Е. Зейферт

Почему аспирантка Настя решила поехать на стажировку в Питер, а не в Москву, она и сама не знала. «Достоевский и бесноватый», город не то чтобы манил к себе, но равнодушной не оставлял. Открыточная, общеизвестная часть города жаждала быть узнанной, осязаемой, обласканной взглядом, Клодтовы кони рвались навстречу, и изваянные возле них могучие люди едва удерживали их мощную прыть. Но более всего трепетали в Настиной душе дворы Питера: нет, она не пошла бы дорогой Раскольникова (хотя экскурсовод, пусть непрофессиональный, для этой цели нашёлся бы), а зашла бы в первый попавшийся питерский дворик, и там бы висело небелоснежное бельё, и лежал старенький весенний снежок, и было безлюдно и одиноко. Город смутился бы и не показал ей ни белых ночей, ни залов Эрмитажа, ни Царского Села. Так оно и получилось.

Она знала, что такое любить город. Свой небольшой город, по возрасту ещё подросток, Настя любила сначала как беззаботная младшая сестра, потом – как строгая и любопытная ровесница. Сейчас она видела в нём то печального брошенного любовника, то оставшееся без присмотра дитя. Её город не знал, как помочь ей. Любя Настю, он ласково прижимался к её плащу серыми, одноликими домами, впускал её в голые весенние скверы, осторожно хрустел под её узкими ботинками рассыпчатой снежной крупой. Настя позволяла ему играть ветерком с её длинными волосами, обнажать колени, круглые, как райское яблоко. Она обращала к нему стихи, он к ней – нежность. Они любили друг друга и были несчастны.

Он дул ей на озябшие руки теплом какой-нибудь прорвавшей ради этого случая трубы. Девушка поднимала с газонов в парке уродливые старые ветки и относила их на парковые тропинки: там их уберёт сторож, а здесь они никому не нужны.

Они были молоды, красивы и очень великодушны. Она знала, как доверчиво и глупо лежит город, раскинув руки, ногами к Юго-Востоку, туловищем в центре, а головою, непокрытой, по молодости глупой, – в Старом городе, уже почти нежилом и забытом. Лежит – себе во вред, людям на пользу. Пуп города приходился на привокзальное дорожное кольцо: отсюда шли бесконечные ниточки-пуповины сообщений, маршрутов, всей городской жизни. Она знала и любила его всего. Но в Петербурге Настя почти забыла о нём.

Она полюбила другого. Его руки она увидела уже в купе, по дороге в Петербург, лишь только уложила на верхнюю полку громоздкие вещи. Мужчина ехал домой, в Петербург, был неразговорчив и угрюм, однако что-то чужое и необыкновенно своё, но новое присутствовало в его широких, распахнутых глазах, в несжатости плеч под тяжёлым, богатой вязки свитером, в больших красивых руках. В сердце ожила и забилась знакомая боль. Настя вышла из купе. Посмотрела в окно: ночь, темнота. И лишь собственное отражение: рыжая коса, яркий взгляд – выше нос, девочка, ресницы не долу, мы победим. Его руки были точь-в-точь, как у Артёма, с которым по странным причинам расстались полтора года назад, её любимого вампира, отнимающего каждую частичку её жизни – точь-в-точь такие руки, до малейшего, как показалось, бугорка и тропинки вен. Бред – нельзя видеть во всём только его. Прочь, навязчивые мысли, пшли вон! Её все любят, вот проводник прошёл, заискивая взглядом, и почти каждый мужчина смотрит на неё так же: “Откуда ты, чудо?! Кто тебя придумал?”.

Боль откатывалась из горла маленьким крутобоким яблоком, не спеша ложилась на дно, успокаивалась, наконец затихла. Но в яблоке живёт червяк, он доест упругое яблочное тело – и что тогда? С болью долго жить нельзя: или ты её, или она тебя.

В купе двое мужчин играли в карты, пили чай. Он забрался к себе на верхнюю полку и, видимо, спал. И к лучшему. Устроилась пить чай. Как должное принимала их расспросы, перемешанные с комплиментами: такая юная, и уже аспирантка? не замужем, и не надо, вот у меня есть сын Серёжа, красавец парень, спортсмен, в Питере квартира, он меня будет встречать, всё – сватаем... а я сам не женат (перебивает другой), достаток, торговля, будешь как кукла, ни в чём отказа не будет... Настя сидела, улыбалась, ничему не удивлялась. Так всегда. Она всем нравится: аспирантка, кукла, пишет стихи, нежные, лиричные, выглядит, как дитя, но женщина – в каждой складочке одежды. Настя знает – донесут вещи, познакомят с Серёжей, запишут в её блокнот замысловатые адреса, потом будут звонить стреляющими междугородными звонками – реже, реже, реже... Пока не поймут – место занято, сердце не свободно, свято место пусто не бывает. Выпало зеро.

Ехать долго, но не скучно. Из всех купе тянется народ. На станциях Насте покупают мороженое, фрукты, в том числе крутобокие наливные яблочки. Проводник, невысокий, плотный атлет, теряется в догадках, с кем из этих кавалеров она едет. Видя её активное сопротивление в принятии даров, понимает, что ни с кем, и заговорщицки улыбается. И сам, когда Настя выходит в блаженном одиночестве в тамбур подышать морозным воздухом маленькой казахстанской станции, подходит к ней и начинает повествовать о своей прошлой карьере рыбака: Тихий океан, Новая Зеландия, вспышка кальмара, три месяца в навигации, два месяца дома, из Находки до родного города поездом шестеро суток, самолётом не успеешь вздремнуть как следует, есть и другой опыт – женщины-иностранки не красятся, не ухаживают за кожей лица, подойдёшь поближе – кожа как гофрированная бумажка...

Настя слушает внимательно и в свойственной ей манере интересуется неуместными по ходу разговора, но ей чрезвычайно интересными – в познавательных целях – деталями: “Сколько тонн рыбы вмещает траулер? Какая температура в трюме? Как из рыбы вынимают икру?! Как кальмара отделяют от рыбы других пород, если её тоже поймают? И вообще, кальмар – это рыба?”. Он ценит её невежество (по поводу кальмара, конечно, наигранное) и терпеливо объясняет, что кальмар – это такой моллюск, по ходу дела приглашая Настю попить с ним чаю. Она вежливо отклоняет предложение и идёт в своё купе, заверив словоохотливого проводника в героизме и избранности его судьбы.

По дороге Настю окликает красивый, грузный азербайджанец лет двадцати семи, махавший вчера перед её носом одним из своих многочисленных паспортов. Мол, холост, детей нет. Будешь любимой женой (младшей?), осыплю янтарями (камнями?), буду любить до гроба (убьёт из ревности!). Перед расставанием он потом раскис, как дитя: неужели правда влюбился? Почему – она ведь вела себя, как королевна, капризно отказывалась от его подношений, и было жалко смотреть, как большой, огненноглазый южанин, привыкший к жёсткому патриархату, юлит перед надменной “куколкой”. Стоя Настя едва ли была ему по плечо, а он умудрялся преданно заглядывать в её глаза своими большими, слившимися с радужкой зрачками. Его сладкими подарками было закормлено всё её купе. Только мужчина с руками, как у её Артёма, усмехался и позволял стекать на пол мороженому в бумажном стаканчике, на которое никто уже не мог смотреть, и она отнесла его потом в мусорный ящик, закапав джинсы его сладкой кашицей и – неожиданно – своими горькими слезами. Почему?

Настя испытывала не радость, а усталость от этого бесчисленного, дурацкого поклонения и остро завидовала покою (одновременно желая ей дальнейшего счастья) молодой невзрачной женщины, явно Настиного возраста, ехавшей с мужем и сынишкой лет трёх, светловолосым таким одуванчиком, звавшим мать просто по имени – Катя. Мужа её явно звали Артём, и они, конечно, были счастливы вдвоём, нет, втроём, и её не доставал азербайджанец, пусть даже искренней влюблённостью, и у неё, конечно, не было душевной боли. В последнюю ночь перед приездом невзрачная Катя напилась с какими-то подростками в купе возле туалета и ревела (“Миша, пусти, не-на-ви-жу!..”) перед дверью своего купе, куда её не пускал добропорядочный супруг, звонко шлёпающий ревущего ещё громче матери сына. Настя с её попутчиком стояли в коридоре, и он бросился к пьяной Кате, завёл её в своё купе, начал гладить её дрожащие руки, и она успокоилась, и он пошёл на переговоры с её мужем Мишей, и чудом воссоединил их. Настя спросила у него: “Чем Вы занимаетесь в жизни?”. Он серьёзно ответил: “Я творю чудеса”.

Несмотря на русское его имя, в чертах его лица было что-то восточное. Когда глазное яблоко его поворачивалось, жарко и в то же время как-то стеклянно, она думала о том, что это лермонтовский Демон, и о том, что она пропала. Длинные брови его были необыкновенно красивы: даже на вид шёлковые, тонкие у переносицы, они вырастали и как бы раздваивались к вискам, а виски бились голубыми, замечательными прожилками. Настя чувствовала, что под его влиянием мысли об Артёме одеревенели, яблоко боли застряло в горле, засахарилось, размякло.

Два дня он будто не замечал Настю. Её это чуть-чуть злило. И только на третий день путешествия, когда к ним в купе одновременно постучалась чуть ли не вся мужская половина вагона, за исключением добропорядочного Миши и дедули с орденами, и громогласно провозгласила Настю “Мисс Вагон” (её уже откровенно тошнило от них), её молчаливый попутчик улыбнулся и сказал: “Не правда ли, Анастасия, Вам нужен один-единственный человек вместо всей этой толпы?”. Она кивнула, осторожно, боясь спугнуть проявленную им инициативу: он был ей почему-то интересен. Поезд остановился. “Курите?” – спросил он. “Нет, не научилась” – “Очень хорошо”. Он вышел и вернулся через время с приятным запахом дорогого табака, свежий после улицы, новой станции, толпы спонтанных, надоевших Насте ухажёров.

Он больше не отходил от неё ни на минуту. Шутил, тонко и не пряно, хотя остроты его вязко оседали в мозгу, чтобы потом где-нибудь кстати всплыть. Умел, любопытствуя, слушать, при этом брови его, поощряя собеседника, взлетали – крылатыми чайками бороздить лоб, терявший в эти моменты свою чеканность. Настя смотрела на него, любуясь и благоговея, – не как на учителя, не как на любовника, а так, словно бы от этого человека зависело счастье всей её будущей жизни. И он не скрывал своей судьбоносности.

Ночью (во всех купе уже спали, завтра утром прибытие в Петербург) они стояли с ним в коридоре, смотрели в чёрное оконное стекло друг на друга, и он слушал историю её неудавшейся любви. Как тяжело ей без Артёма жить, и что он при случайной встрече с ней меняется в лице и быстро уходит, и что он самый лучший на свете, и она его любит. Она не понимала, как по-детски это звучит. “Понимаете...”. Она вдруг замолчала, увидев, что он всё понимает, и, может, даже больше, чем она сама. Он слушал терпеливо, уточнял подробности – сколько Артёму лет, где он работает… Он обнял её за плечи, она прижалась к нему, святотатство – после такого рассказа, но абсолютно не было сил противостоять его колдовству. “Хочешь, Настенька, я помогу тебе?” – он перешёл на “ты” и мягко улыбнулся. Она хотела. Он наклонился с высокого роста и попытался поцеловать её. Настя отвернулась, в страхе от его чар, от своей ассоциации с Демоном и, Боже, из-за любви к Артёму. “И он слегка / Коснулся жаркими губами / Её трепещущим губам Могучий взор смотрел ей в очи! / Он жёг её...”. Она отогнала от себя цитаты, страх, волнение и – как в омут с головой, почему, зачем? – позволила ему поцеловать себя.

Но разочарование постигло её незамедлительно. Поцелуй был пресен, губы его, слишком вялые, неупругие, шевелились у её рта, обманув всяческие надежды на сладость греха. Настя отстранилась и подумала: да, это тебе не Артём, с тем весь мир порой забываешь, так сладко. Он вдруг вновь нашёл её губы своими, и Настя отдалась такой небесной силе поцелуя, с которой сравнить не смела ничего. Непревзойдённый Артём перед ним был мальчик. Она подняла свою рыжую голову: он смотрел спокойным распахнутым взглядом, возле рта морщинки (да он отнюдь не молод), смеющиеся губы. Она поймала себя на мысли, что раз жива, то он не Демон. Или она не Тамара? Но её психика была вывернута наизнанку.

Он провёл ладонью над её лбом, не касаясь его, и ей стало легко. “Я помогу тебе, но только в том случае, если ты пообещаешь относиться к жизни спокойно, сдержанно, не растрачивая своих душевных сил. Береги себя, девочка. Так, как ты вела себя сейчас – гамма чувств, всплеск, душевный крах, затем взлёт, – не смей вести себя никогда. Будешь несчастна, нездорова и всегда одна”.

Тут заварилась та самая катавасия с Катей, их соседи по купе проснулись, переполошились, несостоявшийся Демон повёл успокоившуюся Катю к суженому, ставшему вмиг благосклонным (ещё бы, после разговора с волшебником), Настя легла к себе и от внезапной усталости мгновенно уснула.

Утром он оставил ей свой петербургский номер телефона, взял железное обещание позвонить к нему, затребовал её примерные координаты и исчез в петербургском тумане. Насте было уже не до него. И вовсе не потому, что она так быстро научилась спокойному отношению к происходящему. Она, провинциалка, забыв его урок, бросилась на свидание с городом. Ждал ли он её, знал ли, что она едет к нему, – полно, кто она такая перед таким гигантом! И её родной, индустриальный, неоткрыточный город поник, заплакал грязными дождями, забуранил несвоевременной пургой, забился обмороженными раскрывшимися почками о мамины ставни.

Всё, что она ни задумывала, легко удавалось. Диссертация, которую Настя приехала заканчивать в Петербург, росла на глазах, выстраивалась в чёткую систему. Как по мановению волшебной палочки, ей повстречался чудесный Денис, тоже аспирант, филолог, поэт и очень увлечённый человек. Денис был заядлый театрал, и благодаря ему она увидела массу спектаклей и знала почти всё о новостях петербургского и мирового театра. В ней, влюблённой, бурлила поэзия. И тянула к себе питерская поэтическая среда, на которую грех не отвлечься, хотя от сердечной боли она не отвлечёт.

В подвале одного из корпусов ЛГУ, спустившись по крутой железной лестничке, с пивом и чем-нибудь покрепче в карманах, немаститые питерские поэты, в основном молодёжь, читали свои стихотворения и поэмы. Среди них были явные таланты, завораживающие не только поэтическим словом, но и техникой исполнения, невероятным артистизмом. Братья-близнецы Валентин и Борис, должно быть, были уникально похожи, но благодаря Борису, утыканному по всей одежде булавками, обутому в ботинки клоунского размера и всегда с чуть ли не до блеска выбритой головой, разительно отличались друг от друга. Валентин был одарённее брата, свои шедевры читал чудесным грудным голосом, Настя не могла на него налюбоваться. Юный Вадим, семнадцати лет, помимо очевидного поэтического дара, очаровывал умением очаровать. Вместе с Валентином и Борисом, наподобие агитбригады, он орал “Натали, ты моя Натали! Утоли ты меня, утоли!” и впадал в полный транс. Денис читал стихи в незабвенном классическом стиле, от него веяло флёрдоранжами, Иннокентием Анненским и Парижем. Впрочем, подвал наводняли и откровенные бездари. Одним из них был “главнокомандующий” – заикающийся Саша, комментирующий, к примеру, самозабвенные стихи Валентина следующим образом: “У тебя в финале – несомненное влияние Николая Асеева”. В такие моменты хотелось ударить его по голове чем-нибудь тяжёлым. Приходил однажды автор поэмы, долго читал какую-то оссианическую тягомотину, Настя с Денисом поднялись и ушли, бросив на прощание непонятную всем фразу: “Нестор Кукольник вам бы обзавидовался!”. Филологов самородки явно недолюбливали. Выходя уже в сумерках, она заметила у подъезда две мужские фигуры и инстинктивно потянулась к ним – ей показалось, что это волшебник из вагона и Артём. Но лишь показалось.

По субботам Настя и Денис ходили на площадь Маяковского, где та же братва горланила стихи прохожему люду… Они обошли весь Петербург, дворики и центр. Заражая прохожих весельем и неугомонностью, они бежали по гранитной набережной чешуйчатой Невы – она, рыжекудрая, в оранжевом плаще, он, тоже рыжеволосый, сияющий, зеркальное её отражение. Однажды они хотели сфотографировать чайку, сидящую на далёкой льдине, льдина подплыла поближе, Настя выбрала ракурс – секунда, чайка взлетела, невзирая на их неудовольствие, они переглянулись и дружно простили крылатую гордячку.

Уставшие после прогулки, молодые люди обошли полгорода в поисках скамейки, пока одна добрая женщина не подсказала им сложный, но спасительный маршрут, пройдя по которому, они обнаружили вожделенный предмет. Он был не скамейкой, а её суррогатом, с недостающей дощечкой в центре сиденья, более того, на нём восседали две пожилые петербургские матроны, но они бухнулись рядом, и матроны, пока Денис бегал за мороженым, величественно удалились, громко вспоминая свою былую молодость, когда толпы кавалеров (а не один такой мальчик) дарили им камеи, целовали их пухлые пальцы под надушенными перчатками, а теперь те из кавалеров, что стали мужьями, не могут даже починить злополучную скамейку. Настя задумалась о философском подтексте ворчания удалившихся фурий, и Денис вернул её в розовую реальность теплом прикоснувшейся к её коленке руки и холодком сливочного мороженого. (Червяк сидел в своём яблоке, сконфуженный, посрамлённый, и всё же давал о себе знать, обычно утром, направляя Настин взгляд в бирюзовый потолок хозяйкиной квартиры, штиль которого нарушался из-за солёной влаги на склеившихся за ночь от слёз ресницах.)

Вечером, после четырёхчасового спектакля, Настя и Денис ринулись к киоску купить чего-нибудь на ужин. Денис выбрал пирог, они его осмотрели, покрутили носом, Настя спросила у продавца, нет ли с другой начинкой, на что та раздражённо заметила: “Ваш муж просил с апельсиновой начинкой, я ему такой и дала”. Веселясь, они поехали домой на последнем троллейбусе, споря о насущной проблеме аристотелевского катарсиса. Денис разгорячился, употреблял массу древнегреческих слов, парни, стоящие за его спиной, пантомимически передразнивали его, пытаясь вызвать в ней взрыв хохота.

Но не тут-то было, Настя посмотрела на них сурово – я, мол, друзьям изменять никогда не буду. Она любовалась оживлённым Денисом – ей очень нравился его зелёный свитер, на котором она утром поднимала петлю, его руки, нежно сжимающие её сумку, его открытый вдохновлённый взгляд. Почему она не влюбилась в него?

Без Дениса она тоже попадала в какие-нибудь занимательные истории. Костя, земляк, биолог, потащил её в гости к приятелю, “настоящему полковнику”. Чудный парень, Костя читал ей по дороге Бальмонта, предлагал залезть на строительный кран, встретившийся на пути (она была не против), залюбовался старушкой, гулявшей с белой и чёрной собаками. Приятель Кости, действительно полковник, доктор физико-математических наук, холостяк лет тридцати восьми, оказался учеником Джуны, что с первых же их шагов в его квартире и начал практиковать. Ему удалось вызвать у них к себе невероятных размеров презрение, раздражение и негодование. Она дерзила ему, не веря собственным ушам. За чаем Настя чуть не подавилась печеньем. Потом они втроём злобно смотрели телевизор, где Филипп Киркоров, ко всеобщему удивлению, в костюме жар-птицы пел песню фальцетом.

Когда они покинули холостяцкую квартиру полковника, негативные чувства улетучились без следа, и Настя вернулась к мыслям о волшебнике, ехавшем с ней в купе. Её квартирная хозяйка утром, собираясь на суточное дежурство, сообщила, что вчера к ней приходил немолодой тип в шикарном плаще, красивый и статный, спрашивал Анастасию, и велела никому не открывать дверь, быть осторожной. “Как же не открывать, – мысленно возразила Настя. – Ведь он волшебник. Только он понимает мою боль по Артёму”.

Разнообразные питерские приключения ничуть не погасили этой боли. Напротив. Она лишь утвердилась во мнении, что её можно понимать, что она удивительно располагает людей к себе (за исключением полковника, но он же проводил эксперименты), и боль усилилась во много раз. Настя пыталась поймать за хвост чёрную кошку, которая пробежала между нею и Артёмом. Кошка извивалась, верещала, больно царапалась. Настя выпустила её из рук и позвонила попутчику. Зуммер шёл долго, видно, никого не было дома, но нет, трубку взяли, и до боли знакомый голос произнёс: “Алло”. Она испугалась, что-то пролепетала в ответ. Голос переспросил: “Вам кого?”. Она быстро извинилась (“Ошиблась номером”) и бросила трубку. Так, так, яблоко сгрызено, червяк вышел наружу, начались галлюцинации. Трубка волшебника отвечает голосом Артёма.

Настя не перепутала бы этот голос ни с чьим, настолько ей был знаком его тембр, его лёгкая, мальчишеская гнусавость, патетический тон. Нет, не нужны ей волшебники, ковры-самолёты и скатерти-самобранки, сивки-бурки и коньки-горбунки, серые волки и Иваны-царевичи, лягушкина стрела, за которой никто не пришёл, фея, не явившаяся к печальной Золушке, поцелуи пресные, сладкие, солёные, горькие...

Она проснулась от стука в дверь, в кресле, уставшая, с телефоном на коленях. В дверях стоял волшебник – собственной персоной, в шикарном плаще, красивый и статный.

– Здравствуй, Настенька! – приветствовал он её. – Ты мне адрес вчера, когда мы с тобой познакомились, дала не совсем точный, насилу тебя нашёл.

– Вчера? Ах, да, – она, после звонка к Артёму, да ещё сонная, предпочитала людям верить. Он замечательно улыбнулся. Внутренний голос заверил её: всё в порядке, так нужно, послушай его.

– Ты бродила по книжной лавке, искала раритеты, а у меня имеется прижизненный сборник Пушкина, мне он ни к чему, а тебе, филологу, пригодится. Я своему юному приятелю вчера весь вечер о тебе рассказывал. Красавицу, говорю, встретил, редкая девчонка, но я-то ей зачем, дело молодое, хочешь, тебя познакомлю. Он заинтересовался, – волшебник смотрел распахнутыми улыбающимися глазами.

Она тоже улыбнулась: это просто игра, правила принимаю. Под его магическим взглядом Настя старательно запоминала каждое слово. В книжной лавке (в какой?) она вчера, понятно, не была, но виду не подавала.

– А вы-то сами что в книжной лавке искали? – спросила Настя.

– Заговоры да приговоры любовные. Но не нашёл. Тебя встретил, адрес взял, побежал к приятелю. Поедешь ко мне, познакомлю.

И вдруг, серьёзно взглянув ей в глаза, произнёс:

– Ты понятливая, девочка, вот игру приняла. Не ты сегодня звонила? (Настя внутренне вздрогнула.) Ну, не дрожи, всё в порядке. Собирайся, машина внизу.

Он вышел. Сердце отчаянно колотилось. Настя быстро умылась, переоделась, подкрасила губы. Присела, как перед дальней дорогой.

Через четверть часа волшебник в своей квартире «знакомил» её с Артёмом, она сконфуженно улыбалась, замирая от счастья, Артём протирал очки, глаза, жал ей руку и от удивления наступил ей на ногу. Волшебник виртуозно разыграл перед Артёмом вчерашнюю сцену их “знакомства”, сунул ей томик Пушкина 1826 года издания, тщательно не замечая, что его гости уже знакомы. Настя была благодарна, что он предупредил её о вчерашней встрече в книжном магазине (а может, эта встреча и правда была?), иначе она бы выдала себя с головой: за свои двадцать четыре года Настя совсем не научилась лгать. Они пили чай – с блюдечек, с тяжёлым абрикосовым вареньем. Артём не сводил глаз с Насти, она – с вершителя её судьбы.

К волшебнику позвонили, он с кем-то отрывисто поговорил и вернулся к гостям: “Ребята, вы, пожалуйста, немножечко погуляйте. Может, к тебе, Настенька, в гости пойдёте. У меня очень важный клиент”. Она про себя улыбнулась: у него здесь целое бюро по устройству судеб! Золотой человек этот волшебник. Артём подал ей плащ, они легонько соприкоснулись рукавами, вышли на улицу.

Он взял её за руку. На улице было чудно, крапал дождик, пришёл май. Петербург, обеспечив чудную погоду, стоял строго и отстранённо. Но Настя знала, что он любуется ими: это город сотворил их из пены, из вчерашнего тумана, из сегодняшнего дождя и, вытирая руки в розовой глине, смотрел в сторонке на своё чудо. Её город в такой ситуации ластился бы, как мальчик, и она потрепала бы его по шершавому фасаду родного дома, но в её городе не живут волшебники.

Она не верит в сказки. Артём достал из кармана какой-то бланк, развернул его перед ней и начал объяснять: “Представляешь, какие дела. Чиновники всё перепутали. Съезд молодых учёных, приглашение прислали, меня командируют, приезжаю в Петербург, прихожу в институт, удивляются, никто ничего не знает. А у меня ближайший поезд домой только через четыре дня. Вдруг – счастье, подходит человек, научный сотрудник, добряк, успокаивает, предлагает приютить, золотая душа. А тут ты – сновидение, птица моя. Ты рада?”

Настя рада. Она видит, что и он рад: первой ли радостью после их невстреч, удивлением от такого витка судьбы или?.. Она видит реку, взявшуюся лёгкой рябью, чугунные цветы ограды, капли дождя на своих солнечных волосах и глаза Артёма, любящие всё это: и реку, и цветы, и капли дождя. Она рада.

Стоит ли горевать о том, что герои разойдутся в разные стороны, если существует такая полусказочная история, созданная самим Петербургом? Через полгода Анастасия станет женой вершителя своей судьбы. А потом он её бросит. Но она останется жить в Петербурге, ещё раз выйдет замуж и уедет в Норвегию. И чёрт с ним, с этим волшебником. Ведь она теперь едва ли не Снежная Королева.

1999 г.