(Психологический этюд у ворот)

Е. Зейферт

Я знала, что он выходит с работы без пятнадцати шесть. Невысокого роста, лёгкий, он идёт, держа в руке свой серый, ребристый кейс, плащ его застёгнут и строг, лицо невозмутимо. Он никуда не спешит, но и нисколько не медлит. Взгляд его может зацепить встретившиеся на пути ладные женские ножки, изящный изгиб талии, яркое девичье лицо. Ему нравилось, что я чутко реагирую на эти его мимолётные взгляды. Он считал, что я ревную, прятал лицо в воротник, не смотрел по сторонам. Нет, милый, я не ревновала, я просто по-детски наблюдала за тобой. Я была ещё настолько душевно невзрослой, что не умела ревновать (ревность, в общении с другими, придёт ко мне позже и через время покинет, уступив место душевной силе). Мне доставляло радость изучать твои привычки, оттенки твоих чувств, голоса, образ жизни. Я ведь так любила тебя.

Вот из этих строгих решётчатых ворот ты выходишь каждый день без пятнадцати шесть и идёшь прямо, мимо меня, лёгкий, возмутительно спокойный. Мимо? Но меня здесь и нет. Я замедлила шаг и остановилась. Было без двадцати пять. Через час я могла бы увидеть его здесь, выходящим из серого закрывающегося здания. И что? – надежда затрепетала во мне жёсткой, больно бьющейся птицей. А вдруг завяжется разговор: ах, случайная встреча, Ксюша, дружочек, ты такая же красавица, собирается дождь, какой вчера был ливень, зайдём в кафе, знаешь, а дома у меня отличный английский чай – приятель привёз, может, навестишь меня, ласковая моя, сладкая, да ты такая же недотрога… У меня защемило сердце от тоски по нему. Ожидание встречи – счастья сиюминутного и возможного – заполнило меня всю, доверху, до дна моей розовой, глупой сути. Я присела на мокрую от дождя скамейку. Я была в полном плену у счастья.

Стрелка на часах двигалась медленно, как ей и положено в такие минуты. Я ходила по асфальтовой дорожке рядом с его учреждением и считала свои шаги. Раз, два, три, назад, четыре, пять, лужа, на ней красные листья, как стучит сердце, Господи, Господи... Да я ли? У меня возникла потребность достать пудреницу. Из зеркальца смотрел изумлённый зелёный глаз, кусок румяной от уличной прохлады щеки, побелевший нос. “Что ты скажешь ему, дурёха?” – спросил меня глаз. “Что я люблю его”, – гордо подумала я. “Он уже это слышал”, – огорчённо заморгал глаз. В зеркальце блеснули зубы, так как нос вздёрнулся в нехорошей плаксивой гримаске. Нет, только не плакать. Зарёванная, расстроенная, я нужна кому угодно, только не ему. Я поправила на талии плащ.

Плащ на мне был яркий, апельсино-розовый, и собственное цветовое пятно на мокрой асфальтовой улице расстраивало меня больше, чем то, что у меня не было зонтика, а грозил начаться сильный дождь. Когда я шла в сторону ворот, мокрый ветер дул в лицо, рвал полы плаща, трепал мои кудри. Я держала волосы руками. Широкие рукава плаща задирались, боковое зрение выхватывало мои круглые локти в тонкой ткани свитера, они были полные, аккуратные, изящные, и он целовал эти локти, и до него нежно целовали эти локти, и даже после него. Что же я здесь делаю?! Как солдат на посту, как преданная собака! Я, сотни раз слышавшая признания в любви, я, одарённая Божьим даром очарования, я, женщина. Зачем?! И я в моём сознании стала не я. Он наплевал на любящую девушку – на полные локти, на тонкую душу. На красивые волосы – у кого ещё такие мягкие кудри? “Какие вы все нежные”, – обидно сказал он о ней в ряду других, целуя её тело, а она забыла его спросить – а кого ты ещё знаешь и с нежной душой, и с нежной кожей? Кого ты ещё втопчешь рядом с собой в кровать, в серый палас своей квартиры, в летящий балкон шестнадцатиэтажного дома, в мокрый асфальт?

Ход таких мыслей испугал её. Инерция загудела в струнах сердца с новой силой – я люблю его, люблю, он не такой, он совсем другой... Часы на здании пробили пять. Она вздрагивала при каждом ударе – наверное, от холода. Её ручные часики уже убежали вперёд, хлопотливо угождая ей, жалея её замёрзшее жалкое “я”. Она в который раз пошла своей дорогой обратно, от ворот. Ветер присмирел, остался у ворот, от радости заплакал. Её умная головка отметила это мистическое обстоятельство. Были бы силы, она бы топнула каблучком, взяла такси и поехала отсюда подальше – хоть к тому, кто её любит, хоть к маме, хоть к сестре в деревню, залезть в сеновал, пусть сено щекочет локти, пусть покалывает кожу, пусть всё будет, как будет.

Я останусь здесь – сказала она и повернулась к ветру как к своему врагу. Схватка была нелёгкой. Ветер не пускал её. Кудри её совершенно запутались. Ботинки были забрызганы грязью. Ветер пустил в ход новые капли дождя. Она вконец продрогла. Но цель оправдывала средства.

Через пятнадцать минут она перестала ходить взад-вперёд. На это были две причины. Во-первых, она панически боялась встретить кого-либо из знакомых, которые случайно увели бы её отсюда, увлекли бы за собой, взяв под руку, приобняв за плечи. Во-вторых, когда шла от ворот, она заметила вдалеке миниатюрную синюю башенку, удивившую её своей точёностью. Это была не церквушка, а скорее трансформаторная будка, но такая хорошенькая и манящая к себе, что сердце выскакивало из груди от плохого предчувствия и колотилось безудержно: “Зря, зря, зря, ...”. Богу это не угодно.

Пробило шесть. Она прошла за ворота, потому что полил сильный дождь. Лужи пузырились, кудри превратились в струйки, крышечка часов запотела от проникшей в механизм влаги. Она резво взбежала по лестнице и остановилась перед его кабинетом. Ей было так холодно, тоскливо и страшно, что помочь ей мог только он. Только он. Сейчас, сейчас щёки просохнут, волосы под его рукой заискрятся – Ксюша, дружочек, как я рад, детка! как похорошела, хоть скучала? зайди же, погрейся, я обниму тебя, милая... Она взялась за ручку и потянула к себе. Дверь была заперта. Здание пустело. Приходите завтра. Крепитесь. Будет дождь.

(упрямство?)

1997 г.