Нелли Косско

Колыма была самый крупный и знаменитый остров, полюс лютости

этой удивительной страны ГУЛАГ, географией разодранной в

архипелаг, но психологией скованной в континент, почти невидимой,

почти неосязаемой страны, которую и населял народ зэков.

А.И. Солженицын

Не пытайтесь останавливать поезда…

В зале ожидания в Шарье, куда нас, промокших и вконец окоченевших, к концу второго дня доставил милиционер, яблоку негде было упасть. Пассажиры, сутками ожидавшие поезда, устраивались как могли, многие спали, кто сидя на корточках, кто стоя, прислонившись к стене, а несколько счастливчиков и вовсе улеглись прямо на грязном полу, подложив под голову котомки. Зал гудел, как встревоженный улей, было душно, спёртый, застоялый воздух затруднял дыхание, всё здесь было пропитано запахом немытых тел, табачного дыма и туалета. Но после суток, проведённых под проливным дождём и ледяным ветром, зал ожидания показался мне настоящим раем. Главное, здесь было тепло, так тепло, что от счастья хотелось плакать, и это чувство не мог заглушить даже страх перед милиционером, который по заданию спецкомендатуры сопровождал нас к моему брату Эдди на новое место ссылки на Колыме.

Злобно и с какой-то зверской ожесточённостью он тычками проталкивал маму сквозь толпу в дальний угол зала. А она, панически боясь, что я отстану, то и дело оборачивалась, чтобы не потерять меня из виду.

– Да идите же вы, мать вашу! Дальше, дальше!.. – заорал милиционер, когда мама, в очередной раз обернувшись, замешкалась. – Пошевеливайся, старая сука, твою мать!..

В маминых глазах было столько отчаяния, что я готова была разреветься от страха, а она, схватив мою руку, потянула меня за собой, бормоча как заклинание:

– Ничего, доченька, ничего, всё будет хорошо, всё будет хорошо… Здесь, слава Богу, тепло, отогреемся хоть немного. Ты только не отставай, ладно? И никуда, слышишь, никуда не уходи! – она с мольбой и страхом смотрела мне в глаза. – Я тебя очень прошу, очень…

При виде милицейской формы в зале ожидания резко наступила насторожённая тишина. Не обращая внимания на сидящих и лежащих вокруг людей, милиционер бесцеремонно прокладывал себе путь в дальний угол, где на своих немудрёных пожитках спала большая семья.

– Ну-ка вставайте! Ишь чего удумали! Разлеглися, ты ж понимаешь! Тут спать не положено!

Отец семейства вскочил и, протирая глаза, собрался было ответить нарушителю его спокойствия, но вовремя заметил милицейскую форму.

– Да будя тебе, чё разбушевалси-то… – пробормотал он миролюбиво и начал будить детей.

– Сесть! – милиционер снял плащ-палатку и показал нам на освободившееся место. – Сесть, я сказал, и ни с места! – он повысил голос и снова толкнул маму в спину, да так сильно, что она упала. Я бросилась к ней.

– Вот тут и сидите, но сначала ты, старая, займёшь очередь в кассу и утром, когда она откроется, купишь три билета на поезд Москва – Владивосток, и не дай бог ты их не достанешь…

– Постойте, погодите, а почему три билета… – мама не успела договорить, как милиционер, издевательски улыбаясь, всё ей пояснил:

– А как же, ведь нас всё-таки трое!

– Но, товарищ милиционер, у меня и так мало денег, их может не хватить на всю дорогу, а теперь ещё и лишний билет, – мама едва сдерживала слёзы.

Она говорила правду – хотя мы и продали все наши нехитрые пожитки, да и Эдди прислал немного денег, этого всё-таки было маловато для поездки на другой конец страны.

– Да брось ты, – издевательски заметил милиционер, – кончатся деньги, пошлёшь своему сыночку телеграмму, пусть раскошеливается…

– Но мне комендант не говорил, что я должна за вас платить…

Милиционер не дал маме договорить. Лицо его побагровело, он сжал кулаки и заорал:

– Зато я тебе это говорю, фашистская ты сука! – и выплеснул ей в лицо целый ушат отборного грязного мата. Мама без сил опустилась на наши узлы.

Я осторожно оглянулась по сторонам. Пассажиры в зале ожидания всё слышали, и про «фашистскую суку» тоже. Нас разглядывали, как в зоопарке, с недоумением, любопытством, недоверием, но чаще всего с откровенной враждебностью. Не было в этих взглядах одного – сочувствия или хотя бы понимания.

А рядом в истерике билась мать разбуженного милиционером семейства:

– Дак ты чё, из-за этих вот фрицев нас поднял?! Выходит, что и после нашей победы нам от их житья не будет, что ли ча?!

– Да пойми ты, голова твоя садовая, – заговорил милиционер примирительно. – Вы чё, думаете, мне всё это по нутру? Да я ж выполняю государственное задание, – повысил он голос, и вокруг все опять насторожились. Представляю, какие зловещие картины рисовало им воображение при виде нас, двух преступниц, «путешествующих» под присмотром вооружённого милиционера!

– Ну всё, я пошел в гостиницу, а вы сидите тут и ни с места! Да не вздумайте мне сбежать! И чтоб билеты были, не то… – наш конвоир красноречиво пригрозил маме кулаком и исчез за дверью.

Мы с облегчением вздохнули, поняв, что теперь наш мучитель хотя бы на несколько часов оставит нас в покое. Разве мы могли предположить, что наша поездка к Эдди, к которой мы с такой радостью и надеждой готовились, станет невыносимой пыткой?

Правда, уже вчера утром, приехав за нами в Горки, милиционер был груб и зол, но потом его настроение улучшилось, он весело шутил с конюхом дядей Митей, а потом даже стал насвистывать какую-то песенку. То, что он нас вроде и не замечал, было нам только на руку. Не покинуло его хорошее расположение духа и в районном центре, где нас пересадили с телеги на небольшой грузовик_ и шофёр, маленький, тщедушный мужичонка, спросил:

– А куды ехать-то, хозяин?

И тут нашего конвоира понесло. Не в силах сдержать распиравшую его гордость, он начал рассказывать шофёру о свалившейся на его голову удаче.

– Понимаешь, дорогой товарищ, у меня важное задание! Скажу те прямо: не каждому такое доверят, не каждому! – многозначительно подчеркнул он. – А я вот удостоился, понимаешь ли, получил государственное задание…

– И чё жа ето за задания за такая? Неужли секретная?

– Да не, не секретное оно вроде, чего там секретного-то? А велели мне вот этих двух, – он показал на нас с мамой, – в Магадан сопроводить и там в комендатуре для спецпереселенцев сдать под расписку. Вот такие вот дела-делишки!

– Шутишь?! Бабу и девчонку?! А чё оне могли натворить-те?

Милиционер пожал плечами:

– Да пока вроде ничего, я, брат, про это ничего не знаю, но чевой-то наделали! Не могёт того быть, чтоб немцы – и ничего не натворили!

У мужичонки глаза полезли на лоб:

– А оне, чё, немцы, что ли ча?

– О чём и речь-то, – важно заявил милиционер, бросив в нашу сторону злобный взгляд, – да ты посмотри, у них же на лбу написано…

– Ни хрена там не написано, – хмуро проворчал шофёр, продолжая сверлить нас своими маленькими глазками, – да разве ж немцы такие? Они же все рыжаи, злющаи, больше на зверей похожаи, а тута…

– Да ладно, чёрт с ними, с немцами и этими бабами! – милиционер всё ещё веселился. – Нет, ты только подумай, повезло-то мне как: прокачусь по всей матушке-Расее от края и до края! За бесплатно! Понимаешь? Это разве не везенье?! Я ведь нигде, кроме нашей Костромы, и не бывал, а тут такая везуха!

Вдруг он на полуслове замолчал, а потом накинулся на маму:

– А ну подь сюды, фашистская ты подстилка! Чего ждёшь? Давай кидай свои манатки в кузов и сама со своим выродком наверх полезай! Быстро давай, да пошевеливайся ты! Ты чё, не хочешь подчиняться?! – заорал он, увидев, как мама безуспешно пытается забраться в грузовик. – Не хочешь, да?! Да я тебя, стерву, в порошок сотру! Да кто ты вообще? – и, не дожидаясь ответа, он сказал медленно, делая ударение на каждом слове: – Ты – червяк, поняла?! Червяк, которого я могу раздавить в любую минуту, если только захочу! – и он для пущей убедительности носком сапога начал ожесточённо и с омерзением растирать что-то невидимое на земле. Страшно было не от его слов, а от этого жеста и выражения его лица.

Мама долго молчала, а потом неожиданно сквозь слёзы тихо, но твёрдо сказала:

– Я буду на вас жаловаться!

– Чевооо? – у милиционера от неожиданности отвисла челюсть. – Ты чево удумала? Жаловаться удумала?! На меня?! Да кто же тебе поверит, фашистская ты скотина, тварь ты эдакая, а? Кому, ты думаешь, поверят – тебе, вражине, или мне, советскому лейтенанту милиции? То-то и оно! И не реви, заткнись, пока я тебя не пришиб! Всё! Шабаш! Полезайте в кузов, а то я за себя не ручаюсь! – он сел к шофёру в кабину и в сердцах захлопнул дверцу.

К обеду начался дождь и лил, не переставая, целый день, а потом и всю ночь, и не было от него никакого спасения. Но нас дождь спасал от нашего конвоира, который не мог высунуть носа из кабины и, как водится, отвести на нас душеньку.

Сейчас, в духоте грязного зала ожидания, мы почувствовали себя в безопасности и были уверены, что ничего страшного в ближайшие несколько часов с нами не случится. И всё было бы замечательно, если бы не глухая, свинцовая ненависть, которой, казалось, был пропитан затхлый воздух в помещении. Но нам было не привыкать, к тому же я давно заметила: если не смотреть в полные ненависти глаза человека, будет не так больно. Вот и сейчас мы с мамой избегали смотреть на окружающих и занялись своими вещами.

Всю ночь мама и я простояли в очереди за билетами. И хотя касса открывалась лишь в 7 утра, приходилось быть начеку, чтобы тебя не выкинули из длиннющей очереди. А когда окошко кассы, наконец, открылось и началась давка, женский голос сонно и равнодушно бросил в толпу:

– Билетов на транзитный поезд Москва – Владивосток нет!

И дверцы окошка снова с треском захлопнулись.

– Так мы никогда не доберёмся до места, – в отчаянии воскликнула мама, – кто знает, когда теперь следующий поезд будет… Боже, что же нам делать? А тут ещё этот изверг!

Появившийся как из-под земли «изверг» всё понял и уже готов был наброситься на маму с кулаками, но вдруг остановился, выхватил у неё из рук деньги и исчез за дверью с табличкой «Начальник станции», а вернувшись, потребовал ещё 200 рублей.

– Двести рублей?! – в ужасе прошептала мама. – Но я же уже отдала вам деньги на три билета, чего ещё надо?

– А надо, сволочь ты фашистская, ещё 200, чё, не поняла? – он понизил голос до шёпота. – Надо сунуть кой-кому пару рубликов, и будут нам билеты, ферштейн ты, дура долбаная?! Нет, ты, конечно, как хочешь, мы могём и дальше тут сидеть и ждать у моря погоды – неделю, две, три, а то и все пять… Мне-то чё, солдат спит – служба, как говорится, идёт. А вот вы тут и подохнете, помяни моё слово!

Мама побледнела. В комендатуре ей перед отъездом посоветовали поторопиться, потому что дорога на Колыму может занять не один месяц, и хорошо бы добраться туда до наступления осени. А лето было уже в самом разгаре.

– Сразу бы так, – проворчал наш конвоир, когда мама, плача, протянула ему деньги. – Да не реви ты, – прикрикнул он на неё снова и исчез.

Вернулся он с билетами и начал нас торопить – поезд прибывал через 20 минут.

В вагоне стоял едкий запах хлорки и туалета, под ногами скрипел толстый слой чёрной угольной пыли, было темно и душно.

– Вот здесь, – сказал милиционер, показывая нам наши места. Нам повезло, у нас оказались два плацкартных места – нижнее и верхнее, так что маме не надо было забираться наверх. Когда наш «защитничек» убрался восвояси – себе он купил билет в купе, – мы вздохнули с облегчением и принялись устраиваться. Но не успела мама достать из узла одеяла, как в дверях появилась проводница.

– Это что за самоуправство за такое, мамаша? Свои одеяла дома стелить будешь, а тут надо казённую постель брать, вот, – и она протянула маме два ветхих одеяла и серые, застиранные простыни. – А матрасы и подушки вон там, на верхней полке! – Мама испуганно слушала её, понимая, что нам снова предстоят какие-то расходы, а после вымогательства милиционера стало ясно, что наших денег никак не хватит на то, чтобы доехать до Эдди.

– С тебя, тётенька, 20 рублей за постель, а за чай расплатишься на конечной остановке, во Владивостоке.

– А что, чай тоже обязательно брать? – попыталась мама сопротивляться.

– Ну ты даёшь, тётка! Чего ты жадничаешь-то так, а?

Я готова была провалиться сквозь землю, да и маме было не легче. Но то ли время было раннее, то ли у проводницы и без нас дел было невпроворот, но она оставила нас в покое, и мы принялись укладываться. Через несколько минут я уже лежала на верхней полке, блаженно вытянув ноги и закутавшись в одеяло.

Проснулась я в полдень, не очень понимая, где я и что со мной, но, увидев на нижней полке спящую маму, сразу успокоилась. Правда, я в ту же минуту в страхе натянула одеяло до самого подбородка: напротив меня на верхней полке, согнувшись в три погибели, сидел молодой парень и внимательно меня разглядывал. Увидев, что я проснулась, он улыбнулся широкой белозубой улыбкой и спросил:

– Что, ночью сели?

Я молча кивнула, а он, одним махом спрыгнув с верхней полки, весело крикнул чуть ли не на весь вагон: «Утро доброе, товарищи попутчики!» «Товарищи попутчики» не остались у него в долгу и так же весело приветствовали его; видно было, что он здесь – душа компании.

Я осторожно огляделась. Внизу за столиком пила чай старушка в завязанном по-деревенски под подбородком платке, на верхней боковой полке лежал, безучастно глядя в потолок, молодой белокурый моряк, а на нижней читал книгу какой-то строгий солидный мужчина неприятного вида, чем-то напомнивший мне нашего милиционера.

При мысли, что мне придётся спуститься вниз и предстать перед всеми в моём ветхом, с множеством заплат платье и в готовых развалиться заношенных парусиновых тапках, меня охватил ужас.

«Ну уж нет, вот стемнеет, тогда можно будет и попробовать», – решила я, перевернулась на живот и принялась глядеть в окно, за которым, как в калейдоскопе, мелькали, сменяя друг друга, леса, деревеньки, поля и тропинки – всё как в ставшей мне родиной деревушке Горки, затерявшейся в глухих костромских лесах. Там не было этой грязи и вони, не было чужих злых людей, не было ненависти и враждебности, которые мы в избытке испытали на себе в последние два дня. Там был «дом», там к нам привыкли и мы уже были свои, а здесь всё было чужое, враждебное, непонятное и труднообъяснимое. А если в вагоне ещё узнают, кто мы такие… Об этом не хотелось даже думать.

Неожиданно поезд замедлил ход, а потом и вовсе остановился. В громкоговорителе что-то заскрипело, затрещало, но кроме отрывочных слов ничего понять было невозможно. Зато проводница зычно прокричала в вагон: «Глазов, всем на выход, кто приехал!» Пассажиры бросились в тамбур, вагон вмиг опустел – можно было подумать, что все ехали именно до этой станции. Но, выглянув в окно, я всё поняла: прямо на перроне раскинулся настоящий живописный базар, где бабы продавали солёные грибочки, варёную картошку, ряженку, малосольные огурцы, яйца, жареных и варёных кур, яблоки, ягоды и много других вкусностей, от одного вида которых у меня начала кружиться голова. Потом это великолепие перекочевало в вагоны, где в каждом купе начиналось совместное застолье – каждый выкладывал свои богатства на общий стол, угощал попутчиков и угощался сам.

Страшно хотелось есть, но ничто и никто не смогли бы заставить меня на глазах у этих довольных, с наслаждением жующих людей съесть свой обычный «паёк» – краюшку чёрного хлеба и две картофелины в мундире.

«Лучше умереть голодной смертью», – подумала я и, зажмурив глаза и глотая слюну, притворилась спящей.

– Ну что, проснулась, наконец? – старушка приветливо смотрела на маму. – Ето где ж-то вы сели-то, я даже и не слышала? В Шарье, что ли ча?

– В Шарье, – подтвердила мама, смущённо приглаживая спутавшиеся за ночь волосы, – сегодня рано утром.

– Ну, тогда-то мы ишшо все дрыхли, да и воще мы, пока до Владивостока-то доедем, все лентяеми и дармоедами сделаемси, помяните моё слово, – старушка сокрушённо покачала головой. – И куды ж ты едешь-те, милая, ежели не секрет? – снова обратилась она к маме.

– Во Владивосток, – мама отвечала односложно и как-то неохотно, а потом, увидев, что я не сплю, бросилась ко мне:

– Не спишь? Ты, наверное, голодная?

Вопрос как вопрос, но меня он поверг в ужас, потому что, упрямо следуя своей привычке, она заговорила со мной… на своём родном языке! Вот всегда она так: сколько я её ни просила, сколько ни умоляла не говорить при посторонних на немецком, она в нужный момент обязательно «забывала» об этом. И делала она это явно охотно, порой, казалось, даже нарочно.

– Опять ты за своё, мама! – прошептала я, сдерживая подступавшие слёзы.

В нашем купе наступила гробовая тишина; недоуменные, вопросительные и подозрительные взгляды наших попутчиков обжигали, требовали объяснений, ответов.

– Но, мама, я же просила, – в отчаянии умоляла я громким шёпотом, – ведь ты же обещала…

– Да я совсем забыла… – ответила она, запинаясь, теперь уже на русском.

– Хватит нам хлопот, когда явится наш охранник, – пробормотала я и как в воду глядела: в этот момент в проёме возникла фигура милиционера во всём параде – в форме и с пистолетом в кобуре.

– Ну чё, немчура, проснулися?

Взгляды всех пассажиров прямо-таки вонзились в милиционера. Глаза строгого мужчины на боковой полке превратились в узкие светло-серые щёлочки; старушка, сдвинув брови, строго спросила:

– Чё, чё ты токо что сказал, милок, – немчура?

– Так точно, бабуля, немчура, – весело сказал милиционер и плюхнулся на мамино место, даже не подвернув простыню. – Немцы это, взаправдашние немцы, самые что ни на есть всамделишные, – он торжествующе огляделся в купе, – а я их сторожу, чтоб не убегли…

Лица пассажиров вытянулись. На нас смотрели во все глаза, удивление и любопытство постепенно сменялись опаской, даже страхом и, как всегда, неприязнью и враждебностью.

– О Господи, мать Пресвятая Богородица! – запричитала старушка и начала мелко-мелко креститься, как будто перед ней предстали исчадия ада, – дак я ж таперя глаз не сомкну! А что ежели ети басурмане прирежут нас, когда спать-те будем, а?

– Да ты, мать, что, с луны, что ль, свалилась? – молодой человек, мой сосед на верхней полке, явно потешался над старушкой и её страхами, – ничего они тебе не сделают. Они такие же люди, как мы с тобой, глянь-ка: ни тебе рогов, ни копыт!

Хохоча и шутя, балагур собрался было продолжить, но его резко оборвал наш солидный сосед.

– Ты ещё молокосос, Василий, – он стукнул кулаком по столику, – не кормили вы вшей в окопах, не гноили вас, и семью твою война, наверное, пощадила. А тебе ведомо, весельчак ты наш, сколько горя немцы принесли нашей стране, нашему народу? Почти каждой советской семье, ведомо?!

– Да ладно вам, – вмешался неожиданно наш милиционер, – и охота вам из-за этих… – он брезгливо кивнул в нашу сторону, – охота вам из-за них ссориться. Свои ж мы люди, это помнить надоть. А эти… Смирные оне, – успокоил он пассажиров, – ничего не натворят, не боись… Да и то сказать, вот оне где у меня, – и милиционер для пущей убедительности показал кулак.

Да мы в этом нисколько и не сомневались.

Но взбудораженные пассажиры продолжали бушевать. Они говорили о немцах вообще и о нас в частности как о неодушевлённых предметах, как будто мы были воздух, призраки. Страсти в купе накалились так, что в коридоре начали собираться зеваки.

– …Мы не имеем права забывать о том, что они натворили, какое горе эти варвары принесли нам и нашей стране, – пассажир в очках задыхался от гнева.

– Но, Фёдор Иванович, – начал примирительно Василий, – я всё понимаю и всё помню, но эти двое – тоже всего-навсего люди, просто люди, старая женщина и девчонка…

– Люди? Люди, говоришь? – хриплым голосом переспросила старуха Василия. – Люди, ты сказал, Василий? Да какие оне люди? Нелюди оне, вот кто оне!.. – последние слова она прокричала как проклятие. – Ну уж нет, Васенька, нет… Девять сыновей было у меня, девять кровиночек родных, восемь полегли на поле боя с ворогом проклятым, восемь, Василий… – она отвернулась и заплакала.

В панике я забилась в угол на своей полке, хотелось спрятаться, как-то укрыться от сыпавшихся на нас градом обвинений, ругательств, оскорблений, убежать, но куда? Оставалось зажать уши руками, чтобы ничего не слышать, кричать, звать на помощь. Но кого? И тут я увидела маму: бледная, будто окаменевшая, она сидела, устремив безжизненный взгляд в окно, и молчала.

– Привет! Ну как вы тут?

От неожиданности все разом замолчали и уставились на впорхнувшую в наше купе красивую молодую женщину с толстенной косой, искусно уложенной вокруг головы, и смеющимися синими глазами. Увидев милиционера, она неподдельно удивилась.

– Не може того бути, шоб тепер и товарищи милиционери з простыми грамодянами ихалы! – она откровенно издевалась над нашим конвоиром и не пыталась даже скрывать этого. Но, увидев плачущую старуху, женщина кинулась к ней:

– Шо таке, тётка Агафья, чого це ты плачешь?

Та только молча покачала головой, но женщина не оставляла её в покое, и тогда Василий смущённо пробормотал:

– Да немцы у нас тут…

Женщина приветливо взглянула в нашу сторону, сказав:

– Будемо знайоми, Галиною мене кличуть…

Атмосфера в купе была накалена до предела, и Галине явно тоже стало не по себе. Она вопросительно переводила взгляд с одного на другого, но, не получив ответа, заметила раздражённо:

– Ну гарно, у вас тут германци, и шо с того?

– Ты что, глухая или как? – Фёдор Иванович вскочил и даже поднял руку, словно стремясь силой вбить в неразумную голову Галины главный смысл сказанного. – Они немцы, понимаешь ты – немцы! А товарищ милиционер везёт их на Колыму, туда, куда Макар телят не гонял, короче, туда, где место всем таким вот преступным элементам…

– Хвылыночку, – вскинулась Галина, – я ж тож туда иду, к чоловику моему, алыж мы не преступники – ни он, ни я.

– Сама рассказывала, что ему пришлось отсидеть там 15 лет, – Фёдор Иванович был раздражён. – А у нас так просто ни за что не сажают! Да и потом наши доблестные органы НКВД знают, что делают!

– Ты… ты… да шо ты вообще разумиешь, зажравшийся ты паразит, – сжав кулачки, Галина готова была броситься на Фёдора Ивановича, – ты и твои…

– Да хватит вам глотки драть, – вмешался Василий в их перепалку, – давайте лучше в картишки перекинемся, а? Вот и товарищ милиционер с нами сразится, ага? – Василий явно старался отвлечь всех от опасного разговора.

Милиционер ответил не сразу. Он окинул Галину оценивающим взглядом, потом встал и, подумав, сказал:

– В другой раз, товарищи, в другой раз, а то я в ресторан опоздаю. Эй, ты, – обратился он к маме, – давай гони тридцатку!

Мама покорно протянула ему деньги и отвернулась к окну. Никакой надежды на то, что нам хватит денег на дорогу, уже не оставалось. Даже если бы нам пришлось умереть с голоду.

В купе воцарилась гнетущая тишина. Спорщики были расстроены, но почему-то чувствовали себя явно неловко и избегали смотреть друг другу в глаза.

Am andere Ende der Welt

„… Kolyma war die größte und berüchtigtste Insel, der Schreckenspol des verwunschenen

Landes namens GULag, das in seiner Zerrissenheit geographisch zu einem Archipel

auseinanderdriftete, psychologisch jedoch in ein Kontinent zusammengeschweißt war -

eine unsichtbare, fast irreale Welt, die besiedelt war vom Volk der Häftlinge.“

Alexander Solshenitsyn

Züge lassen sich nicht aufhalten

Dumpfes Stimmengewirr und schwüle, stickige Luft schlugen uns entgegen, als wir, klatschnass und blau gefroren, in den kleinen Wartesaal des Bahnhofs von Scharja taumelten. Die verbrauchte Luft und der Gestank vieler ungewaschener Menschenkörper verschlug einem den Atem, jedoch tat die Wärme gut. Unsicher sahen wir uns in dem Raum um: er war überfüllt. Allüberall saßen Menschen auf ihren Bündeln, manche hatten sich auf dem schmutzigen Fußboden ausgestreckt und schliefen. Es war kaum noch Platz zum Stehen.

„Na, was glotzt ihr? Los, weiter! Dawai, dawai!“ Der Milizmann, der Mama und mich zu meinem Bruder Eddie in unseren neuen Verbannungsort im Magadaner Gebiet an der Beringstrasse bringen sollte, schubste uns verärgert durch die Tür: „Na, macht schon, dass ihr reinkommt!“ Ein saftiger Fluch scheuchte uns endlich in den Raum.

Es wurde sofort still, als man die Milizuniform wahrgenommen hatte. Den Milizmann schien das nicht zu stören; er bahnte sich rücksichtslos den Weg durch die Menge. In der Ecke angelangt, blieb er vor einer Menschengruppe stehen. Es war offensichtlich eine ganze Familie, die da neben ihren Bündeln eng aneinander geschmiegt auf dem Fußboden schlief.

„He, ihr da, aufstehen!“, rüttelte unser Milizmann den Mann unsanft an der Schulter. „Wisst ihr nicht, dass es verboten ist, hier zu schlafen?“

Der Mann sprang auf, rieb sich den Schlaf aus den Augen und wollte gerade anfangen zu schimpfen, als er die Uniform sah. „Schon gut“, murmelte er verlegen und weckte seine Familie. Die Frau schalt, zwei Kinder brüllten los, die Leute ringsum schwiegen jedoch.

Der Milizmann zeigte auf den frei gewordenen Platz: „So, hier bleibt ihr sitzen und rührt euch nicht vom Platz! Klar?“ Dann wandte er sich an Mama: „Morgen um sieben, wenn der Schalter aufgemacht wird, stellst du dich an und kaufst für den Zug Moskau-Wladiwostok drei Fahrkarten. Die musst du um jeden Preis kriegen!“

„Wieso denn drei Fahrkarten?“, wurde Mama kreidebleich.

„Wir sind eben zu dritt – oder?“, grinste der Milizmann hämisch. „Aber Genosse Milizionär, bitte, ich hab’ doch so wenig Geld, das wird doch für die lange Reise nicht reichen“, kämpfte Mama mit den Tränen.

Es stimmte. Obwohl wir alle Habseligkeiten verkauft und von Eddie Geld geschickt bekommen hatten, war es viel zu wenig für eine Reise bis ans andere Ende der Welt.

„Dann schickst du deinem Söhnchen ein Telegramm, und er wird dir das Geld schicken müssen“, ärgerte sich der Milizmann.

„Der Kommandant hat mir aber nicht gesagt, dass ich Ihre Reise bezahlen ...“ – Mama kam nicht zu Ende.

Der Milizmann ballte die Fäuste, sein Gesicht lief rot an: „Aber ich sag’ es dir, du deutsche Hure!“

Mama ließ den Kopf hängen und setzte sich auf unser Bündel.

Vorsichtig spähte ich nach allen Seiten. Die Menschen im Raum hatten alles gehört, auch dass wir Deutsche waren. Die Blicke, die an uns haften blieben, waren neugierig, erstaunt, hasserfüllt, selten aber verständnisvoll, zumindest gleichgültig. Die von dem Milizmann aufgescheuchte Familie sah uns gehässig an.

„Und wegen diesen Faschisten hier hast du uns aufgeweckt!?“, murrte der Mann. „Sollen wir auch nach dem Krieg und unserem Sieg keine Ruhe vor denen da haben?“

„Begreif’ doch“, wurde der Milizmann versöhnlicher, „glaubst du, mir stinkt es nicht? Aber ich muss eben meine Pflicht erfüllen.“ Er tat geheimnisvoll und wieder wurde die Menge aufmerksam.

Ich konnte mir lebhaft vorstellen, dass die Menschen sich den Kopf darüber zerbrachen, was wir wohl für gefährliche „Vögel“ seien, die unter Aufsicht eines Milizionärs reisten.

„Also, ich hab’ die Schnauze voll!“, wandte der Milizmann sich wieder uns zu. „Ich schlafe im Hotel nebenan. Morgen früh geht ’s weiter. Und kommt mir ja nicht auf krumme Gedanken!“ Dann verschwand er so schnell, als hätte er sich plötzlich in Luft aufgelöst.

Wir atmeten erleichtert auf. Jetzt hatten wir ein paar Stunden Ruhe vor unserem Peiniger. Wer hätte auch ahnen können, dass die lang ersehnte Reise zu unserem Eddie so qualvoll beginnen wird mit diesem Mann, der uns an die Beringstrasse bringen sollte, „ans andere Ende der Welt“, wie Mama sagte.

Heute morgen noch, als er uns abgeholt hatte – o Gott, es schien eine Ewigkeit seitdem vergangen zu sein! –, heute morgen, da war er schon bissig, aber dann hellte sich seine Stimmung auf, er witzelte mit dem Pferdeknecht, Onkel Mitja, und summte zuletzt sogar ein Liedchen. Dass wir für ihn Luft waren, war uns nur recht. Seine gute Laune hielt noch an, als wir in Semjonowskoje auf einen kleinen Lastwagen umsteigen mussten. Als ihn der Fahrer, ein dürres schmächtiges Männlein fragte, wohin denn die Reise gehe, konnte er seinen Stolz und seine Freude nicht länger zurückhalten: „Tja, Genosse, man muss schon das Vertrauen der Vorgesetzten und der Partei genießen, um solch einen Auftrag anvertraut zu bekommen“, sagte er selbstgefällig.

„Und was ist dein Auftrag? Oder ist der geheim?“, wollte der Fahrer wissen.

„Nee, so geheim ist er wiederum auch nicht. Ich bin nämlich beauftragt worden, die zwei da“, zeigte er auf den Platz am Wegrand, wo Mama und ich mit unseren Sachen standen, „die beiden da in Magadan bei der dortigen Kommandantur abzuliefern.“

„Was, die Frau und das Kind? Was haben die denn angestellt?“, schaute der Fahrer bestürzt zu uns herunter.

Unser Milizmann zuckte mit den Schultern: „Nichts Besonderes, gesetzt den Fall, dass Deutsche nichts Besonderes anstellen.“

Der Fahrer riss seine kleinen Äugelchen noch weiter auf: „Sind das vielleicht Deutsche?“

„Und ob!“, schoss der Milizmann uns einen giftigen Blick zu. „Denen sieht man ’s ja regelrecht an!“

„Einen Dreck sieht man ihnen an, wenn du mich fragst“, starrte der Fahrer uns immer noch ungläubig an und murmelte: „Das sollen Deutsche sein?“

„Der Teufel soll sie holen!“ Der Milizmann war immer noch gut gelaunt. „Jedenfalls kann ich jetzt mal durch unser ganzes Land fahren, von einem Ende bis ans andere, und das auf Staatskosten! Stell’ dir das nur vor! Bin ja nie zuvor weiter gekommen als nur in unser Gebietszentrum Kostroma. Nee, da hab’ ich wirklich mal Schwein gehabt! Ein regelrechter Urlaub mit einer großen Reise!“

Plötzlich hielt er in seiner Prahlerei inne und sah Mama an: „Na, worauf wartest du noch, du Naziluder? Rauf mit euch auf den Laster, ihr feindlichen Elemente, aber dalli! Eigentlich kann ich mit euch anstellen, was ich will, kein Hahn wird nach euch krähen”, sinnierte er laut weiter.

„Sag’ mir zum Beispiel: Wer bist du eigentlich?” Er wartete Mamas Antwort nicht ab und setzte fort: „Du bist ein Wurm, den ich jederzeit zerquetschen kann, wenn mir danach ist!” Er machte mit der Spitze seines Stiefels eine Bewegung, als zerträte er genüsslich ein ekelhaftes Insekt.

Mama hielt sich immer sehr zurück, hier aber murmelte sie unerwartet: „Dann werde ich mich über Sie beschweren.”

„Du über mich? Wer wird dir schon glauben, du dreckiges Miststück!“

Wie von Sinnen packte der Milizmann Mama an den Schultern, schüttelte sie, dass ihr Kopf von einer Seite zur anderen pendelte, und schrie: „Willst du dich immer noch beschweren, du faschistische Missgeburt? Ja, wem, meinst du, wird man glauben? Dir, einer deutschen Verbrecherin, einer Fritzin, oder mir, einem sowjetischen Leutnant der Miliz? – Los!”, brüllte er unvermittelt den Fahrer an. „Fahr’ los, sonst kann noch was passieren, ich kann den Anblick dieser Faschisten nicht länger ertragen!”

Als ob wir ihn hätten ertragen können. Doch danach fragte ja keiner, wir waren ihm restlos ausgeliefert und somit auch auf alles gefasst.

Der Regen, der gegen Mittag begann, brachte den Milizionär offenbar auf ganz andere Gedanken. Auch der Fahrer wurde zusehends mürrischer; denn Regen und Wege vertrugen sich in dieser Gegend nur schlecht; auch jetzt verwandelte sich der wenig befahrene Waldweg nach einigen Stunden in einen breiigen Morast, durch den sich unser Laster mit heulendem Motor mühsam voranschob. Wie wahr: Strassen und Dummköpfe waren immer schon Russlands Unheil.

Obwohl es bitter kalt war und Regen und Wind auf uns nieder peitschten, dass wir kaum imstande waren, einen klaren Gedanken zu fassen, waren wir dem Himmel für diesen Eingriff dankbar; hatte er doch den verhassten Kerl im Fahrerhaus auf andere Gedanken gebracht und eine Zeit lang von uns abgelenkt.

Und hier, im Bahnhofsgebäude, konnte uns nichts mehr passieren, außer dem Hass auf die Deutschen, der die stickige Luft im Raum vergiftet zu haben schien. Aber daran hatten wir uns schon längst gewöhnt.

Die ganze Nacht standen Mama und ich abwechselnd in der langen Schlange, die sich vor der Kasse gebildet hatte. Obwohl der Schalter erst um sieben Uhr früh geöffnet wurde, musste man höllisch aufpassen, nicht aus der Schlange gedrückt zu werden, denn hinter uns drängelte eine Menge ziemlich aggressiv gestimmter Fahrgäste. Als dann das Fensterchen am Schalter endlich aufgeklappt wurde und die mürrische Menge wie wild zu schieben begann, schrillte eine Frauenstimme gleichgültig in den Raum: „Der Zug Moskau-Wladiwostok ist ausverkauft!“

Mit einem Knall schloss die Kassiererin das Fensterchen wieder.

„Wenn das so weitergeht, kommen wir nie am Ziel an“, ließ Mama sich verzweifelt auf unser Bündel fallen. „Der nächste Zug kommt erst morgen, aber wer weiß, ob der nicht auch wieder ausverkauft sein wird?“

Sie sah mich ratlos an, doch ich konnte ihr keine Antwort geben.

Plötzlich tauchte der Milizmann in der Halle auf.

„Mein Gott, was wird nun geschehen?“, schoss es mir wild durch den Kopf.

Er brüllte auch gleich los: „Wo sind die Fahrkarten? Hast’ alles verschlafen, du Hurensau?“ Der Milizmann ließ Mama, die wie ein schuldbewusstes Kind mit gesenktem Kopf vor ihm stand, nicht zu Wort kommen, riss ihr dann das Geld aus der Hand und verschwand hinter der Tür mit dem Schild „Bahnhofsvorsteher“. Als er nach einigen Minuten herauskam, verlangte er noch 200 Rubel.

„Wieso?“, versuchte Mama schwach zu protestieren. „Ich habe Ihnen doch Geld für drei Fahrkarten gegeben?“

„Mach’ schon!“, zischte der Milizmann wie eine Schlange. „Wir kriegen Fahrkarten, wenn wir dem da“, zeigte er auf die Tür, „ein paar Rubel zustecken.“

„Ein paar?“, flüsterte Mama entsetzt. „Das sind doch 200 Rubel!“ Für uns war das in der Tat eine Unsumme.

„Dann bleibst du eben hier wochenlang sitzen!“, tobte der Milizmann. „Mir soll ’s recht sein! Ich hab’ ’s ja nicht eilig! Mein Gehalt läuft weiter!“

Wir bekamen es mit der Angst zu tun: Die Reise, die uns bevorstand, würde, wie man uns sagte, einen Monat oder noch länger dauern, und wir wagten gar nicht daran zu denken, was geschehen werde, wenn wir es bis zum Herbst nicht schafften. Verzweifelt kramte Mama in der Innentasche ihrer Jacke und holte zögernd die Scheine hervor.

„Schon besser“, nahm der Milizionär das Geld an sich und verschwand.

Wir bekamen zwei Fahrkarten 2. Klasse mit Liegeplätzen und eine 1. Klasse für den Milizmann.

Ich hatte jahrelang keinen Zug mehr gesehen und verging, offen gestanden, vor Angst vor dem stampfenden Ungeheuer, das sich jetzt dem Bahnsteig näherte.

... Es war in Selau, im Warthegau, als die Rote Armee 15 Kilometer vor der Stadt stand und wir weiter nach Deutschland fliehen mussten. Unser Zug hatte sich schon ziemlich weit von der Frontlinie entfernt und hielt kurz an einer Bahnstation. Mama und Tante Rosie nutzten die Gelegenheit, um Wasser und Proviant zu besorgen, während ich mit meinen Freundinnen Lore und Martha, wie viele andere Kinder, im Waggon zurückblieben. Wir waren alle zwischen 7 und 9 Jahre alt, nur Martha war vor kurzem 11 geworden und mächtig stolz darauf.

„Rührt euch ja nicht von der Stelle!“, trichterten uns unsere Mütter ein. Wir versprachen es hoch und heilig.

„Du, Emmi, was ist denn das da?“, zeigte Lore auf eine sonderbare Kolonne von Menschen, die am Bahnhof stand. Martha, die ältere von uns, wusste wie immer Bescheid: „Das sind russische Gefangene.“

Wir sahen genauer hin, aber unser Zug hielt viel zu weit entfernt vom Bahnhof, als dass man etwas Genaues sehen konnte.

„Ich würde mir die Russen gern näher ansehen.“

Lore sah mich fragend an. „Ich auch, aber Mama hat gesagt, ich soll mich nicht vom Fleck rühren.“

Wie in solchen Situationen üblich, warteten wir beide geduldig ab, was Martha dazu sagen werde. Sie schien zu überlegen, dann sagte sie zögernd: „Wird doch nur ein paar Minuten dauern“, und schon liefen wir alle drei auf die Kolonne zu.

Die Russen sahen heruntergekommen aus – unrasiert, mit eingefallenen Augen und Wangen, schmutzig und in zerrissenen Uniformen.

Plötzlich lächelte einer und sagte zu seinem Kameraden: „Wanja, gljadiko, detischki!“ („Schau mal, Wanja, da sind ja Kinderchen!“) Er winkte mit der Hand und sagte in unbeholfenem Deutsch immer nur: „Komm her, komm her!“

Wir standen unentschlossen herum, von Angst und Neugier hin- und hergerissen, und wagten es nicht, näher heranzugehen, wo man uns doch immer so viel Schreckliches über die Russen erzählt hatte.

Plötzlich heulten die Sirenen auf, und schon in wenigen Sekunden war auf dem Bahnhofsgelände die Hölle los: Alles um uns herum schien sich selbstständig gemacht zu haben. Gegenstände flogen durch die Luft – eiserne Stangen, Steine, Türen, Fenster und verbogene Bahngleise. Am schlimmsten aber war das unverwechselbare Pfeifen der Bomben, die, wie es schien, von überall her vom Himmel auf die Erde fielen.

Vor lauter Angst ließen wir uns auf den Boden fallen und schlugen die Hände schützend über die Köpfe zusammen. Plötzlich schrie Martha: „Mama! Mama!“ und lief zu unserem Zug zurück. Wir liefen ihr heulend hinterher.

Als wir zu unserem Zug kamen, war da, wo eben noch unser Waggon gestanden hatte, nur noch ein tiefes, rauchendes Loch, um das Gegenstände und blutige Körperteile verstreut herumlagen. Vor Grauen waren wir fast von Sinnen und hörten nicht auf zu schreien. Schließlich ließ sich Martha auf den Boden fallen und begann wie verrückt mit den Händen in der aufgewühlten Erde zu scharren, wobei sie unentwegt nach ihrer Mutter rief. Lore und ich hatten unterdessen auf der Suche nach unseren Müttern einen grausigen Fund gemacht: etwas abseits vom Unglücksort waren wir auf den leblosen Körper unserer Schulfreundin Sonja gestoßen. Erstarrt vor Entsetzen, waren wir unfähig, einen Laut von uns zu geben oder wegzulaufen. Den Bombenhagel bemerkten wir gar nicht mehr.

So fanden uns Mama und Tante Rosie, die uns sofort in den Bombentrichter zogen. Man hatte im Krieg die Erfahrung gemacht, dass die Bomben selten zweimal an ein und derselben Stelle einschlagen, und somit boten diese Trichter besseren Schutz als so mancher Keller.

Als Entwarnung kam, ließen wir uns willenlos in das Bahnhofsgebäude führen, wo der Notarzt sein Bestes tat, um uns ins Leben zurückzuholen. Trotz der physischen und geistigen Lähmung, die uns befallen hatte, glaube ich Erleichterung und Freude verspürt zu haben, als man uns mitteilte, die Reise werde per Bus weitergehen. Und so schwor ich mir damals, nie mehr im Leben in einen Zug zu steigen ...