Карл ШИФНЕР
Едва Сергей переступил порог дома, как услышал:
- Мог бы и не являться.
Растерявшись, он так и остался стоять в дверях, переступая с ноги на ногу, покачиваясь. Красные, мутные глаза сделали усилие взглянуть трезво, но из этого ничего не вышло.
- Сегодня опять стояла в очереди, Мишутку пришлось оставить одного. Папе ж некогда, - раздраженно добавила она.
Сказано так, что надо бы пожалеть, искупить вину хотя бы тем, чтобы посочувствовать. Но муж молчал, и она повторила:
- Два часа толклась возле прилавка.
- Машенька, - нежно вымолвил Сергей, подойдя, чтобы поцеловать.
- Отстань! - бросила она сердито и пошла на кухню. Он виновато поплёлся вслед. Не в состоянии держать равновесие, он то и дело глухо ударялся о коридорные стены, на кухне перехватил из её рук большую зелёную кастрюлю и благополучно поставил её на плитку.
- Пусть разогревается. Правда, Машенька? - ободряюще произнёс муж, надеясь как-то ослабить напряжённую обстановку.
Но Маша небрежно, боком, отстранила его от кухонного стола. Включила плитку. Спираль ярко вспыхнула и погасла. Маша хотела соединить спираль, но не выключила плитку, ее сильно дёрнуло по руке.
- Д-дай сделаю, - обрадовался Сергей такому случаю.
- Отстань! - раздражённо крикнула она.
Когда лежал на диване, на ум пришли гениальные, по его мнению, мысли насчёт того, как надо бы себя вести, чтобы Маша не обиделась. Вообще, после того, как наломаешь дров, в голову всегда приходит тысяча других, более выгодных варианта. Раньше она не была такой. Теперь что ни скажи - всё бесит. Ополчилась на друзей. Правда, от друзей тоже можно устать. В последнее время что ни вечер - сборы. Шум, смех, анекдоты, дымище.
Он стал вспоминать, когда в последний раз они оставались наедине, и не мог вспомнить. Не вспомнил, когда нормально смотрели кино. Всё весёленькой гурьбой. Частенько после кино снова все прибегают, чтобы продолжить по махонькой. Маша никогда не пилила его. Терпеть не может ворчание. Она только всё время старалась дать ему какое-нибудь задание, подбирала интересные занятия, чтобы увлечь. Он охотно соглашался - для неё на все готов. Но стоило заявиться друзьям, всё сразу отменялось. Странно — старалась занять интересным делом. А ведь раньше он отлично с этим справлялся. Она признавалась, что немножко лентяйка и слабая, он не должен позволять ей киснуть.
Терпение хорошо, если не вечно. Как-то она спросила:
- Скажи, ты действительно не можешь не пить? Или у тебя не хватает воли отвязаться от этих... Зачем тогда я надеюсь? Неужели всё время так и будет? Он так наглеет, этот твой... Козлов. А ты ничего не хочешь видеть.
С какой же стати он выпил сегодня? Дай только вспомнить. А! Суббота! После бани. Этот чёртов Козлов. Собачий нюх у него, психолог проклятый. За версту поймет твоё настроение и так ловко подвернётся, что не отвяжешься. Не успел выйти из бани, кричит: “С лёгким паром, старина!”. Хоть беги назад в парилку. Побежит следом, паршивец. Устала она. Расстроилась, видно, на работе. Там, в садике, надо иметь нервы. Конечно, устала. Если б что случилось, Маша пришла бы к нему на работу и сказала бы, что ей плохо, что у неё неприятность, или просто соскучилась и хочет, чтобы он поцеловал её незаметно. Это было давно, когда она вот так приходила к нему в свободную минутку специально за поцелуем.
Лето куда-то убежало. Так и не сходили в лес. Она знает здешний лес только по письмам, в которых он звал её на Север. Пройтись бы с ней вдоль реки Сеймчанки. Она послушала бы, как шумит быстрая вода.
Сергей представил, как они, взявшись за руки, идут по улице. Сто лет не шли так запросто по улице. Люди смотрят, а они идут, идут.
Вот перед ними — жёлтая полоса леса. Солнце, собираясь уйти за сопки, ещё больше золотит лес. Среди высоких горящих лиственниц изредка попадаются низенькие, совсем молоденькие, салатного цвета, с острыми макушками. Кудрявое деревце, похожее на иву, с ног до головы усыпано круглыми прозрачными цветами-шариками. Удивительно, как сохранились эти шарики, ведь давно ушло бабье лето... Наверное, соседки-лиственницы защитили от шального ветра. Если стать к деревцу так, чтобы за ним светилось солнце, эти бархатистые пушистые шарики, прозрачные, как одуванчики, загораются бисером. И тогда не хватает слов. Это северная лилия. Маша стала против солнца и, щурясь, смотрит на лилию. Кажется, прозрачные шарики зазвенели на деревце, и звон этот разносится по всему лесу. Сергей зовёт её вперед.
- Идем! Это только начало. Я покажу тебе такое, что ты... Она обхватила его. Они, обнявшись, бегут, смешно спотыкаясь. Перебираются через ручей по бревну, кем-то приспособленному для таких переходов. Выбежав из леса, они остановились, поражённые. Перед ними неохватной панорамой сияют вдали разноцветные сопки: голубые, сиреневые, сизые, желтые, лиловые. А немного выше и дальше белоснежные. Там снег!
Вот уже ночь. Светлая ночь. Они сидят на теплых камушках у самой кромки берега. Сеймчанка шумит и о чём-то напевает бесконечную бурную песню.
- Помнишь... Иртыш? - спросила она. - Правда, Сеймчанка чем-то похожа на Иртыш?
- Правда, правда, - говорит он, прижимаясь щекой к её щеке.
Коснулся губами её щеки. Она повернулась к нему и... вместе с камушками вдруг поехала вниз, к обрывистому краю берега... в быструю речку. Он почему-то не кинулся спасать её, а по-страшному закричал, и тут понял, что сидит на диване... Сергей вскочил и, чуть не плача, выбежал на кухню. Маша сидела у окна и читала журнал „Юность“. На обложке журнала двое - бронзовая девушка и бронзовый парень - сидят возле большого камня и смотрят в море.
- Машенька! - тревожно позвал Сергей. - Пойдём погуляем.
Синие её глазищи, вокруг которых образовались глубокие впадины, насторожились из-под жёлтой копны волос. Вся напряглась. В глазах - испуг, сострадание и еще что-то такое, что Сергей никак не мог прочесть.
- Теперь мы никуда уже не пойдём, Сережа. Никуда больше не пойдём, - с нарастающей отчаянностью сказала она.
- Нет! Машенька! Мы посмотрим наши лилии. Пушистые, прозрачные лилии. Машенька! Такие прозрачные лилии, - все повторял он.
Маша, пересилив себя, молча ушла в комнату. Молча накинула на себя пальто и направилась к двери.
- Лилии! - закричал он в отчаянии. - Машенька!
Но близкая, родная Машенька, больно кусая губы, рванула дверь и выбежала. Дверь осталась открытой настежь. И это виделось ему страшной пропастью, в которую ушло самое близкое, не взяв его с собой. Ночь темнела за окнами. Он, трезвея все больше, смотрел на яркие звёзды и всё ждал: вот войдёт она, сядет у постели и шёпотом скажет: - Ну, пойдём, посмотрим твои лилии.
Июнь 1969 года