 

 

I

Мы не виделись почти восемь лет и встретились совершенно случайно, предварительно не договариваясь. Такое – увы! – случается среди родных. Живём мы в разных краях, далеко от родительского дома и друг от друга, и за всё это время редко навещали родное село. Работа и повседневные житейские хлопоты так нас затянули, что мы поначалу и письмами обменивались лишь от случая к случаю, а потом, с годами, запустили и этот испытанный вид человеческого общения.

И вот переступил я ныне порог отчего дома и – какой сюрприз! Стоит передо мной Роберт и улыбается во весь рот. Мать забегала, засуетилась вокруг, повела нас тотчас на летнюю кухню, где в жаровне, источая аппетитный запах, тушилась жирная утка. И винцо по такому случаю нашлось. Тут же посыпались, как водится после долгой разлуки, бесконечные перекрёстные расспросы: «Ну, как?», «Ну, что?», «А помнишь?»

Удивительно всё-таки создан человек! Годами живёшь себе, поживаешь, поглощённый каждодневными делами и сиюминутными заботами, и полагаешь в душе, что всё твоё прошлое, твоё далёкое детство и не такая уж далёкая юность давным-давно и напрочь позабыты. Но стоит тебе едва коснуться родной земли, как в памяти роем всплывают мельчайшие подробности прожитых лет, и ты уже не знаешь, куда тебе деться от такого напора воспоминаний. Они властно заманивают тебя в дивный уголок твоих детских игр и забав, и ты, вновь обернувшись безмятежным мальцом, начинаешь босиком бегать по росистой поляне, собирать букеты нежных маргариток или гоняться за пестрокрылыми бабочками.

Между тем наше с Робертом детство, как и у большинства наших сверстников, было далеко не идиллическим. Нет, вражеские снаряды не достигали нашего сибирского захолустья. И бомбы на нас не падали. Только вот родителей не было с нами дома. И хлеба почти всегда не хватало. И слонялись мы долгие годы, вечно голодные и оборванные, по селу, как неприкаянные. И всё же вспоминаю я то время с нежностью и любовью, и бесконечно благодарен судьбе за то, что было у меня детство, представляющее собой едва ли не самую светлую часть моей жизни.

Более года мы, пятеро голодранцев, ютились у бабушки. Можно представить, каково ей – одной! – было с нами. Старшей из нас, Анне, было одиннадцать лет, и она при надобности могла хоть в чём-то подсобить бабушке. Вильма же была моложе нас с Робертом и на её попечении находился маленький Иоханнес. Она считалась его, так сказать, личной охраной. Иоханнесу едва исполнилось три года. Не знаю почему, но никто из нас не называл его ни Гансом, ни Иоханном, а почему-то всегда – Йошкой.

Мы с Робертом были неразлучны. Мы походили на молодых бычков, шедших в паре под одним ярмом, которые плохо соответствовали друг другу, но вынуждены были тянуть одну лямку. Нас связывали общие игры, общие забавы и проказы; мы и спали вместе на узкой, одноместной койке.

И сегодня ещё я могу вообразить себе Роберта таким, каким он был в то время. Тощий, щупленький мальчонка с тонким, срывающимся, как у петушка, голосом. Мы все тогда были худющими, и всё же по сравнению с ним я выглядел значительно солидней. Вечером, когда мы укладывались спать, Роберт по обыкновению поворачивался лицом к стене и высоко подтягивал колени, что каждый раз вызывало у меня раздражение. Наградив его тычком в поясницу, я ворчал: «А ну, подтяни свой тощий зад, не то ещё брюхо мне пропорешь!»

Теперь же, когда я смотрю на крепкую коренастую фигуру Роьерта, на его широкие плечи, гладкое, розовое лицо, на крупные, сильные руки, я вынужден с сожалением признаться, что роли наши поменялись.

Да, тогда Роберт был мал и тщедушен, но непоседа и шустряк. Он охотно ввязывался в любую потасовку, очертя голову, бросался в самую гущу сражения даже тогда, когда заранее было ясно, что набьёт он себе шишек и с треском проиграет. Однако петушок он был задиристый и дрался напропалую, без оглядки, и именно поэтому деревенские пацаны считались с ним и даже побаивались. Я же, напротив, терпеть не мог разные уличные побоища, обходил стороной всякие стычки и потому прослыл размязнёй и мямлей.

Я хорошо помню один забавный случай. Мы сидели у плетня, над которым свисали лохматые ветки раскидистой акации. Пышный куст был обсыпан зелёными стручками. Мы срывали их пригоршнями, откусывали с одного конца и делали свистульки. Мы так старались, но стручки не издавали ни звука. И вдруг один из них неожиданно запел. У Роберта от зависти загорелись глаза.

- Отдай! – сказал он, вскакивая. – Ты себе другую сделаешь.

- Пошёл ты к чёрту! – отрезал я и тоже встал, как бы подчёркивая, что дальнейшие переговоры по этому поводу бессмысленны. Но не тут-то было. Роберт кошкой прыгнул на меня, вцепился тоненькими пальцами в мою рубашку. Трра-ах! Не успел я сообразить, что случилось, как через большую треугольную прореху выставился мой голый живот. А Роберта и след простыл. Первое моё желание было броситься за ним да всыпать ему как следует. Но наглец успел унести ноги и где-то затаиться. Страх перед бабушкой за разорванную рубашку понемногу развеял мой гнев. Рубашонка была далеко не новая, застиранная и ветхая, но всё ещё без единой заплаты. Бабушка лишь на днях её постирала и как-то сумела выгладить, и я мог себе представить, как она будет её латать. Заплата наверняка окажется красной или жёлтой – уж какая найдётся: ведь лоскуты для заплаток, как известно, тоже на улице не валяются.

Итак, мне предстояло прежде всего обратиться к бабушке, чистосердечно признаться, как всё это случилось, и покаяться в своих прегрешениях, ибо я считал совершенно напрасным и бессмысленным что-либо от неё утаивать. Надеялся я также втайне, что своей искренностью мне, может, удастся её разжалобить.

Она была добра к нам, даже души в нас не чаяла, наша бабушка. Подсознательно мы это очень хорошо чувствовали. Но она была строга. На её уже согбенные плечи легла вся ответственность за нас. И она в своём воспитательном усердии проводила свой жёсткий курс во имя нашего же блага с железной последовательностью.

- Да ты глянь-ка… глянь, что Роберт натворил… – заканючил я, едва вступив во двор, и на всякий случай подбавил дрожи в голосе.

Бабушка резко оборвала меня.

- И что от меня хочешь? Ты же старше его!

Голос бабушки ничего доброго не предвещал, и я посчитал за благо уйти подобру-поздорову.

Роберт высунул голову из-за густых зарослей паслёна и ухмыльнулся во всю рожу. Я облегчённо вздохнул, почувствовав, что гроза миновала.

II

 

У Роберта возникла хорошая идея.

- Знаешь, – сказал он на другой день. – Есть предложение посетить памятные места нашего детства. Как?

- Принимается!

Мы медленно пошли вдоль улицы, разыскивая то место, где некогда стояла наша лачужка. Там теперь возвышался новый просторный дом, но высокий тополь перед ним по-прежнему отбрасывал в знойный полдень прохладную тень на весь двор – теперь уже чужой. Странно, однако! Тополь уже не казался столь высоченным, как в пору нашего детства.

- А вот там жили Шухардты, – сказал Роберт, показав рукой наискосок через улицу.

Мне сразу вспомнился Герман Шухардт, наш однокашник по детским играм и забавам. Это был на редкость дерзкий малый. Мы-то с ним ещё как-то ладили, но бабушка наша его откровенно не жаловала. Бабушка стремилась тогда воспитывать нас в божьем страхе и набожности, хотя сама в Бога вряд ли верила. Просто по страшной бедности и растерянности вынуждена была как-то считаться с ним. Она старалась сберечь нас от дурного влияния. Иные наши дружки и приятели упорно чудились ей если не заклятыми врагами, то уж наверняка дьявольским отродьем. К Герману она относилась с особенным недоверием и предубеждённостью. Называла она его почему-то «шандфлекс» – «позорным пятном». В смысл этого выражения мы тогда не вникали, но смутно чувствовали, но смутно чувствовали, что за ним кроется нечто нехорошее, постыдное. Вообще в ту пору бабушка нередко употребляла в своей обиходной речи целый ряд «тёмных» выражений, вроде как «нет у него решпекту», «читать нотацию», «всевышняя кара», «непокаянная душа», «великий грешник», «стар, как Мафусаил», «монстр» и другие. Большинство из этих слов она черпала из чёрной книги в кожаном переплёте с крестовым тиснением, которую она обычно хранила под своей подушкой. Иногда она заглядывала в неё, но мне трудно судить, в какой мере она воспринимала всерьёз божьи наставления. Во всяком случае я ни разу не видел, чтобы она молилась. Правда, иногда бабушка мурлыкала себе под нос колыбельные песни с некоторой религиозной окраской, вроде как:

Там, высоко на небе,

Дивное древо растёт,

Под сенью господа Бога

Живём мы, не зная забот.

Подобные стишки, однако, никак не задевали нашего сознания. Может быть, потому, что «живём мы, не зная забот» совсем не соответствовало действительности, а дивное древо на небе мы и представить себе не могли.

 

III

 

- А помнишь ли ещё, кто жил напротив нас? – вывел меня из раздумий голос Роберта.

- А-а… Как же? Конечно, помню. Бедный, несчастный принц.

- Я не очень хорошо помню то время, когда в наше захолустное сибирское село прибыла группа поволжских немцев. Местное население называло из почему-то «росеер» – «россиянами». К ним относился и Карл Принц и его жена Эмма. Переселенцы с Волги сразу же включились в работу, сложили себе избушки из дернового пласта, начали как-то обустраиваться к зиме. И только чета Принцев безмятежно слонялась по деревне, и лишь поздней осенью спешно вырыла себе подобие землянки возле опушки леса, покрыла её жердями, хворостом, соломой, глиной и стала жить в ней до самой смерти её чудаковатого хозяина. Разное поговаривали о Принце в деревне. Одни утверждали, что такого лентяя и свет не видывал, другие полагали, что он со странностями, болен неизлечимой болезнью. Жил он отшельником, был молчалив, держался замкнуто.

Я испытывал к нему неизъяснимую жалость. В самой его фамилии слышалось что-то сказочное и таинственное. Каждыё раз при виде мучительного выражения на его бледном лице я невольно думал про себя: «Почему Принц должен так страдать? Почему выпала ему такая жестокая доля? Наверняка тут не обошлось без проделок злой ведьмы…»

И однажды я решил расспросить обо всём бабушку. Она ответила, вздохнув:

- Большое горе пережили Принцы, мой сынок. В пути их поезд попал под бомбёжку. И единственный их ребёнок погиб. Вот и случился, должно быть, с бедным Принцем заскок.

- А что это – «заскок»? – не понял я.

- Тебе это, милый, ещё не понять. И объяснить трудно.

- Ну, а принцесса? Она… без заскока?

Бабушка чуть улыбнулась.

- У неё просто другая натура…

Я недоумённо пожал плечами. Что понимал я тогда в человеческой натуре?

А «Принцесса» и в самом деле была полной противоположностью мужу. Живая, непоседливая, неуёмная балаболка, она слонялась по деревне, точно цыганка, и редко можно было её застать в убогой землянке у опушки леса. От цыганки она отличалась, пожалуй, лишь цветом волос: они у ней были не чёрные, а огненно-рыжие. Такому цвету в наше время многие женщины, несомненно, позавидовали бы. Но тогда в деревне её, случалось, поддразнивали. Она, однако, ничуть не обижалась; у неё всегда был готов ответ на любую усмешку. Она хохотала:

Смерть – бледна,

А чёрен – чёрт,

Рыжим больше всех везёт.

IV

 

Мы свернули в переулок, ведущий в лес. Здесь пролегала наша любимая дорожка. Тропинка нашего детства.

Войдя в лес, я сошёл с дорожки и остановился возле большой берёзы. Роберт посмотрел на меня с любопытством и выжидающе. Мы помолчали некоторое время, и я догадался, что на этот раз вопросы задавать предстоит мне.

- Да-а-а... – протянул я таинственно. – А знаешь ли ты, кто закопан под этим местом?

Роберт напряг память, но, видно, ничего так и не вспомнил. Я изобразил торжество на лице и сказал:

- Здесь покоятся бренные останки одного лисёнка.

Вот теперь Роберта осенило. Я это понял по его вмил просветлевшему лицу.

- Конечно… это уже не та старая берёза. Ту, может, спилили, а, может, и усохла, и пень затрухлявел. Видишь: молоденькая выросла. Дочка, должно быть… А здесь рядышком мы поставили крест.

Роберт тотчас смекнул, о чём я. Разумеется, он не мог забыть то знаменательное событие нашего далёкого детства…

Как-то летом, после полудня, мы с Робертом собрались за земляникой. Мы взяли большую, изрядно помятую жестяную банку с прикрученной из проволоки ручкой и ещё одну стеклянную баночку и отправились в дальний лесок. Стоял конец июля, и мы знали, что поблизости никакой земляники уже не найдёшь. Но и там, в дальнем леске, её было негусто.

Роберт собирал ягоды проворно. У него были зоркие, как у рыси, глаза, подмечавшие каждую ягодку под папоротником и зарослями вики. Я же брёл напропалую, спотыкаясь о сушняк, увязая ногами в жухлой траве, перевитой плетнями вики, и не замечая под листвой красные головки спелой земляники, которые наверняка втихомолку потешались надо мною вслед.

Через некоторое время мы почувствовали усталость и опустились сначала на корточки, потом на колени, потом и вовсе разлеглись в мягкой траве, высматривая вокруг себя спелые ягоды. Роберт быстро наполнил свою баночку по самый верх и высыпал ягоды в мою жестянку.

- Что-то много зелёных ты нарвал, – сказал я недовольно. – А «Ба» зелёных не любит.

В разговоре между собой мы слово «бабушка» укоротили до одного слога: так было вроде удобней, да и звучало как-то теплей.

- Давай, мы зелёные съедим, а?! – предложил, по обыкновению загораясь, Роберт.

- Ладно… ешь… – милостиво согласился я. – Но только смотри: красные не трогай!

Я встал и углубился в лес. Меня разбирало любопытство: отчего так надрывно стрекочет сорока? О какой опасности она нас предостерегает? Я некоторое время послушно следовал за ней, а она всё стрекотала и стрекотала, перепрыгивая с ветки на ветку, с дерева на дерево. Но вскоре игра эта наскучила мне, и я решил вернуться назад. И тут, к ужасу своему, заметил, что заблудился. Я сложил ладони рупором и крикнул:

- Ро-о-оберт!!

- Зде-е-е-есь я-а-а! – откликнулся он звонкой фистулой с совсем неожиданной для меня стороны.

Когда я выбрался к нему, я сразу обратил внимание на его виноватый вид. Что же он такое мог натворить здесь, в лесу, наедине с собой? Мои подозрения тут же подтвердились: большая жестяная банка была почти пуста. Лишь на дне её краснела горстка ягод.

- Мог бы всё слопать, – сказал я с досадой. – Стыд и срам – понести такую жалкую горсть домой. Тут же их кот наплакал!

- А знаешь что!? – лицо Роберта просияло, и в глазах блеснул вдохновенный огонёк. – Мы натолкаем в банку травы, а сверху положим отборную, зрелую землянику. А?! Герман Шухардт тоже так сделал. И котелок его был как полный!

- Ты что, совсем спятил? – ответил я, повертев пальцем у своего виска. – Видать, у тебя здесь не всё шурупит. Думаешь, тебе удастся так легко провести нашу Ба?!

Роберт вздохнул, сознавая в душе, должно быть, что в этом вопросе я абсолютно прав.

Я выудил со дна жестяной банки самую крупную и спелую ягоду и отправил её себе в рот. Она была сочная, сладкая и растаяла на кончике языка, точно снежинка. Рука моя тотчас и невольно потянулась к следующей, потом ещё и ещё…

Роберт, затаив дыхание, растерянно глядел некоторое время на меня, а потом вдруг завопил срывающейся фистулой:

- Ишь ты, умник какой! Лис-хитрован! Меня он заставил есть зелёные, а сам красные уписывает. Это нечестно.

- Заткнись! Ты и зелёные, и красные почти все стрескал!- отрезал я холодно.

Я не позволил ввести себя в заблуждение и продолжал выуживать спелую землянику со дна жестяной банки. Роберт почувствовал себя несказанно обиженным. Он вскочил от возмущения и убежал прочь. «Ничего-о... – решил я про себя. – Далеко не убежишь. Трусишка ты известный, хоть и задира…»

И действительно: уже через несколько минут он вернулся назад. Глаза его выпучились, полезли на лоб.

- Слушай… тут рядом… волки… – зашептал он, запинаясь. – А может, лисы…

- Опять заливаешь? – рассмеялся я. – Откуда бы им здесь быть, волкам?!

- Тогда, значит, лисы…

- Одурачить меня хочешь?!

- Ей-богу! Чтоб мне провалиться!

Всё же удалось ему разжечь моё любопытство. Мы подкрались через густые заросли. Сквозь листву пышно разросшихся кустарников я и в самом деле увидел двух безмятежно резвившихся возле норки лисят. Их весёлая возня, столь потешная потасовка так захватила нас, что мы забыли о всякой предосторожности и невольно протиснулись вперёд. Лисята в мгновение ока юркнули в своё укромное жильё. Будто их и не было.

Я опустился на колени и осторожно просунул руку в нору. Рука ушла сначала по локоть, потом – по самое плечо, однако достать лисят я так и не смог.

- Без лопаты, видно, не обойтись, – заметил я.

- Айда! Быстро! – мгновенно загорелся Роберт.

Глаза его блестели от возбуждения. Мы схватили наши пустые посудины и понеслись во весь дух в деревню. Недавнюю усталость как рукой сняло. Только возле самого дома, вконец запыхавшись, мы приостановились. Каким же образом усыпить нам бдительность проницательной бабушки, чтобы она не догадалась о нашем намерении? Это ведь совсем не просто. Надо было что-то придумать. Я решил выслать Роберта вперёд, и если бабушка вспомнит про землянику, он должен был ответить, что жестяная банка у меня, и я, дескать, ещё подойду. Ну, а там видно будет, что следует предпринимать дальше.

- Ничего не выйдет, – мрачно заявил Роберт. Ты ведь знаешь: мне «Ба» не поверит. Иди лучше вперёд ты. Тебе она доверяет больше.

- Так-то оно, пожалуй, так», – подумал я про себя. Но лгать было мне всегда невыносимо тяжело. И у меня это не получалось. Всё же я передал жестяную банку Роберту.

- Оболтус плетётся, – досадливо сообщил Роберт и спрятал банку за спиной. – Его ещё не хватало!

«Оболтусом» мы называли между собой нашего братика Йошку. Мы оба его недолюбливали, более того, иногда даже ненавидели.

- Ыдут… Ыдут! – завопил он радостно, выкатываясь навстречу на своих кривых ножках. Понятно, он хотел сказать: «Идут!», но толстый его язык плохо подчинялся ему.

- А ну, уматывайся отсюда! – гневно прицыкнул на него Роберт. Потом приказал Вильме, также подскочившей к нему. – Живо уведи его, пока я не всыпал ему пару горячих!

Йошка сделал кислую рожицу, будто собирался зареветь, и Вильме, его неизменному стражу, стоило немалых трудов увести его в сторону. Роберт затаился в кустах неподалеку от землянки Принца, а я отправился осуществлять свою опасную миссию.

Молнией сиганул я через двор в надежде, что не попадусь на глаза бабушки. Но голос её настиг меня ещё на полпути.

- Что стряслось? Куда несёшься, как угорелый?

В мою голову всё ещё не пришло ничего путного, и я сам удивился тому, как неожиданно вырвалось у меня:

- Нужду справить, бабушка!

Это выражение я как-то услышал от неё самой и, видно, прибегнув к нему в минуту опасности, я попал в самую точку, ибо ни о чём больше бабушка спрашивать не стала. Я почувствовал удовлетворение от своей находчивости, но малость отдышавшись в коровнике и найдя лопату, сообразил всё же, что ответ мой не отличался безупречной логичностью: неужто, чтобы справить нужду, необходимо опрометью мчаться из лесу домой? Получается, как у Йошки, который в таких случаях не может обойтись без своего горшка.

Дождавшись, пока опустел двор, я прошмыгнул в чулан рядом с коровником, разыскал старый, сплошь в прорехах мешок и выбрался благополучно, без каких-либо дальнейших преград. Бегом, ни разу не останавливаясь, домчались мы до лисьей горы в лесу.

- А если придёт их мать или отец? – спросил с тревогой Роберт, тяжело дыша и оглядываясь по сторонам, пока я нетерпеливо и сосредоточенно подкапывал нору.

- Лисы для человека опасности не представляют, – уверенно ответил я, хотя и чувствовал внутренний озноб.

Выкопав довольно глубокую яму, я вновь просунул руку в нору. На этот раз острые зубки больно впились мне в руку, однако я не отступал и вскоре вытащил на свет божий одного лисёнка. Рука моя была исцарапана и кровоточила. Роберт раскрыл мешок, и я осторожно опустил в него крохотного забияку. Второй лисёнок выполз сам, высунув острую любопытную мордочку.

- Заберём и этого! – сиплым от волнения голосом сказал Роберт. – А то одному здесь скучно будет. Пусть себе резвятся в нашем дворе. Мы будем из кормить, и они станут ручными. Да?!

Я возражать не стал: запихнул в мешок и второго лисёнка. Чем только мы их кормить будем – о том мы оба в этот миг не подумали.

По дороге домой Роберт вдруг озабоченно сказал:

- Давай заглянем в мешок. Вдруг они там задохнулись?..

- Да ну! Мешок-то весь дырявый, – пробурчал я в ответ.

И всё же мы остановились, опустили поклажу на землю и заглянули в мешок. Один лисёнок лежал неподвижно. Мне показалось, что он крепко уснул. Я извлёк его, пощупал грудь. Сердце его не билось…

Горе наше было велико. Роберт с удвоенной осторожностью и бдительностью следил за тем, чтобы не задохнулся и второй лисёнок. Я между тем выкопал под старой берёзкой у тропинки яму и захоронил несчастного зверька. Потом нашёл две палочки, сложил и скрепил их крестом и водрузил над маленькой могилкой.

Когда мы, опечаленные и притихшие, подошли к деревне, выскочил откуда-то Герман Шухардт.

- Эй, Вы! Что у вас там в мешке?

- Кукиш с маслом! – огрызнулся Роберт и состроил ему рожу.

Дома наша находка произвела огромное впечатление. О землянке никто уже не вспоминал. Даже бабушка ни о чём не расспрашивала и, судя по всему, была совершенно сбита с толку, не зная, как ей отнестись к новому нашему жильцу.

У калитки возник, конечно, и Герман Шухардт, с жадным любопытством таращил свои нахальные глаза. Однако войти во двор он не осмелился. Едва завидев его, бабушка дала волю своему возмущению.

- Глянь-ка… и шандфлек тут как тут! А ну, валяй отсюда, чтобы духу твоего здесь не было!

И пошла на него с метлой. Герман весь ощетинился, сжался, точно кошка при виде собаки, и дал дёру.

Обиталище для нашего лисёнка мы нашли в чулане. В углу его, как память о былом достатке, громоздился на двух чурках объёмистый ларь, в котором когда-то хранили пшеницу. Вот под ним, решили мы, лисёнок будет чувствовать себя как в норе. На кухне мы нашли немного сыворотки, наполнили ею жестяную миску и поставили возле ларя. После этого мы заперли чулан и стали снаружи в узкую щель наблюдать, затаив дыхание, за лисёнком. Но он никак не выходил из своего тёмного уголка. Во дворе стало тихо, что даже жужжание мухи можно было услышать.

- Горшок… Где мой горшок?! – раздался вдруг заполошный крик Йошки.

- Чтоб ты провалился! – взвигнул от ярости Роберт.

- Так вот же он стоит, Оболтус! – зашипел я, еле сдерживаясь.

Йошка лихорадочно схватил свой горшок и засеменил с ним по обыкновению в дом.

Мы глядели в щёлку, не мигая. Казалось, мы были готовы умереть с голоду у дверцы чулана. Наконец-то лисёнок сжалился над нами, выполз к миске и осторожно повёл мордочкой, как бы принюхивался. Потом принялся осторожно лакать сыворотку.

Мы были несказанно счастливы. Тотчас сорвались с места и бросились на кухню, чтобы поделиться нашей радостью с бабушкой и со всеми остальными домочадцами.

С того дня каждый раз мы относили одну порцию нашей скудной еды лисёнку, довольстуясь одной на двоих. Бабушка поначалу ворчала, ругала нас, но потом иногда сама накладывала в плошку для лисёнка ложку-другую картофельного пюре и даже выделяла ему немного цельного молока.

Однажды, в один горестный для нас день, наш лисёнок исчез. Кто забыл запереть дверцу чулана, и маленький хитрец, конечно, не преминул воспользоваться этой возможностью. Мы обшарили все кусты возле дома и ближний берёзовый колок, но тщетно: лисёнка и след простыл.

 

V

 

- Вообще-то нам так и не удалось приручить ни одного зверька, – заметил задумчиво Роберт. – А попытка с лисёнком была у нас не единственная. Помнишь, сколько экспериментов мы проводили? То с дикой уткой, то с барсуком, то с ежом…

- О, да-а... – рассмеялся я. – Случай с ежом запомнился особенно.

После того, как лисёнок удрал от нас, мы редко задерживались во дворе и целыми днями бродили по лесам. Однажды под кустом рябины, в густой траве, обнаружили мы маленькое, аккуратное гнёздышко с пёстрыми крохотными яичками. Мы не решились коснуться их: так они были хрупки и прозрачны. И так, и сяк гадали мы: какая же птица кладёт столь изящные нежные яйца. И тут я вдруг почувствовал, что за нами кто-то внимательно следит. Я оглянулся. Сначала я увидел за моей спиной две явно короткие, обтрёпанные штанины. Подняв глаза, я узнал нашего соседа Принца. У него были коротко подстриженные волосы, лицо – худое, измождённое, бледное. Вся его внешность, весь его облик казались неряшливыми, запущенными. Правой рукой он поддерживал вязанку хвороста на плече, левая свисала вдоль туловища. Он не проронил ни слова. Просто пристально смотрел на нас, и лиловые его губы дрогнули в жалкой и грустной улыбке. Потом повернулся и побрёл восвояси. Мне стало отчего-то не по себе. У меня было такое ощущение, что он может в любое мгновение сломаться, рухнуть под тяжестью вязанки хвороста.

- Рберт... – начал я задумчиво и осёкся. Я ещё сам точно не знал, что хотел сказать. Роберт выжидающе выставился на меня. – Знаешь что?.. Мы должны помочь Принцу. Ему ведь надо запастись топкой на зиму.

- Фи-и… А я-то думал… – Роберт разочарованно свистнул. – Твой Принц лентяй, каких свет не видывал. Пусть сам о себе малость позаботиться.

Не говоря больше ни слова, я принялся собирать сушняк. Через некоторое время и Роберт не утерпел, тоже принялся за работу. На следующий день мы стали собирать кизяк по всей окрестности. У себя дома мы сложили уже большую кучу. Пусть и у Принца кизяка будет вдоволь. Бабушка утверждает, что зимой он хорошо горит и подолгу держит жар.

Вечером мы запрятались в кусты и стали с нетерпением ждать выхода Принца. Мы хотели убедиться, как он будет реагировать при виде кучи кизяка возле своей землянки.

Наконец, он выполз из землянки, похожей на пещеру или берлогу, с удивлением уставился на кизяк – богатство, возникшее будто в волшебной сказке, повёл плечами, кряхтя, опустился на чурбак, набил какой-то трухой трубку и принялся дыметь. Ветер донёс до нас вонючий запах самосада.

- Фи-и… Что же он такое смолит? – сморщился Роберт и зажал нос. Запах табака нам не понравился, и мы поспешно потрусили домой.

На следующий день чуть свет мы вновь подались в лес. Нам казалось, что дров на долгую и суровую зиму явно хватит. Однако нашим добрым намерениям помешал осуществиться попавшийся нам по пути ёж. Теперь наши заботы переключились на него.

Ёж не был столь застенчив и робок, как лисёнок. Едва мы поставили плошку с молоком возле ларя и закрыли и закрыли за собой дверцу чулана, как он тотчас присеменил из угла и принялся с наслаждением цедить приятный напиток, о котором наверняка и представления отродясь не имел. Ему всё было по вкусу, что бы мы только ни предлагали. Он обладал завидным аппетитом и вскоре стал толст и кругл, как футбольный мяч. Мы давали ему всё, чем только располагали, и всё же обжорливый ёж оказался неблагодарным. Однажды ушёл и он.

Мы рассуждали так: ёж – не шустрый лисёнок, далеко убежать он не мог, наверняка затаился где-нибудь поблизости. Сначала мы тщательно обшарили весь двор, привлекли к поискам и Вильму с Йошкой, прочесали весь огород, потом принялись осматривать новые купы (заросли кустарников) за домом.

Когда я приблизился к землянушке Принцев, я заметил, что из её чёрного зева вьётся дымок. «Горит!» – мелькнуло у меня. Но я тут же догадался, что в землянке нет дымохода, отапливается она «по-чёрному» и, следовательно, дым может выходить только через дверь. Однако меня разбирало любопытство. Что же там такое Принц делает? Вообще землянка Принцев всегда мерещилась мне таинственной пещерой, в которой происходят чудеса. Мне страсть как хотелось проникнуть в эту обитель колдуна, но меня неизменно удерживал страх. Я был совершенно убеждён, что Принц обладает какой-то магией, что целыми днями он занимается в своём логове каким-то колдовством. Мне было только неясно: добрый ли он колдун или злой. Глаза его были добрые, кроткие. Злым, считал я, он не должен быть.

- Эй, эй! – вывел меня из раздумий тонюсенький голосок Роберта. – Иди-ка быстро сюда!

У ног его лежал наш ёж. Но почему-то такой маленький, дряблый, словно неживой. Я перевернул его палочкой и вздрогнул от испуга. Это был уже не ёж, а только его оболочка – шкурка с колючками.

Роберт кивнул в сторону землянки Принцев. Нам сразу стало всё ясно: наш бедный ёж угодил в котёл.

- А мы ещё для него старались… топку ему запасали… – упавшим голосом заметил Роберт.

Я промолчал. У меня не было слов. Моё глубокое сочувствие, сострадание у этому человеку мигом обернулось презрением и ненавистью…

Промелькнула осень и, как всегда, неожиданно обрушилась зима с её крутыми морозами. Мы уже успели пережить печальный конец недолгой жизни нашего ежа и совсем не вспоминали про Принца. И вот однажды пришла весть, что Принц умер.

Мы ютились на кухне, где было теплее. Узнав про случившееся, приникли к маленькому, промёрзшему окошку, начали усиленно дышать на него, чтобы сквозь оттаявшие крохотные проплешины наблюдать за тем, как мимо нашего дома пройдёт траурная процессия. Но никакой процессии не было. Двое мужчин несли гроб, а за ним, отрешённо глядя вдаль, брела тётушка Эмма.

- Он, видно, закоченел в своей землянке – прошептал я. – Всё же топки было слишком мало…

Во мне опять проснулась былая жалость.

Роберт согласно кивнул. Потом, подавленно вздохнув, добавил:

- А, может, он умер с голоду?.. Если бы мы знали, что такое случится, мы для него выкормили бы ещё одного ежа, правда ведь?

Я посмотрел на него неодобрительно, ничего, однако, не сказал. Про себя лишь подумал: «Вряд ли… Мне было бы жаль… ежа».

 

***

- Вообще-то и несчастный Принц, по сути дела, был жертвой войны, – сказал я Роберту. – Ты случайно о дальнейшей судьбе Принцессы не слыхал?

- Вроде бы, в Казахстане живёт. Вышла замуж. И вполне, говорят, удачно.

Мы долго молчали, глядя вдаль, куда тянулась полузаглохшая тропинка нашего детства.

↑ 2039