Карл Шифнер

Самые тягостные для меня минуты - это в пятницу вечером. И ужин невкусный, и кино по телевизору неинтересное.

Жена, конечно, всё прекрасно замечает. Только не подаёт вида.

- Ешь суп, пока не остыл, и не выкаблучивайся, - приказывает она. - Знаю, куда клонишь. Ничего у тебя сегодня не выйдет. Завтра, как миленький, будешь сидеть дома. Сыта я уже твоей рыбалкой. С меня хватит.

- А я и не прошусь, - говорю, хотя сердце от обиды кровью обливается.

- И правильно делаешь, тебе не на что рассчитывать.

- Аннушка!..

- Хватит! Москва слезам не верит, - жёстко заключает она.

Послушно ем. Молчу. Едва сдерживаю слёзы. И жаловаться некому. Потом лежу на диване, читаю журнальные статьи под рубрикой «Для дома, для семьи», которые жена специально для меня откладывает к пятнице. Аннушка между тем у соседки.

Страдания мои усиливаются по мере того, как за окнами наступает ночная заполярная белизна: завтра наверняка будет хороший клёв. Надо бы крючки приготовить. Серёжа где-то на улице носится. В комнате тихо. Злорадно тикает будильник. Незаметно задремал. И сразу же вижу, как наяву, сиреневые сопки вокруг, молочно-белую речку, сияющую вдали, словно расплавленный металл. Красотища - сердце готово выпрыгнуть! Плетёмся с другом в сторону Серебрянки. Ноги сами идут, словно птицы, парим над салатно-зелёным низовьем. Потом, добравшись до места, ставим палатку. Берем закидушки, удочки и отправляемся к речке.

Вот уже сидим на бережочке. Солнце красной улыбкой сияет над сопками. Клюёт форелька - успевай смотреть в оба. Кругом такая тишина, такая благодать! И какая-то чудесная музыка, тихая, плавная, голубая, тонко звенящая небесная мелодия. А форели одна за другой подплывают и весело клюют блесенку... Тут я и проснулся. Подбегаю к столу, вытаскиваю свою шкатулку с крючками и блеснами - сверкают, как ожерелье! В дело бы их завтра. А ребята пойдут обязательно...

Хлопнула дверь. В быстром темпе приближаются-шлепают тапочки. Второпях сунул шкатулку под подушку, да на грех одна блесна упала на пол.

- Подними ногу! - скомандовала жена.

- Зачем?

- Кому говорят!

Поднял правую ногу. Она посмотрела на меня очень нехорошо. Поднял левую - увидела на ковре блесенку.

- Ах, так! - обрушилась она. - Ну, милый мой, теперь-то ты вовсе никуда не пойдёшь.

- Ну, Аннушка!..

Ночью ворочаюсь. Как глаза закрою - форели плавают и сочувственно помахивают хвостиками. Не понять ей этого, не понять.

Аннушка тоже чего-то ворочается. Наконец, слышу:

- Будить тебя утром, что ли?

- Аннушка! - завопил я.

- Лежи, помалкивай! - и наигранно сердито добавляет: Возьмёшь, что на столе приготовила.

- Да я тебе, знаешь, какой букет цветов принесу! - в запале обещаю я, и вдруг вспоминаю, что цветов-то в тундре сейчас и нет: купальница и колокольчики отцвели, а иван-чай и ромашки ещё не поспели, только злой цветок - лютик…

- Знаю. Спи.

Вот так всегда. Истреплет все нервы, доведёт до стрессового состояния, потом отпустит. Душа у неё отзывчивая - не выносит моих страданий. Но, как видите, вся моя рыбацкая судьба зависит от Аннушки.

А клёв завтра будет хороший - по небу вижу.