Е. Зейферт

Разве у неё кукольное лицо, удивлённые круглые глаза, почти бесцветные полные губки и взбитая наверх причёска, открывающая чистый лоб? А на плечах – прозрачные крылышки бального платья? А пожалуй, да. В белой ручке, как положено, – искрящаяся волшебная палочка. Воспитанная в немецком дворянском доме, фея ступает осторожно и одновременно уверенно. Эта лёгкость, непосредственность и упругость детски-женских движений…

У пажей жемчужные головы, рубиновые и изумрудные тела, а ноги – из белого золота... Все подобострастно кланяются ей. Она, подвижная и миниатюрная, увёртывается от любой изобразительности, изгибаясь в тонкой талии.

Музыка развивается легко и естественно, но победно. Почему-то не звучит стеклянная гармоника, которую обещал Автор, и это Фею расстраивает. Всего-то челеста!..

В душе она понимает, что неправа, что автор старался, он вёз челесту как диковинку и сюрприз из далёкой страны, но что-то мешает Фее принять правду. Быть может, подозрение в том, что он привёз челесту не для неё, а для себя, чтобы удивить музыкальных критиков?..

Звонко падают капли в фонтане. Фея приглушает свою насторожённость их падением. Больше всего ей не нравится, что она игрушка. С ней не сравнятся феи кукол и забытых сновидений, ещё не рождённых мелодий, картин, стихов и танцевальных па, не взятых горных вершин и не увиденных восходов солнца… Они действительно игрушки.

Челеста своим волшебным звучанием завораживает всех, но не Фею. Ах, как будто хрустальные шарики драже падают на серебряную гладь воды!.. Они в такт шажочкам милой Феи. Прозрачно и тоненько звенят, и тонут, тонут, очень медленно тая в сиропе пруда…

Как же они тонут, если всюду лёд? И эти звуки капель в фонтане! Обман, обман…

Звучание стеклянной гармоники было бы нежнее и слаще! Фее хочется разбить это маленькое, словно кукольное пианино… Автор её обманул.

Однако Фея по-женски хитра и старается не показывать виду, что ей больно: в такт челесте она пружинит на статных ножках, живописно всплёскивает руками, легонько, почти не касаясь пола, семенит на своих прямых носках, её пачка трепещет.

Наконец, ломая сюжет танца, Фея вдруг ложится в хрустальную колыбельку из звуков челесты.

Её пальчики холодны. На улице зима.

Милый, ты видел, как Фея Драже умерла на твоих глазах?.. А ведь она всего лишь игрушка.

Станция метро такая глубокая, а эскалатор движется лениво, и я нетерпеливо уже буквально бегу по ступенькам эскалатора вверх. Там, после трёхлетнего необщения, а вернее, общения редчайшими урывками и порой даже с необъяснимой для меня агрессией, ждёшь меня ты.

Откуда мне знать, что сегодня мы будем вместе и ты скажешь мне те же потрясающие слова, которые говорил раньше? Но я это точно знаю.

Мы выходим вместе из дверей станции «Цветной бульвар» – ты ждал меня у турникета... Ты берёшь меня за руку, я много шучу, и вижу, как тебе это нравится. Ты так забавно, по-детски, с щенячьей теплотой, тянешься ко мне, обнимаешь... Твоё лицо рядом с моим.

И вот мы на двадцать минут, по твоему желанию быть джентльменом, забегаем в кафе, где я ничего не ем, даже с твоих рук, а ты ешь блинчики с малиновым вареньем, дальше – полчаса едем в твоей машине, где в пробках ты целуешь меня…

В салоне музыка. Нет, не «Танец Феи Драже».

Ты воспринимаешь мир в большей степени через слух, чем через другие органы чувств. Такие люди обычно тоньше других.

Ты подпеваешь вслух, в такт грудному женскому вокалу, лёгкой французской мелодии. По-моему, ты не знаешь смысла слов, но много раз слышал их и воспроизводишь точно. Мне удивительно хорошо и легко с тобой. Я ухожу в себя, улыбаясь, и вздрагиваю от прикосновения твоей настойчивой руки к моей ладони. Очередная пробка – пора целоваться…

Пустая квартира, где уже в прихожей ты не выпускаешь меня из своих объятий, начинаешь раздевать. Я пока отстраняюсь. Ведь я уже счастлива…

Нас ждёт три часа блаженной радости вдвоём. Мы оба счастливы, мы на подъёме. Как же, чёрт возьми, ты обожаешь меня. Просто физическим тяготением это не объяснить. Ты напорист в желании приблизиться ко мне так же, как при знакомстве. Тогда ты был трогательно заботлив. Старался предугадать любое моё движение, и твой умилённый, нежный взгляд был нацелен только на меня. Люди лукаво поглядывали на нас, наверное, в душе тоже умиляясь – мол, как это прекрасно...

В тебе и сейчас живо всё наше, что было три года назад. Даже самое мельчайшее, даже то, что и я забыла – я, со своей фотографической памятью, которая как бремя. Я извиваюсь под твоими руками, и ты подтруниваешь надо мной: «Ты так вела себя и раньше. Помнишь?» Я не помню.

Что чувствуют твои пальцы? Два года назад я выронила бриллиант из перстня. А сегодня нашла его в пальце перчатки. Он, оказывается, всё это время был со мной и не со мной. Объявляю 20 апреля Всемирным днём возвращения сокровищ, в первую очередь обожаемых людей. А ещё это день Открытий: ты, наконец, увидел, что у меня длинные ресницы, а я – что у тебя очень красивые руки.

В этой квартире отремонтированы только ванная и ещё одна комната. В них полный порядок. В ванной – свежие полотенца, мужской парфюм. В комнате диван, чистое постельное бельё, маленький ажурный столик. Может, это квартира для встреч? Но меня ничего не оскорбляет. Ведь твой карий взгляд чист, как сияние бриллианта, который я вновь обрела. Я не боюсь штампов, твоей иронии, моих чувств.

Я с тобой, и розовое гладкое бельё на мне как вторая кожа.

Ты громко восхищаешься моими зелёными глазами, прямым носом, длинными волосами. Фея Драже требует сахарных слов? Ты произносишь вслух эпитеты, хотя это и глупо. Целуешь всю, и очарованно смотришь на мои пальцы ног, почему-то они тебе всегда нравились, гладишь мои ноги. Ты словно спохватываешься, вспоминая, как тебе это нравилось («вот что я ещё хочу сделать!»), и жадно гладишь. Мне остаётся только наблюдать за твоими действиями, воспринимать их.

Ты мальчишка по своему духу, гениальный мальчишка. Мне приятно целовать ссадину на твоей коленке. Мальчишки иногда играют в куклы, а девчонки – в сильных женщин.

Я растворяюсь в тебе, мне приятно повторять твоё имя. Олег, Олежка, Олеженька… Оно ласково и сладко на языке. Пажи подносят всё новые порции сиропа. Я буду вспоминать, какая музыка звучала у тебя в салоне... Как потом, по дороге обратно, ты вдруг начал смешно читать дурацкие стихи советского классика, запавшие тебе в голову с юности... Как ты положил меня в постели на живот... Как я целовала твои руки, они родные… Как ты оцарапался о мою серёжку... Серьги – я их раньше любила, они с сапфирами розового, редкого цвета – совершенно гладкие, я их в подробностях изучу потом, дома. Чем они могли тебя оцарапать?

Ты идёшь на кухню за соком и фруктами.

На этажерке две фарфоровых статуэтки – это грузинские танцовщики, он и она. Их поднятые в танце руки, якобы, живут сами по себе, не тянутся друг к другу, любовники не касаются друг друга. Но невидимая бечева соединяет их руки – от его небольших ладоней до её хрупких пальчиков.

Я беру в руки женщину. Её лицо испуганно. Я решительно прячу её в ящик стола, напротив этажерки. Пусть им будет труднее, раз не хотели быть вместе! Закрыть ящик не успеваю.

Ты возвращаешься. Появляются Кофе, Чай, Яблоки, Апельсиновый Сок, Шоколад, Печенья, Фисташки, Миндаль. Все они склоняются передо мной. Кофе танцует арабский танец, Чай – китайский. Пассажи челесты поют в моей душе. Сладкая мелодия скрипок. Просветляющие квинты виолончелей и альтов. Между ними виртуозно зажата терция. Мужчина-грузин на этажерке тоскливо заводит свою народную колыбельную. Где-то рядом сделали стойку Паяцы. Грузин переминается с ноги на ногу, танцуя или собираясь броситься с этажерки в ящик стола. Это будет его последний прыжок. Музыка грациозно воссоздаёт впечатление игрушечности: «Ах, как забавно, когда пляшут фарфоровые статуэтки!»

Ночью, дома, я буду беречь твой запах, я вся пропахла тобой. Ты дал мне ощущение самодостаточности, я внутри полной гармонии, всё очень хорошо. Правда, это ощущение длилось всего полтора дня. Оказывается, оно нуждается в подпитке. Сиропа, сиропа, дайте ещё сиропа.

А пока ты рычишь, урчишь от удовольствия, мы друг в друге. Казанова Федерико Феллини искал свой несбыточный идеал и нашёл его в грёзах последнего сна. Это была красивая кукла, манекен в человеческий рост. Как механистичен и завораживающе фактурен танец Казановы с куклой! Он кружится с ней в своём бреду наяву, и тысячи ревностных невидимых женских рук гладят его чресла. От этого он и умирает.

Правда? Или лишь я вижу эти руки?

В нашем акте – красота, и никакой механистичности. Я ни с кем не испытывала ощущения такой чистоты. Только я, как кукла, ничего не прошу и ни о чём не загадываю. И даже не моргаю, заворожённо гладя рукой завитки твоих волос на затылке.

Мои дальние знакомые не различали тебя и отца моей Наденьки на фотографиях. Мне это не нравилось. Я была окружена мужским вниманием, гнала тебя из своей головы, и тогда успешно.

Мне некогда было быть куклой. Прошлой осенью, когда вертикальные дорожки от дождя на окне самолёта при его разбеге превратились в быстро бегущие горизонтальные, я о тебе уже не думала. Маленькая девочка в моём животе воспринимала полёт со мной в зарубежную командировку спокойно. И я не знала, что уже через несколько дней, не понимая, что моя рабочая виза скоро закончится, дитя воинственно и властно попросится до срока в этот многотрудный мир.

Дав ей жизнь, я ходила, как пассажирка, потерявшая ценный багаж, и не знала, как теперь возвращаться домой. С красными полосами боли перед глазами. С навязшими на ставшим немецким языке просьбами о помощи. И с драгоценным комочком новой жизни, прикованным какими-то проводами к чужой хитрой аппаратуре. Его, этот несчастный комочек, уже не положишь в свой тёплый живот, не привяжешь к пуповине.

Впрочем, девочка оказалась сильнее, чем я думала. И к тому же очень терпеливой. Спустя несколько месяцев, уже в Москве, так и не набрав нужного веса, Наденька лежала в кроватке с личиком мученицы, но зачастую не кричала, а просто терпела боль. Это было страшно и одновременно прекрасно. Сильный стерженёк был у малышки.

Я тоже была терпеливой в детстве. Я стеснялась быть слабой и больной. Когда мне капали в глаза атропин, зрачки расширялись, и я плохо видела вблизи, то говорила другим детям: «Я не умею читать» и не играла в игры, где требовалось читать или писать. Признаться в надуманной безграмотности для меня было легче, чем в физической ущербности. Моя Надя вырастет и вообще не признается ни в чём, что её может унизить.

Наденька родилась от хорошего человека. Он мягкий, добрый, у него небольшие руки и серые глаза. И, оказывается, он совсем не похож на тебя. Дальние знакомые заблуждались.

Он был властен в постели. Очень энергичен, вынослив, щедр. Это мне нравилось. Ты в постели был частью меня, и это мне нравилось намного больше. Мы были одним существом. Не сразу, а исподволь мы переходили к таинству любви. Тебе нравилось, как я потом часто-часто дышу, засыпая.

На твоей ладони много иждивенцев. Я не собиралась что-то вообще от тебя брать. Я сильный человек. Почему же, как балласт, ты сбросил с воздушного шара своей жизни именно меня? Потому что сам был сильным?

Когда мне было плохо, рядом был он. После родов он поставил меня на ноги. Он принял колыбельку с Наденькой и качал её, качал, пока девочка не выздоровела. А, может, мне это показалось? Ведь он мешал мне понять тебя, и я ещё до рождения Нади отказалась от него, а вместе с ним и от его помощи.

При чём здесь он?

Я сильная женщина, и могу позволить себе роскошь уединения с целью познания чужого, мужского, бытия.

Я три года рвала руками сорняк. Поганый вьюнок собственных мыслей, его верёвчатые, сильно ветвящиеся стебли. Я приказывала себе быть сильной, и боль отступала. Вместе с вьюнком я, видно, рвала свои жилы. Но оставалась жива. Я снова стала куклой, а куклы не умирают.

Если ты опять позовёшь меня, я приду.

Может, я когда-нибудь возьму за руку подросшую Надежду и приведу к тебе. «Вот, – скажу я, – это твоя дочь. Это твоя несостоявшаяся дочь». Ты приведёшь меня с дочкой в кафе «Люди как люди», и люди действительно будут как люди, а столы как столы, и даже бокал пива в твоей руке как бокал пива в твоей руке. Только ты уже не скажешь: «Мы встретились в жизни, и теперь нам только ласкать друг друга! Мы так счастливы». Потому что я знаю – за этим пустота.

Неужели я отношусь к тому типу женственности, на пространстве которого ты привык самоутверждаться? И всё так просто?

Неужели я для тебя не живая?

В той прошлой жизни, до Нади, мы сидели в твоей машине возле моей работы, и ты вдруг признался: знаешь, я однолюб, я люблю только одного человека, понимаешь, она не хочет быть со мной, она не отвечает на мои письма и звонки. Я вскинула брови, или какие ещё я сделала в этот момент мимические жесты, не знаю. Мне было, мягко говоря, больно. Ты не унимался: «Я обращался к психологам, и даже вместе с ней, она приходила на приём, ведь я умолял её помочь. Но мне ничто не помогает её забыть. Я думал, что с тобой забуду её. – В этот момент ты положил свои руки на руль и прилёг на них, искоса наблюдая за мной. – Ты мне очень нравишься, поэтому я был с тобой. Но…». Ты погладил меня по длинным волосам. Твоя рука запуталась в них, и ты положил мою голову легонько к себе на грудь. Моя начальница как раз в это время возвращалась с обеда в офис, и потом она не без оттенка белой зависти смеялась – вот как её сотрудницы проводят обеденное время. Я, сдерживая слёзы, слушала её и, не удержавшись, вдруг позвонила к тебе, уехавшему в никуда. Ты ответил. Я не знала, что сказать. Ты сам вдруг сказал: «Я уже пожалел, что обидел тебя. Давай не расставаться».

Я нашла в Интернете фотографии твоих женщин. Твоя первая жена не стесняется своей кричащей некрасивости – забавно (по её мнению) гримасничает, выставляет вперёд свои крупные босые стопы с неестественно изогнутыми крупными большими пальцами. Она мне кажется очень открытой и порядочной. У неё музыкальная душа, артистичный контекст. Она организатор детских праздников и совещаний ангелов. Я люблю людей, и твоих женщин тоже.

Сейчас ты женат на другой некрасивой женщине, старше себя, которую иногда осуждаешь. У вас сложная форма созависимости. Она никогда не работала, но, увы, не умеет ухаживать и за твоим домом. Есть женщины, которые оправдывают своё ничтожество материнством. Надеюсь, она не из них. Её фотографии я видела в твоём фотоальбоме, ты мне сам их показывал. Помнишь, я до этого всегда вступалась за неё, когда ты критиковал её внешность, а увидев, была просто распластана перед её нежданной убогостью. Прости меня. Я всегда буду уважать её и тебя. Возможно, это были неудачные фотографии.

И, наконец, твоя возлюбленная, о которой ты так вдохновенно говорил, она, пожалуй, самая милая из них – несмотря на тяжёлый подбородок и некую общую неухоженность, которая есть общая черта для этих твоих избранниц, причём смягчается она по хронологии: каждая новая женщина немного ухоженнее другой, но лишь немного.

Они (третью возлюбленную исключим из этого списка) были некрасивые и поэтому живые. Им нужно было помогать, жалеть их, спешить к ним на помощь. Они рожали от тебя детей. Они были люди. Люди как люди. Не куклы.

В их непривлекательности легко найти оправдание, чтобы уклоняться от главного дела жизни.

Это один из видов трусости. Поэтому к тебе, милый, это не подходит.

Уклоняться можно в том, чтобы опекать некрасивую и самозабвенно служить ей, и в том, чтобы заводить любовные связи на стороне. Ты, со своим удивительным шармом, конечно, был не обязан страдать рядом с некрасивой женщиной, наоборот – ты был вправе гладить длинные мягкие волосы, полную грудь, шёлковые ножки других женщин.

Тебя возбуждает жалость? К ней, некрасивой, и к себе?

Знаешь, даже когда я задаю эти вопросы, я нахожусь в состоянии обычной для меня пряно-нежной любви к тебе. Ты никогда не вызываешь у меня раздражения. Я люблю тебя. Пряно, как мужчину, и нежно, как младенца.

Для меня ты всегда был занят – своим главным делом. И я берегла твой покой, с сожалением отдалялась, внимательно слушала твои рассказы о том, как ты точишь твёрдое дерево истины. Я восхищалась тобой. Ты действительно вызывал к жизни настоящее. А потом ты рассказывал мне взахлёб, как весь вечер потратил на случайную попутчицу, которая не знала, куда ей точно ехать, или сидел с друзьями в грузинском ресторане с его плотной дружеской атмосферой, или твой сын захлопнул дверь, забыв дома ключ, и пришлось весь вечер повозиться с замком, или, как по ханжескому велению некрасивой ты возил её по разным паломническим местам… А первая жена требовала подвезти ей домой новую кухонную мебель, и ещё у тебя всегда была масса других дел… Никаких лазеек между ними. Никто не думал ни о тебе, ни о твоём времени, ни о твоём таланте.

И я тоже, с сожалением, отпустила тебя из тенёт мыслей. Ты плавал свободно и гордо.

Пока я не заболела. Убивать в себе тепло чревато.

Ты написал мне, что твоя возлюбленная вдруг откликнулась «очень хорошим письмом», но ты в таком цейтноте, что не нашёл времени с ней встретиться. Я пять дней не воспринимала эту информацию, я не хотела тебя в своей жизни. Но ты встретился со мной, а не с ней.

Доктор моего тела, на сколько лет ты пропадёшь сейчас? На год, на два? Мне ли, привыкшей к гомеровскому почитанию, задаваться такими вопросами. «Когда вошла Елена, старцы встали…» Почему я тянусь к тебе? Может, как раз из-за переизбытка мужского внимания? Кому и что я доказываю?

А может, ты не пропадёшь теперь никуда, ведь мы три часа были одним существом, Олег? Ты же едва оторвался от меня, чтобы на время расстаться. Надеюсь, теперь мы вместе.

Мобильный в моей руке вибрирует. «Милая, где ты? Дома? Как ты? Я целую тебя», – у тебя интонации любовника. Я даже не надеялась на этот звонок (до чего дожилась!). Наутро – смс: «Ведь правда хорошо, когда всё действительно хорошо? Да?». Да, да, да! Это так. Я ликовала.

А потом ты возьмёшь обычную для тебя паузу. И через три дня напишешь, что занят главным делом своей жизни. И я проникнусь, ведь ты действительно гениален. И пусть хоть я не буду мешать выполнению твоего жизненного предназначения. А им, другим, Бог судья.

Некрасивая что-то говорит тебе, пряча за ухо седую прядь. Ты отвечаешь устало. В твоих глазах музыка.

Чувства вины и жалости, вызываемые этой женщиной, не лучшие чувства, которые могут сопровождать мужчину чуть старше сорока. Это тяжёлая ноша. Я не твой личный психолог, и объяснять тебе ничего не буду.

Кто-то сбрасывает с воздушного шара мешки с балластом, а кто-то золотую иголку, и ему становится легче.

Я всегда оправдываю тебя во всём. Ты – мой лёгкий ангел. Настолько лёгкий, что удержать тебя, не схватив руками, невозможно – ветер, ветер жизни уносит тебя от моих глаз и объятий.

В День возвращения сокровищ я захожу домой. Няня сдаёт мне свой пост и уходит. Полугодовалая дочка лежит в кроватке и мудро смотрит на меня. «Почему мы живём одни?» – безмолвно спрашивает она. «Ты не мокрая?» – отвечаю я вопросом на вопрос. «Где ты была?» – она тоже не лыком шита. «Наденька, я сегодня была у твоего отца». – «Неправда, – её серые глаза никогда не лгут. – Мой отец – не он».

Волшебные колокольчики. Кажется, они звучат в соседней комнате…

«Нас теперь трое?» – в серых глазах напряжение и ожидание ответа, она уже не даст мне не удовлетворить её любопытство.

Мой дворец на реке с розовой, как сапфиры в моих серьгах, водой всё же растает... Мы с Наденькой сядем в золочёную скорлупку ореха, серебряные солдатики отдадут нам честь.

Я заглядываю в другую комнату. За челестой на низеньком табурете сидит ребёнок. Это мальчик. У него коротко подстриженный затылок, взъерошенная макушка. Я подхожу к нему, легонько кладу руку ему на плечо. Он оборачивается и задирает ко мне голову.

У мальчика твои глаза и мои губы. Ты узнаешь о нём года через два. Я умею хранить молчание.