В. Лихт
Тяжелые волны гонят к моим ногам черную пену, которая обжигает нестерпимым жаром. Я карабкаюсь вверх по крутому склону, но волны настигают меня. Черная пена превращается в тлеющие угли. Они заполняют все, что только можно видеть вокруг. Назад для меня дороги уже нет, но и в гору мне самой не подняться. Силы мои на исходе. Обреченно, в последний раз я бросаю взгляд на крутую каменистую тропинку, которая вьётся серпантином по склону горы. И вот я вижу, как по этой тропинке ко мне спускается мужчина. Его босые мощные ступни уверенно идут по земле. Лица его я не вижу, но понимаю, что для меня это сейчас неважно. Важно, что это шанс выжить и послан он именно мне.
Мужчина протягивает свою огромную сильную руку, на которой я отчетливо вижу массивное серебряное кольцо с разинутой пастью льва. Львиный оскал не пугает меня. Это защита и теперь не нужно чего-то бояться. Все страшное уже позади. Я вверяю свою руку неизвестному покровителю, и мы уверенно поднимаемся в гору. Огненные волны остались далеко внизу. Их жар уже не причинит мне боли.
Тропинка под нашими ногами становится мягче. Теперь она не каменистая, а песчаная и рыхлая. Я смотрю на ступни моего спутника и вижу, как с каждым его шагом тропинка осыпается и становится все уже и уже. Еще несколько шагов, и по ней идти будет невозможно. Мы останавливаемся и смотрим вниз. Пропасть, у которой нет дна. А тропинка уже осыпается и под нашими неподвижно стоящими ногами.
Но вот старческая рука с волосатыми пальцами и пожелтевшими ногтями ложится на мое плечо.
- Вера! Вера, остановись! - старик настойчиво треплет меня за плечо.
* * *
- Вера! Вера, проснись! – Додик настойчиво трясет меня за плечо. – Вера, надо вставать.
- Что такое? Вам плохо? – ничего толком не понимая спросонья, спрашиваю я. - Или с Сонечкой что-то?
- Нет. С нами все нормально, - ответил Додик, поправляя на голове лыжную шапочку. – Тебе срочно домой ехать надо. Лида звонила.
- Куда ж я поеду? – расстерянно спрашиваю я. – Ведь ночь на дворе.
- Первый трамвай пойдет через пятнадцать минут. Собирайся, - и, с неподдельной горечью в голосе, добавил: У тебя беда в доме.
Я одеваюсь молча. Прямо при Додике натягиваю джинсы и свитер.
- Ключи от квартиры не забудь и паспорт, - подсказывает мне Додик. – На вот, денег возьми, - протягивает он мне свой кошелек.
- Зачем? – спрашиваю я.
- Бери, говорю, - настаивает Додик, – и... и возвращайся потом сюда.
Руслан и Китаец задохнулись от дыма. Чья именно сигарета первой прожгла матрас, теперь уже не узнать. Их сгубила одна беда, смерть они приняли вместе на одном диване, и последний приют обрели бок о бок на одном кладбище.
Три дня прошли, как в тумане. Тетя Лида водила меня по каким-то кабинетам. Я что-то подписывала. Затем я получила какие-то бумаги, и мы вошли в огромный зал, заполненный гробами и искусственными цветами. Я опять что-то подписываю, отдаю деньги. Откуда они у меня? Не знаю. Меня укладывают в постель. Сплю я или нет, понять не могу. Все происходящее один сплошной ужасный сон.
И вот две свежие могилы приняли своих постояльцев. Кто-то обнимает меня, сопливо плачет на моем плече, кто-то обещает быть рядом. Наконец, все затихают и отходят от меня на несколько шагов. Я остаюсь одна на краю могилы. Свежевыкопанная песчаная земля осыпается под моими ногами. Я бросаю ком земли на гроб моего брата и отступаю от могильной пропасти. На ватных ногах стараюсь отойти в сторону, но кладбищенская земля забирает у меня последние силы.
Женя, этот взрослый чужой мужчина, не дает мне упасть. На его большой cильной руке я вижу знакомое кольцо. Рычащий лев приветствует меня и закрывает собой от бед. Я невольно посмотрела на ноги Жени. Неужели он босиком? Ну, нет же. Добротные, начищенные до блеска, ботинки уверенно выводят меня на асфальт. Он усаживает меня на заднее сидение машины, как ребенка, заботливо пристегивает ремнем, ставит мою сумочку мне на колени и захлопывает дверь.
Рядом со мной садится мама Жени. Тётя Лида спокойна и деловита.
- Ничего, девочка, - утешает меня она. – Жизнь на этом не заканчивается. Кто знает, до какой беды мог дойти твой Руслан, если б его Бог не прибрал? Там, - указала она глазами на небо, - виднее, кого и когда призвать. Пусть отдыхает с миром. Царствие ему Небесное.
Знакомой дорогой мы подъезжаем к нашему дому. И тут меня охватывает ужас. Я хватаю тётю Лиду за руку и умоляю:
- Я не пойду домой! Не могу, понимаете...
- Ну, что ты, дурочка! - успокаивает меня она. – Мы к нам поднимемся, помянем новопреставленных. Ну, полагается так. Я приготовила все... посидим, а потом тебя Женька к старикам отвезет. Поживешь там, пока мы тут с ремонтом управимся, успокоишься, да и денег подзаработаешь. А дальше сынок мой о тебе позаботится.
- Ой, тёть Лид! Я вообще не знаю, как мне дальше жить, что делать...
- Зато я знаю, - слышу я в ответ и безвольно иду за ней следом.
Я возвращаюсь к Додику и Сонечке. Тягостное, липкое молчание повисло в их доме. Но всё же это лучше, чем закопченные стены моей квартиры, пропитанные дымом и смертью. Сонечке я служу, а с Додиком мы дружим.
Вечером, когда заканчиваются дневные хлопоты и Сонечка засыпает, Додик стучится в мою комнату. Он садится на обшарпанный венский стул, ставит на краешек стола пластиковый стаканчик со своими камнями. Стаканчик оказался не очень надежным убежищем для камней. Он быстро потрескался и мог лопнуть в любой момент.
- Их надо переложить в какую-нибудь красивую коробочку, - предложила я. – Я похожу по магазинам и поищу подходящую.
Додик согласно кивает головой и терпеливо ждет, пока я приготовлю чай. Пьём мы его в моей комнате, за тем самым столом, за которым много лет назад маленький Костик ел свою первую кашу, делал уроки, переписывал у однокурсников конспекты.
Иногда Додик приносит с собой альбом со старыми фотографиями, и мы рассматриваем их. Я сижу тихо, а он молча разговаривает с каждым, кого сохранила фотобумага. Иногда он улыбается, иногда хмурится, иногда плачет.
Вечерний чай окончен. Я помогаю Додику вернуться в его комнату. Мы желаем друг другу спокойной ночи и до утра каждый из нас остается наедине со своим прошлым.
Беда всегда приходит неожиданно. И для этого дома она не стала делать исключения. Додик поднял страшный переполох с самого утра.
- Вера, где мои камни? Куда ты их поставила?
- Да у вас они, - недоумённо отвечаю я. – Вы же их из рук не выпускаете.
- Я был в туалете, а потом, когда вернулся, они исчезли, - сокрушенно отвечает Додик.
- Не расстраивайтесь вы так, - стараюсь я утешить старика. – Из дома ведь никто не выходил, значит, и камни ваши зесь. Вы просто забыли, куда поставили стаканчик.
Но Додик был безутешен. С неизвестно откуда взявшимися силами он перевернул вверх дном всю квартиру. В результате поисков был найден лишь пустой пластиковый стаканчик, а камни исчезли бесследно. Единственным необследованным местом оставался лишь плюшевый трон Сонечки. Додик, пересилив свою обиду, все же решил нарушить более чем трехнедельное молчание и подошёл к жене:
- Соня, пересядь, пожалуйста, на диван.
Сонечка отвела взгляд от телевизора и удивленно спросила:
- Это ещё зачем?!
- Я хочу посмотреть, может быть, мои камни здесь, у тебя, - ответил Додик.
- Ты совсем спятил на старости лет, - взвигнула Сонечка. – Ты хочешь искать эту мерзость в моем кресле?!
К моему удивлению, Додик не только не притих после окрика жены. Наоборот, он медленно, но решительно стал надвигаться на нее:
- Значит, то, что было внутри меня, – это мерзость?!
- Да, да! Именно так! – выплюнула ему в лицо Сонечка.
- Ты пятьдесят лет живешь с мерзостью, ешь со мной с одной тарелки, живешь со мной в одной квартире! Значит, ты тоже мерзость! Такая же, как и я, - вернул ей плевок Додик и сел на банкетку из красного дерева, обитую старинным гобеленом.
- Встань немедленно! – приказала ему Сонечка. – Это восемнадцатый век!
- Ага, щас! – оскалился в ответ Додик. - Восемнадцатый век, говоришь? Я вот сейчас возьму и выкину эту рухлядь с балкона.
Сонечка постепенно покрывалась красными пятнами и не находила в ответ слов.
- Чего глазами хлопаешь? – усмехнулся Додик. – Думаешь, я голос не посмею на тебя повысить?
Вопрос остался без ответа. Додик смолк. Обида и злость съели его последние силы. Ошарашенно молчала Сонечка, перебирая трясущимися руками подол своего халата. Молчала и я, совершенно не зная, как себя вести в данный момент.
- Я всю жизнь прожил для тебя. От всего старался тебя оградить, все для тебя достать. Я ведь всю жизнь все делал за тебя! Я уж не жду любви, но хоть какую-то благодарность под конец жизни я заслужил? Просто человеческое сочувствие? Разве ж нет? - обреченно, уже вполголоса спросил Додик.
- Да, ты все делал за меня. И жизнь мою за меня прожил, - ответила, наконец, Сонечка. – Ведь это ты усадил меня сюда, - сказала она, указывая на свой плюшевый трон. - И именно ты решил, что должен терпеть от меня безразличие, унижение. Я ведь тебя об этом никогда не просила. Посмотри, во что ты превратил меня своей любовью... И я должна быть тебе за это благодарна? Каждый день своим присутствием ты напоминал мне о моей ошибке. Всю жизнь, как кость в горле. Я ж тебя ни проглотить, ни выплюнуть не могу. Представить себе не можешь, как ты мне надоел...
- А Костик? Он же твой сын?
- Ах, Давыд... Костик слишком похож на тебя...- ответила Сонечка. – И потом, ты же и от материнства меня оградил, - уже раздраженно добавила она. – Лиду в няньки нанял! Можно подумать, я бы сама со своим ребёнком не управилась! Да что говорить! Уйди с глаз моих долой!
Додик покорно поднялся и ушел в свою комнату. Безмолвие вязкой жидкой кашей вновь растеклось по квартире. В этот день ни Додик, ни Сонечка не вспомнили ни о завтраке, ни об обеде. После утреннего скандала постучать в комнату Додика я почему-то не решалась, и Сонечка на своем пьедестале была неприступна. Ближе к вечеру, наконец-то, объявился Додик:
- Вера! – радостно вопил он, - Вера, ты представляешь, они нашлись! Сонечка, как всегда, была права – я просто старый дурак! Вот, - предъявил мне Додик шикарную палехскую шкатулку, на дне которой красовались его сокровища. –Ты когда сказала про коробочку, я их и переложил сюда. А потом забыл, понимаешь? Просто забыл!
Додик поспешил обрадовать жену. Еще шаркая тапочками по коридору, он возвещал:
- Сонечка, детка! Прости меня, идиота! Сонечка!.. Сооооооня! - голос Додика оборвался, и я поняла, что что-то произошло.
Сонечка, как обычно, восседала в своем кресле. Красные пятна, появившиеся утром на ее лице, исчезли. Лицо стало серым и безжизненным. Глаза с огромными зрачками неподвижно смотрели на телеведущего, который долгие годы обещал ей исцеление от всех болезней и бесконечную жизнь. Додик, как собака, клубком свернулся у её ног и то ли тихо плакал, то ли скулил. Я метнулась к телефону и пока вызывала врачей, дозванивалась до Костика и тёти Лиды, Додик затих, принеся в палехской шкатулке к ногам своей возлюбленной всю свою преданность и боль. Затих. Теперь уже навсегда.
С вещами я спускаюсь к машине, в которой ждет меня Женя. Во дворе рабочие в оранжевых жилетках выкорчевывают из песочницы прогнивший деревянный грибок, ломают облезлые качели. Они тоже отслужили своё. Я сажусь в машину и впервые смотрю прямо в глаза этому чужому, совершенно незнакомому мне человеку, который готов вести меня по жизни, оберегая от забот и трудностей.
- Евгений, - не без труда начинаю я разговор. - Я очень благодарна вам и вашей маме за поддержку, но... на одной благодарности семью не построить ...
- Как же ты будешь дальше?
- Не знаю, - честно отвечаю я. – Правда не знаю, но самые важные решения я должна принимать сама и жизнь свою прожить я должна тоже сама.
- Ну, что ж... сама, так сама, - отвечает он и поворачиавет ключ в замке зажигания.
Перед выездом из двора нам пришлось притормозить, пропуская два грузовика, доверху заполненных свежеокрашенными скамейками и ярко разрисованными качелями. Двор готовится к новым встречам, из которых, возможно, вновь родится любовь.