Н. Косско

Щедрые дары природы

– А ну вставай! Да проснись же ты, соня!

Я испуганно подскочила на кровати и увидела перед собой смеющееся Костино лицо.

– Вот дурак, – буркнула я сердито. – Чего тебя носит в такую рань? – и лениво растянулась опять на постели.

– Вставай, идём на рыбалку! – Костя потряс меня за плечо.

– Не могу, – бормотала я спросонок. – Мне нужно Мусю выгнать в стадо… И потом, я не люблю рыбалку.

– Слушай! – Костя не отставал. – Моя мать отведёт твою деревянную скотину…

Дальше сказать он ничего не успел – я тут же проснулась:

– А ну повтори, что ты сказал? Мою деревянную – чего?! – я была оскорблена до глубины души. – Сам ты деревянная скотина!

Костя пошёл на попятную:

– Да ладно, мамка позаботится о твоей… распрекрасной козе, хорошо? Да собирайся ты побыстрее, не то опоздаем, рыба клевать не будет. Ясненько?

– И ничего не ясненько! – я всё ещё ершилась. – Я и удить-то не умею.

– Ерунда! Научишься в два счёта, я тебя знаю. Давай, давай, собирайся!

Павлик и Валя уже стояли с удочками во дворе.

Я тоже получила удочку. Костя смастерил её сам, только крючок был купленный.

На Синеге Костя расставил нас вдоль берега, показал мне, как насаживать червя на крючок, и расположился рядом.

В такую рань я ещё ни разу не бывала в лесу и теперь об этом пожалела: я впервые увидела, как просыпается природа. Деревья и кусты, казалось, стряхивали сон со своих веток, трава и полевые цветы блестели от росы на солнце и кивали мне: «С добрым утром!» То тут, то там уже раздавались робкие трели птиц, которые постепенно щебетали всё дружнее и громче. И только река ещё спала. Изредка сон её нарушался всплеском какой-нибудь рыбёшки, от которого по поверхности расходились круги. Потом река снова застывала.

– Тащи! – заорал вдруг Костя и сердито взглянул на меня. – Тащи, я те говорю, недотёпа!

Я посмотрела на свой поплавок – он задрожал и резко ушёл под воду. Что делать? И что значит «тащи»? Костя вырвал у меня из рук удочку:

– Ты чё, сюда спать пришла аль удить? Тащить нужно резко, рывком, вот так!

Леска взметнулась вверх, потом в сторону: на крючке трепыхался блестящий серебристый пескарь.

– Поняла? – Костя показал мне, как снимать рыбку с крючка. – Теперь будешь удить одна. Ясненько?

Он взял свою удочку, ведёрко для рыбы, разделил поровну червей и скрылся за прибрежными кустами.

Я разозлилась.

– Ну и пусть… – я была просто уверена, что это моя первая и последняя рыбка, но всё же забросила удочку ещё раз и стала ждать. Но вышло иначе. Рыба, наверное, проголодалась за ночь и клевала как сумасшедшая, я едва успевала забрасывать удочку.

Поначалу мне было жалко маленьких рыбёшек, трепыхавшихся на крючке, но чем больше пескарей набиралось в моём ведёрке, тем быстрее менялось моё настроение. Я подумала о вкусном ужине, который приготовлю: жареная рыба – кто бы мог подумать!

На нашем столе по-прежнему было не так много съестного, от вкуса сахара, масла или мяса мы и вовсе отвыкли. Но зато летом лес и огород великодушно одаривали нас своими богатствами.

В лесу было полно грибов – их жарили, солили и сушили на зиму. Землянику и малину собирали про запас. У нас было молоко, а в огороде выросла первая картошка. Когда я научилась – опять-таки у Кости – ставить силки, мне удалось даже поймать рябчика! Жаль только, что мама поделила его на маленькие порции. Мясо распробовать мне так и не удалось.

Недолгие часы, остававшиеся нам для игр, мы использовали вовсю. Только свои игры нам приходилось переносить из комнат на улицу или в пустой сарай на краю деревни. Во что бы мы ни играли, главное место в наших забавах занимала еда. Перед сараем почти постоянно горел костёр, где пеклась наворованная на колхозном поле («одолженная», как говорил Костя) картошка. Мы проглатывали её мигом вместе с грязной кожурой. Над костром на палке висел котелок, в котором варились дары леса, полей и реки. Когда же на колхозном поле начинала созревать рожь, наше меню становилось разнообразнее – мы варили знаменитую русскую кашу.

Маме не нравилось, что меня где-то носит, она всё чаще говорила, что я одичала и вконец «обрусела», возмущалась, ругалась, но, осознавая всю опасность нашей «русификации», в глубине души понимала, что не в силах ничего изменить: события развивались своим естественным путём.

Кино

– Кино! Завтра покажут кино! – детвора мал мала меньше как угорелая носилась по деревне. Неужто и вправду в нашу деревню, где нет ни радио, ни электричества и где редко кто выписывал газету, приедет кино? С тех пор как нас сюда привезли, я ещё ни разу не была в кино, я даже забыла, что такое бывает.

Когда один из оравших пацанов пробегал мимо меня, я поймала его за рубаху:

– Ты откуда это взял, а?

– Отпусти, дура несчастная… – он потянул рубашку и попытался вырваться.

– Ты скажешь или нет?

– В клубе объявление висит… И на бараке тоже… – он чуть было не упал, когда я резко отпустила его, и, показав мне язык, умчался к своим приятелям.

Мальчишка не соврал: на дверях деревенского клуба висело объявление о том, что завтра в 18.00 будет показан фильм «Она защищает Родину». Плата за вход – два рубля.

Два рубля?! Где же взять такую уйму денег? Я прочитала объявление, подумала, прочитала ещё раз – на ум ничего не приходило.

Новость взбудоражила деревенскую детвору: все рвались в кино, и никто из нас ни за что на свете не хотел пропустить это чудо. Но цена билетов для многих, в том числе и для меня, была непреодолимой преградой на пути к сказке.

Я с нетерпением ждала прихода мамы – что она скажет?

Вечером мама только и сказала, что кино – дело, конечно, хорошее, подошла к кровати, где под соломенным матрацем хранились завёрнутые в газету наши скудные сбережения, достала два рубля и протянула их мне.

От волнения я ночью не могла сомкнуть глаз. Да и на следующий день всё как-то не клеилось: рыба не клевала, грибы и ягоды, казалось, провалились сквозь землю, а Муся то и дело норовила лягнуть подойник во время дойки. А может, это я сама была виновата во всём? Как бы там ни было, всё шло вкривь и вкось, а день никак не кончался.

За два часа до начала сеанса мы все как один собрались у маленького деревенского клуба, на двери которого висел огромный амбарный замок, и принялись ждать. Мы успели уже высказать все предположения о том, как делают кино и что это, в общем-то, такое. Догадки – одна причудливее другой – были выслушаны с должным вниманием, но дело шло к вечеру, а ничего не происходило: клуб всё ещё был на замке.

В семь часов вечера, когда мы, возмущённые и разочарованные, готовы были разойтись по домам, Клара вдруг прикрикнула на нас:

– Тихо! Слышите: что-то гудит!

Мы стали напряжённо вслушиваться в тишину.

И правда, где-то, вроде, урчал мотор.

– Кино! Кино! – заорала толпа и бросилась навстречу звукам мотора. Вдалеке показалось огромное облако пыли, оно постепенно приближалось – и вот мимо нас прогромыхал небольшой грузовик. Настоящий тёмно-зелёный грузовик! Мы бросились вдогонку. У самого клуба машина резко затормозила.

– Ну что, пичуги? Устали ждать-то? – сказал, спрыгивая с подножки кабины, широкоплечий дяденька. – А ну-ка, кто мне быстренько принесёт ковш водички? Да похолодней, ладно?!

Просьба поставила нас в тупик – воды, конечно, было полно, целые кадки в сенях каждой избы, а вот насчёт принести… Никто из нас ни за какие деньги не побежал бы за водой, тем более сейчас, когда надо было осмотреть диковинный грузовик. Да ведь и кино могли начать показывать, пока ты бегаешь за водой; нет, сейчас бежать домой никто не хотел – можно пропустить самое интересное!

«Если мы разозлим дяденьку, он может уехать, не показав нам фильма», – мелькнуло у меня в голове. Я стремглав бросилась домой, набрала воды в бидончик, наполнив его до краёв, и побежала обратно.

Вода выплёскивалась, оставляя грязные пятна на моих запылённых ногах. Я подала дяденьке бидончик и только теперь заметила неземное существо, на которое таращилась вся деревенская детвора: на подножке грузовика стояла девчонка лет 13–14 в цветастом шёлковом платьице со светлыми кудрявыми волосами, в которые был вплетён ярко-красный бант. На ней были даже туфельки с носками! Я невольно глянула на свои огрубевшие, перепачканные босые ноги, на застиранную, заношенную льняную юбку и быстренько спряталась за спинами других ребят, которые, переминаясь с ноги на ногу, то смущённо опускали глаза, то снова как заворожённые пялились на девочку. Мы просто не могли оторвать от неё глаз.

А она делала вид, будто нас вовсе нет, поправляла платьице, переговаривалась с киномехаником, посматривала на улицу и дома, презрительно морща при этом носик, пока наконец-то не удостоила своим взглядом и нас.

Киномеханик, видимо, понял наше смущение:

– Вы чего это, а? Сейчас начнём… А это, – он показал на девчонку, – это Зойка, моя племянница из Костромы. Она к нам в Дорофеево на каникулы приехала.

Тут я увидела, как к девчонке подошёл Костя и сказал ей что-то. Зойка подняла брови, и оба рассмеялись. Этот смех больно кольнул меня – не знаю почему, но я ужасно рассердилась на Костю.

Приход заведующей клубом заставил меня обо всём забыть. Мы переносили в клуб жестяные коробки с кинолентой, киномеханик – целую кучу загадочных приборов, которые тут же принялся устанавливать в самом конце нашего «кинозала». Наконец, повесили экран, и мы приготовились к захватывающему приключению. Но дело приняло неожиданный для нас оборот…

Тяжкая ноша

На экране, громыхая, шли танки, взрывались бомбы и гранаты, всё гремело, грохотало, выло, шипело, свистело. Трещали автоматы, и солдаты шли в бой. От ужаса я едва не потеряла рассудок и уже не понимала толком, где я и что со мной. Я видела лишь хаос на экране, видела себя и маму, когда нас везли в Германию, я вновь переживала бесчисленные бомбёжки и самую ужасную из них – Дрездене в последние дни войны, когда небо над городом было белым от зависших в нём фосфорных бомб. Оно превратилось в ад, откуда градом сыпались осколки, а языки пламени, казалось, протянулись к земле от самых дальних звёзд.

Зажав уши пальцами, чтобы ничего не слышать, я стала озираться по сторонам. И сразу же увидела: все немецкие дети испытывали то же самое, тогда как деревенские ребята с восторгом «смотрели войну», о которой так много слышали, но видеть которую им довелось впервые.

Я вдруг почувствовала, что не могу больше смотреть фильм, страшно хотелось уйти, бежать домой. Но вот на экране появились немецкие солдаты – весёлые, смеющиеся.

Я осторожно убрала пальцы от ушей: солдаты пели! Пели „Wenn die Soldaten …“. Меня охватило странное чувство – эта, такая знакомая мне песня, была из моего прежнего мира! Я готова была уже облегчённо вздохнуть, но буквально в следующую же секунду снова застыла от ужаса. Немцы были настоящими извергами: они расстреливали всех, кто попадался им на пути, и устраивали на танках погони за женщинами и детьми. А потом один немецкий солдат вырвал грудного ребёнка из рук отчаянно кричавшей женщины и бросил его под гусеницы танка. Ужас сковал меня, и, не в силах пошевелить ни ногой, ни рукой, я, не переставая, тихо плакала.

Охваченные ужасом, мы досмотрели фильм до конца, а немцы продолжали пытать, расстреливать, вешать.

Потом всё закончилось. Никто не сдвинулся с места, не сказал ни слова. Когда заведующая клубом зажгла керосиновую лампу, все уставились на нас, немцев. Мы невольно сбились в кучу.

– Так вот вы, немцы, какие!.. Отъявленные сволочи! – бросил в мёртвую тишину Серёжка. Клара хотела было что-то возразить, но я толкнула её в бок, и она промолчала.

– Так вам и надо! Правильно, что теперь с голоду подыхаете! Другого вы не заслуживаете! – Серёжкино лицо исказилось от злобы и ненависти. – Но наши вашим хорошо врезали!

– А ну, вы, петухи, – встал между нашими группками киномеханик. – Слышь, ты Серёжка, кажись? Сколько тебе лет?

Он ткнул в Серёжку пальцем.

– Тринадцать… – Серёжка явно не понимал, к чему клонит киномеханик.

– Н-да… Значит, достаточно большой, чтобы котелок варил, – сокрушённо покачал головой киномеханик. – Слепая ненависть – плохой советчик. А они, – показал он на нас, – они тут вообще ни при чём. Потому что войны ведут мужчины, понятно?

– Но ведь товарищ Сталин сказал… – Серёжка покраснел от злости.

– Ну и что же сказал товарищ Сталин? – насмешливо посмотрел на Серёжку киномеханик.

– Он сказал, – Серёжка старался говорить приподнято, – что яблоко от яблони недалеко падает, – и торжествующе посмотрел по сторонам.

Киномеханик грустно покачал головой:

– Эх, вот что получается, когда люди не задумываются над некоторыми вещами. Да если бы ты, сопляк, хоть чуток пораскинул мозгами, ты бы наверняка понял, что товарищ Сталин имел в виду предателей – агентов и шпионов, а не вот этих мальчишек и девчонок…

Я знала, что Серёжка прав: русский фюрер, конечно же, имел в виду и нас тоже и поэтому сослал нас сюда на вечное спецпоселение. Выходит, киномеханик соврал? Или он не знал, кто мы на самом деле?

Я была почти уверена, что он соврал, соврал, чтобы помочь нам: этот человек боялся, что на нас могут выместить всю ненависть к немцам, накопившуюся за годы войны. Благодарно взглянув на киномеханика, я выбежала из клуба.

О сне не могло быть и речи, поэтому я не пошла в дом, а уселась на завалинке. Я была уверена, что всё в фильме – правда, хотя таких немецких солдат я никогда не видела. Впервые я увидела их в нашем селе Мариенхайм на Украине. Это были симпатичные и добродушные дяденьки, которые радовались, как дети, когда встречали немцев вдали от родного дома, в такой неприветливой, суровой России. Они охотно приходили к нам в гости и чувствовали себя у нас как дома. И вот теперь – этот фильм, кадры из которого всё ещё продолжали мелькать перед глазами, а грохот войны – звучать в ушах.

Из избы вышла мама и удивилась, почему я не иду домой. Я встала и молча пошла за ней в кухню.

– Что случилось? – испуганно посмотрела на меня мама. – Почему ты такая бледная?

– А, ничего особенного, – буркнула я, уклоняясь от её озабоченного взгляда. Мама усадила меня на скамью и села рядом:

– Рассказывай!

Я заревела:

– Ну, почему именно мы должны быть немцами?! Почему мы не русские, не татары, не украинцы или таджики, на худой конец?! Я не хочу… не хочу быть больше немкой! – моим слезам, казалось, не будет конца. – Разве мы не можем быть такими же, как все, просто как все?

Мама устало посмотрела на меня – мы опять затронули больную тему, и ей снова надо было убеждать меня в том, что мы – как раз не такие, как все, и что это не обязательно плохо, и что… Мне так хотелось верить ей, но ведь был же фильм…

– То, что вам показали, вовсе не значит, что это – правда! – мама сердито задвигала кастрюлями.

– А ты знаешь правду? – я ждала, что же она мне ответит. Но она молчала. Молчала долго. Даже слишком долго. А потом с болью и отчаянием выдохнула:

– Нет, я не знаю. Но всё равно не надо так уж бездумно верить этому фильму. Немецкие солдаты не были изуверами, их заставили идти воевать. У каждого из них в Германии остались семья, дом… Ты помнишь нашего Цыплёнка?

Ну, конечно же! Цыплёнок, молодой немецкий солдат, квартировавший у нас в Мариенхайме, был предметом тайной любви всех девчонок. Чем бы мы с подружками ни занимались, мы всегда думали о Цыплёнке. Цыплёнок сидит вот так – и мы тоже садились ровно, словно палку проглотив; Цыплёнок держит ложку вот так – и мы уже не хватали ложку всей пятернёй, а держали её легко, манерно отставив в сторону мизинец; Цыплёнок не стучит ложкой по тарелке и не чавкает во время еды – и за столом моментально воцарялась тишина.

Нет, как же я могла забыть Цыплёнка?

– Так вот, можешь ли ты себе представить, – слышала я, словно издалека, голос мамы, – что наш Цыплёнок пытает и расстреливает?

Нет, этого я себе представить не могла.

– Вот видишь! – мама была довольна. – Но были, конечно, и другие немецкие солдаты…

– Что-о-о?! Только что ты сама сказала, что в фильме показали неправду!

– Я сказала лишь, что в кино многое преувеличено! – голос мамы звучал сердито, почти зло. – Иди умойся, нам завтра рано вставать!

Ночью мне приснился кошмарный сон: Костя сидел в эсэсовской форме, но босиком, на кобыле Голубке. Указав на меня хлыстом, он равнодушно зевнул и произнёс: «Расстрелять!»

Die Reichtümer der Wildnis

- Aus den Federn, du Schlafmütze! - Ich fuhr vor Schreck im Bett hoch und schaute verblüfft in Kostjas lachendes Gesicht.

- So ein Blödmann, - dachte ich verärgert, - was will denn der in aller Frühe von mir?

Ich ließ mich faul in die Kissen zurückfallen.

- Aufstehen! Wir gehen angeln! - Kostja ließ nicht locker und rüttelte mich an der Schulter.

- Kann nicht, - murmelte ich schlaftrunken, - muss Musja zur Herde treiben. Außerdem mag ich nicht angeln...

- Pass auf! - Kostja war keiner, der schnell aufgibt. - Meine Mutter wird dein Hornvieh...

Er kam nicht weiter, denn nun war ich hellwach:

- Was hast du gesagt? Hornvieh?! - Ich war gekränkt bis tief ins Herz, -selber ein Hornvieh!

Kostja lenkte ein:

- Schon gut, meine Mutter wird deine wunderschöne Ziege versorgen, gut so? Nun komm doch endlich, sonst kommen wir zu spät, und dann beißen die Fische nicht mehr an, klärchen?

- Nichts ist klärchen! - ich war immer noch bockig, - ich kann doch überhaupt nicht angeln!

- Kleinigkeit! Wie ich dich kenne, lernst du es im Handumdrehen! Nun komm doch endlich!

Pawlik und Walja standen schon mit ihren Ruten fertig zum Aufbruch draußen. Ich bekam auch eine Rute. Kostja hatte sie selbst gebastelt, nur der Haken war gekauft.

Am Sinega angelangt, verteilte uns Kostja am Ufer entlang, zeigte mir, wie man Regenwürmer auf den Haken aufsetzt, und blieb dann an meiner Seite.

So früh war ich noch nie im Wald gewesen und bereute es jetzt. Denn ich glaubte sehen zu können, wie alles um mich herum aus dem tiefen Schlaf erwachte. Bäume und Sträucher schienen sich den Schlaf aus den Zweigen zu schütteln, die Gräser und Feldblumen, vor Tau in der aufgehenden Sonne funkelnd, nickten mir ihren Morgengruß zu, vereinzelt und zögernd begannen die Vögel zu trillern - nur der Fluss schien noch tief zu schlafen. Dann und wann schnellte ein Fisch aus dem Wasser, Ringe zogen sich weit über die Oberfläche, und dann stand der Fluss wieder still.

- Ziehen! - brüllte plötzlich Kostja und sah mich wütend an, - ziehen, habe ich gesagt, du Tollpatsch! - Ich sah auf den Schwimmer meiner Angel, der wild zuckte und immer wieder unterging. Was sollte ich bloß tun? Und was hieß ‚ziehen’? Kostja riss mir die Rute aus den Händen.

- Willst du hier angeln oder träumen? - herrschte er mich an, - du musst schneller ziehen, mit einem kräftigen Ruck, so!

Die Angelschnur schnellte in die Höhe, dann zur Seite: Am Haken zappelte ein silbern glänzender Gründling.

- Kapiert? - Kostja zeigte mir noch, wie man das Fischchen von dem Haken löst. – So und jetzt angelst du alleine, klärchen?

Er nahm seine Rute, die Blechkanne für die Fische, teilte gerecht die Würmer in der Dose, nahm seine mit und verschwand hinter den Büschen am Ufer.

Ich war wütend. Na, dann eben nicht. Überzeugt, dass es mein erster und auch mein letzter Fisch gewesen war, warf ich noch einmal die Angel aus und stellte mich auf langweiliges Warten ein. Doch es kam anders. Die Fische mussten hungrig gewesen sein und bissen an wie verrückt. Ich hatte Mühe zurechtzukommen.

Anfangs taten mir die Fischlein richtig leid, wenn sie so ver¬zweifelt am Haken zappelten, aber je mehr Gründlinge in mein Eimerchen wanderten, desto schneller änderte sich meine Einstellung. Ich dachte an das wunderbare Abendbrot, das ich für Mama und mich zubereiten würde - gebratene Fische, wer hätte das gedacht!

Es war noch immer wenig Essbares auf unserem Tisch, und an den Geschmack von Zucker, Butter oder Fleisch konnte ich mich gar nicht mehr er¬innern. Dafür beschenkten uns im Sommer Wald, Felder und jetzt auch noch der Fluss großzügig mit ihren Gaben.

Es gab in den Wäldern eine Menge Pilze, die gebraten oder für den Winter eingelegt und getrocknet wurden. Erdbeeren ¬und Himbeeren wurden gesammelt und auf Vorrat ebenfalls ge¬trocknet. Wir hatten Milch und die ersten jungen Kartoffeln im Garten. Als ich noch - wieder von Kostja - gelernt hatte, wie man Schlingen legt, ‚erbeutete’ ich sogar ein Rebhuhn! Schade nur, dass Mama das Fleisch in ganz kleine Portionen einteilte - ich konnte nicht einmal auf den Fleischgeschmack kommen.

Die wenigen Stunden, die wir zum Spielen hatten, nutzten wir voll aus. Nur wurden unsere Spiele aus den Stuben und von der Straße in eine leere Scheune am Waldrand verlegt. Egal was wir spielten, der wichtigste Bestandteil blieb dabei das Essen. Vor der Scheune brannte unser Lagerfeuer, in dessen Asche die von den Kolchosfeldern geklauten (‚ausgeborgten’, wie Kostja mich jedes Mal berichtigte) Kartoffeln gebacken und dann mit verschmutzter Kruste verschlungen wurden.

An einer Holzstange über dem Feuer hing ein Topf, in dem alle Gaben von Wald und Fluss zubereitet wurden. Als dann noch auf den Kolchos¬feldern das Korn zu reifen begann, wurde auch unser Menü reichhal¬tiger: Jetzt kochten wir auch die berühmte russische Kascha, eine Grütze.

Mama gefiel es gar nicht, dass ich so herumstreunte, sie sprach immer öfter davon, dass ich total ‚verrusst’ sei und dass dies ihr großen Kummer bereite. Sie hatte schon damals die Gefahr unserer „Russifizierung“ erkannt, vermochte ihr jedoch wenig entgegenzusetzen – unaufhaltsam nahm die Entwicklung ihren Lauf...

Doch eines Tages bekamen unsere Mütter in ihrem Bestreben, uns als deutsche Kinder zu erziehen, Unterstützung von ganz unerwarteter Seite - von den Russen selbst!

Da soll einer klug daraus werden: Mal feinden sich die Erwachsenen an, und dann sind sie in gewissen Dingen - wenn auch ungewollt - wieder Verbündete!

- Kino, morgen kommt das Kino!

Eine Schar Knirpse, einer kleiner als der andere, raste in Windeseile durch das Dorf. Konnte das überhaupt wahr sein? In unser Dorf, wo es weder Strom noch Radio gab, wo man selten eine Zeitung bekam, sollte das Kino kommen?

Ich war in Russland noch nie in einem Kino gewesen.

Als ein Steppke an mir vorbeisausen wollte, packte ich ihn am Hemd:

- Woher willst du das denn wissen?

- Lass mich los, du blöde Ziege! - er zerrte am Hemd und versuchte sich zu befreien.

Entweder du sagst es mir auf der Stelle, oder...

- Am Klub ist ein Aushang und auch an der Baracke!

Er fiel fast hin, als ich ihn abrupt losließ, streckte mir die Zunge heraus und rann¬te seinen Freunden nach.

Der Steppke hatte nicht gelogen: Am Dorfklub hing eine Annonce, die für den nächsten Tag um 18 Uhr den Film „Sie verteidigten ihre Heimat“ ankündigte. Eintritt: 2 Rubel.

- Zwei Rubel?! Wo soll ich bloß diese Unmenge Geld auftreiben?! - Ich las den Anschlag, überlegte, las ihn wieder, doch eine Lö¬sung wollte mir nicht einfallen.

Die Neuigkeit vom Kino wühlte das Kindervolk auf. Jeder wollte hin, keiner wollte sich das Wunder ent¬gehen lassen. Doch für die meisten war, wie für mich, das Eintrittsgeld ein unüberwindbares Problem.

Mit Ungeduld wartete ich auf die Rückkehr meiner Mutter und darauf, was sie wohl dazu sagen würde.

Am Abend sagte Mama nur, ein Film sei schon eine interessante Sache, ging zum Bett, wo unter dem Strohsack in eine Zeitung ein¬gewickelt unsere klägliche Barschaft aufbewahrt wurde, zog zwei Rubel heraus und gab sie mir.

Vor lauter Aufregung konnte ich in dieser Nacht nicht schlafen. Auch am nächsten Tag wollte nichts klap¬pen. Die Fische bissen nicht an, die Pilze und die Beeren schienen vom Erdboden verschwunden zu sein, Mussja war beim Melken unerträglich, oder war vielleicht ich es? Jedenfalls ging alles schief, und der Tag wollte und wollte nicht enden.

Zwei Stunden vor der Filmvorführung belagerten wir schon den kleinen Dorfklub, an dessen Tür ein großes Scheunenschloss hing. Wir hatten längst alle Vermutungen darüber ausgetauscht, wie wohl ein Film zustande käme und was das eigentlich überhaupt wäre. Vermu¬tungen wurden geäußert, eine abenteuerlicher als die andere, doch nichts geschah. Auch um 18 Uhr war der Klub immer noch geschlos¬sen.

Gegen 19 Uhr, als wir enttäuscht aufbrechen wollten und unse¬rer Empörung freien Lauf ließen, brüllte Klara plötzlich:

- Ruhe! Hört mal, da ist ein Brummen! - angestrengt horchten wir in die Stille.

Tatsächlich, es schien irgendwo ein Motor zu brummen.

- Das Auto mit dem Kino! - brüllte die Kinderschar und lief dem Motorengeräusch entgegen. Eine riesige Staubwolke tauchte in der Ferne auf, kam immer näher und näher, und schon raste ein kleiner Lastwagen an uns vorbei - ein echter, dunkelgrüner Lastwagen! Wir rannten ihm hinterher. Mit einem Ruck blieb der LKW vor dem Klub stehen.

- Na, ihr Spatzen, habt es kaum erwarten können, was?- ein breitschul¬triger Mann sprang vom Trittbrett, kann mir jemand einen Napf Wasser bringen?

Können, das schon - aber wollen? Nein, keiner von uns wollte ge¬rade jetzt, wo der Lastwagen zu inspizieren war und womöglich noch der Film ohne ihn anfangen würde, nach Hause laufen! Man könnte doch das Interessanteste verpassen!

- Wenn wir den Mann reizen, fährt er vielleicht noch weg, ohne uns den Film zu zeigen, - schoss es mir durch den Kopf. Ich lief schnell nach Hause, tauchte die Zinnkanne in den Eimer, ließ sie voll laufen und lief zurück.

Das Wasser schwappte und hinterließ schmutzige Flecken auf meinen verstaubten bloßen Füßen. Ich reichte dem Mann die Kanne und bemerkte erst jetzt das außerirdische Wesen, das gerade von den Dorfkindern stumm begafft wurde: Am Laster stand ein dreizehn- bis vierzehnjähriges Mädchen in geblümtem Seidenkleid mit blondem Haar, dessen Locken mit einer knallroten Schleife im Nacken ge¬bunden waren. Sogar Schuhe und Socken hatte sie an! Unwillkürlich schaute ich auf meine rauen, mit Staub und Wasser be¬kleckerten Füße, auf meinen verwaschenen und verschlissenen Lei¬nenrock und versteckte mich eiligst hinter den anderen Kindern, die bald betreten zu Boden schauten, bald aufs neue das Mädchen anstarrten. Wir konnten dem Anblick dieser Schönheit einfach nicht widerstehen.

Sie tat ihrerseits, als wären wir Luft, zupfte an ihrem schicken Kleid herum, sprach mit dem Kinomann, sah sich mit gerümpfter Nase Häuser und Straße an und würdigte schließlich auch uns eines Blickes.

Der Kinomann schien unsere Verlegenheit begriffen zu haben.

- Na, was ist denn? Gleich geht's los! Das hier, - er zeigte auf das Mädchen, - ist Soika, meine Nichte aus Kostroma. Sie verbringt ihre Ferien bei uns in Dorofejewo. Ich sah Kostja auf das Mädchen zugehen, er sagte ihr etwas. Soika zog die Brauen in die Höhe, und dann lachten sie beide. Dieses Lachen gab mir einen Stich - aus irgendeinem mir unbewussten Grunde war ich furchtbar böse auf Kostja. Doch die Ankunft der Klubleiterin ließ mich alles wieder vergessen. Wir trugen die Blechbüchsen mit Filmrollen in den Klub und der Kinomann eine Menge rätselhafter Geräte, die er am Ende des Raumes aufbaute. Zuletzt wurde die Leinwand aufgehängt, und das atemberaubende Abenteuer konnte beginnen. Doch es kam ganz anders...

Die Bürde

Panzer rollten über die Leinwand, Bomben und Granaten explodier¬ten, es krachte, donnerte, heulte, zischte, Maschinengewehre ratter¬ten und Soldaten zogen ins Gefecht. Vor Entsetzen verlor ich fast den Verstand und wusste nicht mehr so recht, wo ich war. Ich sah nur das Chaos auf der Leinwand, dann mich und Mama auf der Flucht, ich erlebte aufs neue die unzähligen Bombenangriffe, den grauenhafte¬sten von allen in Dresden in den letzten Tagen des Krieges, als der Himmel über der Stadt, behangen mit Phosphorbomben, zur Hölle wurde, aus der es Feuer und Bombensplitter hagelte.

Ich steckte meine Finger in die Ohren, um nichts mehr davon hören zu müssen, und sah mich um. Mir war sofort aufgefallen, dass es allen deutschen Kindern ähnlich ging wie mir, während die Russenkinder begeistert den Krieg, von dem sie soviel gehört hatten, zum ersten Mal erlebten.

Ich wollte nichts mehr von diesem Film wissen und nach Hause ge¬hen, als plötzlich deutsche Soldaten über die Leinwand marschier¬ten - lustig, fröhlich, lachend.

Vorsichtig lockerte ich die Finger an meinen Ohren: Sie sangen! Sie sangen „Wenn die Soldaten durch die Stadt marschieren…“ Ein seltsames Gefühl überkam mich - es war mir irgendwie vertraut, aus meiner Welt von früher. Fast hätte ich erleichtert aufgeatmet, doch in der nächsten Sekunde erstarrte ich wieder vor Entsetzen: Die Deutschen waren reißende Bestien. Sie schossen alles nieder auf ihrem Weg, plünderten, machten mit Panzern Jagd auf Frauen und Kinder. Ein deutscher Soldat riss einen Säugling aus den Armen der wild schreienden Mutter und warf ihn unter die Ketten eines fahrenden Panzers.

Und so ging es im ganzen Film: Die Deutschen folterten, mordeten, richteten hin.

Dann war alles vorbei, der Film war aus. Doch keiner im Raum rührte sich vom Platz, keiner sprach. Nachdem die Klubleiterin die Petroleumlampe angezündet hatte, richteten sich aller Augen auf uns, die Deutschen. Unwillkürlich rückten wir zusammen.

- Was ihr Deutschen doch für Schufte seid! - warf Saschka in die Totenstille. Klara wollte etwas sagen, doch ich gab ihr einen Stoß in die Seite, und sie schwieg.

- Geschieht euch auch recht, wenn ihr jetzt vor Hunger krepiert, was anderes habt ihr ja gar nicht verdient, - Schadenfreude, gemischt mit Hass, entstellten Saschkas Gesicht, aber die Unseren haben es den Euren so richtig gut gegeben!

- Na, na, ihr Streithähne, - der Kinomann stellte sich zwischen un¬sere zwei Gruppen. - Wie alt bist du eigentlich? - er tippte Saschka auf die Brust.

- Dreizehn, - Saschka verstand offensicht¬lich nicht, was die Frage sollte. - Tja, alt genug bist du schon, um etwas mehr Grütze im Kopf zu haben. Der Mann schüttelte bedau-ernd den Kopf: „

- Blinder Hass ist immer schon ein schlechter Ratgeber gewesen. Und die da, - er zeigte auf uns, - die haben überhaupt nichts mit dem Krieg zu tun. Krieg wird nämlich von Mä¬nnern gemacht, ist dir das klar? „

- Aber Genosse Stalin hat doch gesagt..., - Saschka wurde rot vor Zorn und Entrüstung.

- Na, und was hat denn Genosse Stalin gesagt? - der Kinomann sah Saschka belustigt an.

- Er... er hat gesagt, - Saschka sprach jetzt gehoben und feierlich, - der Apfel fällt nicht weit vom Stamm. - Triumphierend sah er sich um.

Der Kinomann wiegte nur traurig den Kopf:

- So ist es, wenn man sich wenig Gedanken macht über dies oder jenes. Hättest du, Schnösel, nur ein bisschen nachgedacht und aufgepasst, dann wäre dir bestimmt aufgefallen, dass Genosse Stalin damit die Verräter meinte, die Agenten und Spione, nicht aber diese Jungen und Mäd¬chen.

Ich wusste, Saschka hatte recht: Der Russenführer hat uns damit ganz bestimmt auch gemeint, als er uns mit unseren Eltern in lebenslange Verbannung schickte. Hatte der Kinomann eben gelogen, oder wusste er über uns nicht Bescheid?

Ich war fast sicher, dass er gelogen hatte, gelogen, um uns zu helfen, damit dieser aufgestaute Hass gegen die Deutschen sich nicht über uns entlud. Ich sah den Mann dankbar an und lief hinaus.

An Schlaf war nicht zu denken, deshalb blieb ich noch auf dem Erdaufwurf vor dem Haus sitzen. Ich war fest davon über¬zeugt, dass der Film die Wahrheit widerspiegelte, obschon ich solche deutschen Soldaten nie gesehen hatte. Zum ersten Mal hatte ich sie in Marienheim in der Ukraine am Schwarzen Meer gesehen. Es waren alles nette und gutmütige Onkels, die sich wahnsinnig freuten, so weit von der Heimat in diesem unfreundlichen Russland Deutsche getroffen zu haben. Sie beschenkten uns, kamen gern zu uns zu Gast und fühlten sich sehr wohl in unserem Dorf. Doch da war der Film, der immer noch in meinen Ohren donnerte, vor meinen Augen flimmerte.

Mama kam aus dem Haus und fragte verwundert, wieso ich nicht nach Hause komme. Ich stand auf und folgte ihr wortlos in die Küche.

- Was ist denn passiert? - Mama sah mich erschrocken an, du bist ja ganz blass!

- Nichts ist passiert, gar nichts, - ich wich ihrem besorgten Blick aus. Mama zwang mich auf die Bank und setzte sich neben mich:

- Nun erzähl mal!

Ich heulte los:

- Warum müssen wir ausgerechnet Deutsche sein?! Warum sind wir kei¬ne Russen, Tataren, Ukrainer oder Tadshiken meinetwegen! Ich will nicht, ich will nicht mehr Deutsche sein! - Meine Tränen wollten nicht versiegen: - Können wir denn nicht wie alle anderen sein, einfach wie alle anderen?

Mama sah mich müde an - wir waren wieder mal bei dem leidigen Thema angelangt, und wieder musste sie mich überzeugen, dass wir eben anders sind, dass es nicht unbedingt schlecht ist, dass... Ich wollte ihr so gerne glauben, doch da war dieser Film.

Das braucht nicht unbedingt wahr zu sein, was die euch da gezeigt haben! - Mama hantierte böse mit den Töpfen.

Kennst du die Wahr¬heit, Mama? - Ich war gespannt, was sie antworten würde. Sie schwieg. Sie schwieg lange. Viel zu lange. Dann seufzte sie verzweifelt:

- Nein, die kenne ich nicht. Aber dennoch brauchst du dem Film nicht uneingeschränkt zu glauben. Die deutschen Soldaten waren keine Ungeheuer, sie wurden in den Krieg getrieben. Jeder von ihnen hinterließ in Deutschland seine Familie und sein Heim. Kannst du dich noch an unser ’Küken’ erinnern?

Ich konnte. Das ‚Küken’, ein bei uns in Marienheim einquartierter junger deutscher Soldat, war der heimliche Schwarm aller Mädchen. Meine Freundinnen und ich dachten bei allem, was wir taten, nur noch an das ‚Küken’: das ‚Küken’ sitzt so - schon saßen wir kerzen¬gerade, das ‚Küken’ hält den Löffel so - die Löffel wurden nicht mehr mit der ganzen Hand gepackt, sondern mit leichtem Griff und manierlich gespreiztem kleinem Finger gehalten, das ‚Küken’ scheppert nicht so mit dem Besteck gegen den Teller und schlürft die Suppe nicht - schon wurde es ganz leise am Tisch.

Nein, wie hätte ich das ‚Küken’, mein Vorbild, nur vergessen können?

- Kannst du dir vorstellen, - hörte ich wie aus der Ferne die Stimme meiner Mutter, - dass unser ‚Küken’ mordet und hinrich¬tet?

Nein, das konnte ich beim besten Willen nicht.

- Siehst du, - Mama schien zufrieden zu sein, - aber es gab auch andere deutsche Soldaten...

- Waaas? Eben noch hast du doch gesagt, es wäre nicht wahr, was da im Film gezeigt wurde?

- Ich habe nur gesagt, die haben im Film vieles übertrieben, Mamas Stimme klang barsch, fast wütend, - wasch dich endlich, wir müssen morgen sehr früh raus!

In der Nacht hatte ich einen Alptraum: In einer SS-Uniform saß Kostja barfuß auf der Stute Golubka, zeigte mit der Reitgerte auf mich und sagte gleichgültig gähnend:

- Erschießen!