Б. Пильняк-Вогау

Рассказ

I

Июньское сено пахнет плохими духами, и все же нет запаха сладостнее. В июне ночами горько пахнет березами, и рассветы - хрустальны.

То, чем встретит земля человека, навсегда ему и остается. Алена родилась в лесной сторожке, где небо, сосны, песок и река. Но по реке вправо и влево были луга, и Алена знала от матери, что желтый зверобой июньского цветения - от груди; что лапчатка желтая очень помогает от головной боли и простуды; что тысячелистники розовые и белые - от порезов, от порезов же и столетник помогает; что шалфей пряный - от зубов и горла, что от зубов - ромашка, еще ромашкой можно вытравить из чрева ребенка; что мята сладкая - от хрипоты и груди; что чистотел невзрачный - оранжевый сок из корешков его - от бородавок; что сороконедужник строгий - от всех земных телесных болезней; что единственная трава от змеиного укуса - цветочек незаметный, синий - звездочка; что чертополохом, синим, колючим, изгоняют из изб чертей. Вместе с матерью собирала Алена эти травы перед сенокосом в июне - все они июньского цветения, кроме чертополоха колкого и синего, августовского. Вместе с матерью ставила на травах для зимы настойки.

Алена родилась в июне, и в памяти её навсегда осталось июньское сено, сладко пахнущее, и вся июньская сенокосная страда.

Девочкой узнала она, что смертельное манит.

Рядом со сторожкой проходила насыпь, и через реку шёл железный мост, по которому, рокоча, пролетали поезда. Весной, в полую воду, разливалась река, и люди ходили в заречье по мосту. Перед Пасхой, когда буйничала весна, слепило солнце, таяли снега и лес гудел птичьими токами.

В ослепительный день проходил по насыпи студент, заречный барин. Был он молод и здоров, с фуражкой на светлых кудрях, в смазных сапогах, подходил к окошку, просил попить, смеялся.

- День-то какой, благодать! Тяга теперь какая. Через мост, значит, можно? - смеялся громко, беззаботно, красивый, молодой, здоровый, с расстегнутым воротом синей косоворотки и с капельками пота на белой шее. - Ах, благодать-то какая, тетка Арина!

Взглянул на Алену, усмехнулся, сказал:

- Дочка, что ли? Красавица будет. Ой, красавица!

Мать называла студента по имени-отчеству, говорила ему, чтобы шел и не смотрел вниз, - вода по весне быстрая, закружится голова. Студент снял фуражку, тряхнул кудрями и ушел. Дошел до середины моста и бросился в воду: чудом спасся, - вынесло его водою на старый бык, оставшийся от прежнего моста.

И вечером мать рассказывала дочери, что смертельное манит. Манит полая вода, манит земля с высоты и с церковной колокольни, манит под поезд и с поезда. Девочкой не поняла этого Алена - в тот вечер шумело половодье и в открытое окно шел запах свежей земли. Но потом поняла, поняла уже девушкой: через несколько весен сама стояла на мосту в половодье и чувствовала, что манит. Манит неведомое, смертельное; в этом - жизнь, манит кровь, манит земля, манит Бог.

Девушка ходила за реку, на село, на гулянки, пела с девушками на откосе песни и водила хороводы, встретила парня и полюбила его, и быть бы свадьбе, но мать ее, Арина, вдруг заупрямилась, а потом покаялась дочери:

- Аленушка, ведь жених-то твой - родной твой братец. Грех... давно это было, молодая была, на сенокосе согрешила с его отцом. Отец-то твой в солдатчине был. Грех приключился, - говорила тихо, шепотом, утирала кончиком платка уголки некогда красивых губ.

Мать покаялась, а Алена перестала ходить на откос, проводила вечера около своей сторожки, ночами прислушивалась к перепелиному крику, следила за речным туманом и еще раз почуяла, что – смертельное, грех – манит; грешное манит так же, как и святое, и рубежом всему - смерть.

Так прошла молодость в избе под соломенным навесом, где рядом были небо, сосны, песок и река с лугами, цветами и травами.

II

Потом была жизнь.

Любит каждый однажды, и любовь всегда несчастна, ибо иначе не может быть, потому что после любви человек становится подлинно человеком, потому что страдание очищает, красота и радость любви - в тайне ее. И никто не знал, как тосковала Алена ночами, молодая, одинокая, с молодым своим телом, - в июньские сенокосные ночи. Поэтому она и осталась вековушкой, не вышла замуж до положенных двадцати лет, после которых уже редко берут девушку; поэтому не показывала никому и поминальной своей книжечки, где на первой странице было написано здравие раба Божьего Алексея, первого ее жениха, кровного ее брата. Помогала матери в собирании трав, ходила за отца по рельсам с фонарем и зеленым флагом, бесконечно пряла зимними вечерами на прялке. Так было до двадцать четвертого года. Она остро начала тогда чувствовать Бога со смертельными его тайнами, ходила в церковь и молилась зарями, - ведь религиозное всегда связано с плотским, с телесным.

С тех пор, с того апреля, как мать рассказала, что смертельное манит, прошло пятнадцать лет. Из Алены-девочки вышла красивая женщина, крепкая, румяная, широкая, с черными глазами, скромно опущенными долу.

Тот же молодой студент, что тогда смеялся и стоял под окошком с расстегнутым воротом, радостный и бодрый, - успел уже сильно разменять свою жизнь, как разменивали её революцией многие русские баре: неудачно женился, метался с женой по России и за границей, все время тоскуя по тихой, разумной жизни; разошелся с женой трудно и не скоро, потратив на это все, что было отпущено ему для творения жизни; вернулся, наконец, в свою усадьбу Марьин Брод, поселился один в старом доме и зарылся в книги. Был он уже зрелым мужчиной с окладистой бородою, с усталыми глазами и печальной улыбкой.

И Алена ушла к нему жить. Правила народа нашего строги и просты, - каждый родившийся должен по весне обвенчаться, родить и потом умереть; всем же отступившим от этого правила можно делать жизнь по-своему, - и не грех, если вековушка пойдет ко вдовцу в работницы; не грех, если ко вдове заезжают почтари со станции, - не осудит никто: ведь в цветении своем рожь колосится, ведь по весне в полях ржут лошади, токуют на токах птицы и поют на откосе девушки.

Алена ходила в церковь к обедне, дома плакала потихоньку, потом взяла на плечи сундучок и пешком пошла за реку, в усадьбу Марьин Брод; уходя, остановилась в дверях, окинула взором избу, сказала тихо:

- Что же, прощайте. Ухожу.

И ушла, - никто не осудил, не понесла греха.

Опять был июнь. Во ржи в полях кричали перепела, небо было зеленым, солнце садилось на западе, и на востоке стоял хрустальный серп; шла тихо, срывала колосья и высасывала сладко-вяжущий сок из будущих зерен.

III

В усадьбе у Полунина прожила она пять лет.

Пришла к нему вечером, поставила в кухне на скамью сундучок, прошла в его кабинет. Полунин сидел у стола.

- Вот я, пришла, - сказала она, - и, как её мать, платком утерла уголки еще очень красивых губ.

Полунин был из тех русских бар, что ищут правду и Бога. Он позвал к себе Алену, потому что полюбил ее и еще потому, что думал найти в ней правдивое и естественное, отдохнуть с ней и создать жизнь правильную и крепкую. В усадьбе жили они вдвоем, сами справляли хозяйство. Полунин учил Алену грамоте и читал с нею Жития, как увлекающийся, ищущий подлинно русское.

Через полгода у них родилась дочь Наталья, и Алена предалась ребенку. Жизнь ее была проста и сурова, как и жизнь Полунина, - вставала с зарей, молилась Богу, шла доить коров, готовила к обеду, снова в полдень доила коров, была с ребенком, кормила его, пеленала, мыла.

Никто к ней не ходил, и она никуда, кроме церкви, не ходила. Зимой заметала их метелица, весной к самой усадьбе подходила река, осенью шли дожди и пустынно стояли ясные, холодные дни. Полунин сидел за книгами, рубил дрова, говорил о правде и не примечал, что слова его о добре иной раз были черствы и злы, - люди стареют.

Год сменялся годом. Весны многое творят в жизни человеческой, - у Алены был еще июнь, пахнущий травами, горьким березовым рассветом и хрустальным серпом над горизонтом. Девочка Наталья умерла в апреле, и жизнь Алены стала пустой. Смертельное - манит. Бог всегда был с нею - в её сердце. Хоронить с Полуниным ходили через мост - разлилась река. Оттуда шли молча, рядом. На мосту остановились на минуту - верно, каждый вспомнил о своей молодости, пошли тихо дальше; в доме было сыро, пустынно и темно.

И когда подошел июнь, Алена решила уйти. Смертельное - манит, манит броситься с моста в полую воду, манит - в дали, в конец, чтобы идти, идти, - и люди уходят.

Сзади была жизнь, в которой остался июнь с травами, жених Алексей, дочь Наталья, быть может, Полунин, материна тайна. Впереди оставалось смертельное: Бог и дорога.

Утром сказала Полунину:

- Ухожу завтра, прощай!

- Куда уходишь?

- Так... в монастыри... куда придется... в святые места.

И ушла, отнесла сундучок свой к матери в сторожку, а на рассвете вышла, шла полями, ржаным морем, раскусывала сладко-вяжущие ржинки, смотрела в небо, шла от креста колокольного ко кресту, - чуяла, как пахнет июнь, и думала, глядя на дорогу, что подорожники - от пореза, от лишаев, что синенькие звездочки - от змеиного укуса.

В монастырях молилась, - вынимала просвирки: за упокой...

Согрешила только однажды в монастырской гостинице, в темном коридоре; сладок грех около Бога, и смертельное – манит…

Март 1918 г.