Е. Зейферт

Мой город встретил меня недружелюбно, как, наверное, не подобает встречать блудную дочь. Чувство горечи, безысходной боли за людей охватило меня, и самые жёсткие стихи я написала именно тогда. На малое время пришлось расстаться с душевной мягкостью и всепрощенчеством. Я отстаивала свои права. И по мере возможности их отстояла. Теперь я судорожно глотала воздух, чтобы отдышаться от людской духоты. Я планировала вернуться в Москву и жить там. Но пока я должна была быть здесь.

Мне хотелось общаться только с хорошими людьми. Мне хотелось тепла. Я с радостью вспомнила о Саше Костюке, журналисте местной газеты, начинающем писателе. Когда я возвращалась в Караганду, мне хотелось увидеться с ним. Теперь это желание обострилось. Светлый, чудесный Сашка! Его хватало на всех. Он был безмерно одарён человечностью. Мы с ним стали бы, наверное, значительно ближе, если бы не мой отъезд: я тянулась к Сашке, и его мир был всегда распахнут для меня.

Среди старых газет с его статьями я погрузилась в воспоминания. Будто кто-то мягкими-мягкими пушистыми варежками нежно закрыл мне глаза. Я радовалась найденной мною отдушине. Уже первая наша встреча с Сашей прошла взахлёб от взаимного восторга. Девятнадцатилетней студенткой, в очень короткой синенькой юбочке, с длинным-длинным хвостом своих светлых волос, собранных на макушке, я стояла в университете у дверей кафедры, робея пригласить нужного мне преподавателя. И тут из небытия возник Сашка. Он принёс на кафедру пачку новых газет «Октава». «Привет!» – сказал он. «Привет», – ответила я. «Ты кто?» – «Я Лена». Он оценивающе промолчал. «Что делаешь?» «Жду Попова. Андрея Николаевича». Сашка легко открыл дверь кафедры и привлёк к себе внимание того, кто был мне нужен. Но, пожалуй, мне уже никто не был нужен.

Мы любовались друг другом. Высокий, лёгкий Сашка нёс мою сумку, в шутку покушался на её содержимое, а, придя домой, я обнаружила в сумке огромную шоколадку. Я позвонила ему и поблагодарила. Он сказал: “А ты хоть любишь сладкое?” – “А ты нет?” – “Когда другие едят – да”. Я даже замерла от такого замечательного ответа.

Однажды я встретила Сашку с серой отощавшей кошкой на плече. Кошкина морда выражала спокойствие и полную уверенность в надёжности плеча. Я улыбнулась: “Откуда такое сокровище?”. Сашка улыбнулся в ответ: “Нашёл. Несу с собой, чтобы покормить. Сейчас куплю сосиски и молоко. А потом поедем с ней к моей маме: она её приютит”. Сашка и кошка являли собой умильную, восхитительную картинку.

Мы сидели как-то на лавочке возле больницы, в которой лежал наш общий друг. Часы приёма ещё не начались, а мы уже изрядно истомились. Нас было трое – Саша, я и ещё один приятель. Мне довелось понаблюдать за абсолютно разными людьми. Сашка что-то щебетал, ни разу не посмотрел на часы, хотя я знала, что сегодняшний воскресный вечер у него загружен. Завтра сдавать статью на целую полосу, а Саша всегда скрупулёзно, дотошно, старательно собирал всю неделю материал, а затем в выходные дни любовно создавал свою, как он сам шутя говорил, “нетленку”. Второй приятель, Сашкин антипод, постоянно бурчал, жмурился на солнце и в конце концов начал всерьёз ругать нашего больного друга: лежит себе в прохладной палате, а тут сиди, жди, пока к нему пустят. Я посмотрела на Сашу, который всё это время подбадривал ворчуна как мог: и за плечо трепал, и яблоком из передачки угощал (я от яблока возмущённо отказалась), и весёлые истории из своей жизни рассказывал. Но теперь Саша жёстко произнёс: “Если бы ты пришёл ко мне в больницу, я бы к тебе даже не вышел”. Приятель встал и ушёл. Я пожала Сашкину руку. Она была тёплой, от волнения и гнева чуть влажной. Это была настоящая человеческая рука. Я подобной руки, честное слово, тогда в жизни ещё не жала.

Нет, мы не влюбились друг в друга. Меня захлестнуло уважение к нему. А потом я уехала.

Тонкие и сильные руки, стальные и добрые глаза, высокий и крепкий стан. Глубокая посадка глаз, глубокая жизненная позиция. Узкое лицо, узкие ворота всюду – жить как тяжелее, а не как сподручнее. Доброе словотворчество. Даже пафосность в Сашке была милой, он заражал ею окружающих. И меня в этом рассказе. Саша, Сашенька, ты мне нужен сейчас – как поле цветочное, лютиковое, свежее, – улыбнись, тряхни литой массой своих несносных кудрей, приподними в улыбке верхнюю узкую губу к своему, как сам смеёшься, “шнобелю”, награди рукопожатием.

Воображаемый Саша тянул мне свою руку, тонкопалую, тёплую, родную, и говорил: девочка, ну кто тебя обидел? Плюнь на всё, мир хорош, раз в нём есть ты, я, удача, небо, дождик, солнце, твои стихи, мои рассказы. Мир – чудо!

Я засмеялась от счастья. Я захотела услышать это в реальности. Я не любительница создавать кумиров. Саша смотрел на меня не с пьедестала, он сидел рядом, живой, почти осязаемый, настоящий, славный друг.

В старом блокноте я отыскала его телефон и с нетерпением позвонила. Я так боялась, что его не окажется дома.

Зуммер шёл долго, на пятый гудок ответили усталым женским голосом. Я поздоровалась, представилась и попросила пригласить к телефону Сашу. После небольшой паузы женщина тихо спросила: “А Вы разве не знали, что в девяносто пятом году он уехал учиться в Москву, в Литературный институт?”. Я не знала и очень за него обрадовалась. Так, значит, мы были в одном городе? Сашка всегда подавал надежды: он писал каждый день, помногу, и друзья зачитывались его приключенческими повестями и рассказами. “Тогда Вы не знаете и того, что Саша умер”, – полуутвердительно продолжила женщина. Я поперхнулась воздухом. Мне стало очень страшно и тоскливо. “А Вы... его мама?” – почти шёпотом произнесла я. И, потеряв всякий такт, добавила: “Его убили?!” Женщина тяжело выдохнула: “Да, я его мать. Саша умер от рака, в Москве, я даже не закрыла ему глаза. Он был у меня один-единственный, и Бог отнял его у меня”. Я не знала, где взять слова, чтобы утешить её, от горя такую словоохотливую с незнакомым человеком, и себя. Я едва не зарыдала от своей беспомощности, от того, что Сашка Костюк лежит в земле.

Мы говорили часа два. Мы по очереди плакали и подбадривали друг друга. Мама Саши была такой же хорошей, как и он сам. Наши души потянулись друг к другу, и мы встретились.

Я открыла свою дверь седой женщине с лицом девочки. Детскость её души отражали почти классические черты лица, удивительно молодого, хотя и покрытого сеточкой морщин. Одетая просто и даже бедно, без всяких претензий, она была настоящей аристократкой в тонких, изящно слепленных руках, прозрачно-серых глазах, образной, правильной речи. Я почувствовала к ней жгучую, болезненную симпатию и интуитивно – её взаимное ко мне расположение.

Галина Константиновна (она представилась с едва уловимым украинским придыханием) начала рассказывать мне о Сашином детстве. Узнав, что мы с Сашей ровесники, она с удивительным упорством стала выискивать возможные наши точки соприкосновения в детстве. Тщетно: ребёнком я Сашу, к сожалению, не знала. Мама Саши заметно расстроилась. В воспоминаниях ей как бы не хватало свидетеля, соучастника Санькиных проказ, но постепенно она с головой ушла в радужный мир его детства. “Представляете, возвращаюсь как-то с работы, а мать моя мне говорит: “Сашко кашу з’ив и банёк на голову одив!”. Я только улыбалась. Никогда и ни за что я его не ругала. Натаскивала, учила жить – но исподволь, без скандалов. Он часто озоровал, а я умилялась. Солнце моё, свет в окошке! Я берегла его, моё зёрнышко. Он и не болел никогда. До трёх ночи у нас с ним, бывало, форточка открыта, даже зимой любили свежий воздух, снежок на кровати лежал. Я шутила, что избушка наша, мол, раскачивается от хохота. Живой был малыш, шалунишка. И такой сова! Однажды говорю ему, семилетнему: “Ну, спать пора, Санечка, уже три часа”. А он вдруг широко, по-купечески разводит рукой и заявляет: “Музыки хочу, веселья!”. Я смеюсь вместе с ним”.

И я смеюсь вместе с нею. А горло перехватывает от зреющих слёз. Я и сейчас пишу эти строки сквозь слёзы. Саша бы создал себе лихую автобиографию. Он писал в день по пятнадцать-двадцать страниц добротного текста, не жалея своих сил, недосыпая.

Галина Константиновна протягивает мне Сашины фотографии. Пятилетний Санька стоит среди одуванчиков, сам белый, как одуванчик. Очень похож на девочку. На другой фотографии насупленный, серьёзный – у гроба прабабушки. Рядом, прижав к себе Сашу, стоит чернобровая красивая женщина. Я вскидываю глаза на неё нынешнюю: она была красавицей, она осталась красавицей. На взрослых фото Сашка как Сашка: кудрявый, сероглазый, крупноносый, улыбающийся. Удивительно живой.

Сашина мама отчуждённо глядит на мои книжные полки. Это моя гордость: массивные фолианты, раритеты, новинки. А в глазах моей гостьи – едва уловимый страх. “Саша ведь по книге предсказал себе смерть в двадцать четыре года. По тёмно-зелёной китайской книге: дата его рождения сложилась в треугольник. Сашенька умер 19 ноября, а 21 ноября ему бы исполнилось двадцать пять лет”. На её лицо упала тень боли.

Я плачу в душе, вытираю заплаканное лицо виртуальным платком, кричу несуществующим криком. Но я боюсь заплакать перед ней. Она зарыдает, забьётся, как птица – что я буду делать? Её горе безмерно, нереально, невообразимо. Как жить с таким горем? Как жить без возможности обнять самого дорогого человека?

Вот Саша в Москве. Он студент Литературного института им. Горького. Работает сторожем, продавцом, даже нянькой – надо жить, есть, писать. Денег, бывает, не хватает даже на хлеб: мать тоже голодает, все деньги шлёт сыну. Он учится на отделении художественной прозы.

В Москве он увлекается восточными единоборствами. Мать говорит про это – мордобой. Да нет, Галина Константиновна, «добро должно быть с кулаками». И Саша так ответил матери. “Ты, Саша, десять лет уж занимаешься спортом, а пальчики всё такие же тоненькие, интеллигентные – не твоё это дело”, – сказала как-то мать с болью в голосе. “Мамочка, ты не понимаешь, человек должен уметь себя защищать, добро должно быть с кулаками”, – мягко возразил сын. Саша, Саша, Са-а-ша-а!!! Я больше не услышу твой голос? Где ты, как же так?!

Мы с Галиной Константиновной судорожно ищем причины Сашиной смерти. И зачем-то выискиваем знаки, предзнаменования его кончины. Конечно, китайская книга. Были травмы головы – проклятый “мордобой”. В детстве перегружал мозг и тело: французский и английский языки, фото- и радиокружки, плавание и прыжки в длину. Ещё один знак: дошкольником Санька пережил пожар. Прибежал к матери на работу (она дежурная по шахтной подстанции, а я думала – учительница) и выдохнул: “Я дома пожар устроил”. Не смог бы целый день ждать мать с таким душевным грузом. Она не испугалась: главное сокровище цело, стоит перед ней, остальное – пыль. Первый вопрос матери: “Соседи знают?” Если знают, то замучают ребёнка расспросами и укорами. “Кажется, нет”. Вопрос в последнюю очередь: “Что ж там сгорело?” – “Матрац. Я оружие чистил бензином. А потом пистоны давай жарить”. (Честность в Саше подкупала всегда.) Квартира насквозь пропахла дымом, сгорели некоторые вещи, но Сашка, который самоотверженно тушил пожар, остался невредим. Купина неопалимая.

Я внимательно слушаю её, но уже не ищу никаких причин и предзнаменований. Такие люди, как Саша, на земле не надолго задерживаются. Их ждёт нечто неизмеримо высшее. И ещё, чёрт возьми, банальнее: талантливые писатели зачастую живут недолго. Я говорю об этом Сашиной маме. Она качает головой и плачет. Я виновато замолкаю и тихонько слушаю её дальше.

21 ноября 1973 года. Саша родился дома, без помощи врачей. Роды были стремительными, но как ни рвался ребёнок наружу, попав в этот мир, запротестовал: не моё это, не хочу здесь жить. Подоспевший на “скорой помощи” врач хотел отрезать пуповину, а младенец схватился за ножницы своими синими ручонками. Врачу пришлось разжимать пальчики. У двадцатитрёхлетней матери сжалось сердце: мальчик не хотел приходить в этот мир, надолго ли здесь задержится? На головке младенца была как бы шапочка, кусочек околоплодного места: значит, должен прожить счастливую жизнь. Жизнь и была счастливой, но очень короткой.

Хотела и ждала девочку, помощницу. К тому же девочки, как правило, тоньше, ближе к матери. Появлению мальчика была удивлена. А этот мальчик в дальнейшем превзошёл все ожидания. Развитие выше среднего, домашней работы не то что не чурался – любил её взахлёб. В доме друга пятнадцатилетним пацаном чинил все сломанные дверцы. Вскоре перестали к себе пускать: отец друга оскорбился как хозяин дома. А чуткостью и нежностью к матери Саша был наделён щедро. В последнем письме к ней, пришедшем уже после его смерти, он, полуживой, заботливо спрашивал, включили ли в её доме отопление, не совсем ли обветшали трубы. О себе лишь в постскриптуме: “Врачи клянутся, что меня починят. Может, и до старости доживу”. Необычайный такт, пронзительное, бережное уважение к человеку, давшему ему жизнь.

Мать смотрела в глаза новорождённому, и он осмысленно отвечал ей взглядом. А может, казалось? Ещё казалось, что в глазках этих живёт оборванная нить времён, опыт накопленных жизней. Саше было три дня, когда он вздохнул, как взрослый. Мать поймала и взгляд, и вздох. Мы становимся немудрыми, когда теряется связь времён. Как жить без этих бытийных связей?

Саша взрослел необычайно быстро. И по мере взросления родственники звали его по-разному: Санечка – Саня – Саша, а потом даже Михалыч. Внешне сильный, высокий, ладный, изнутри он всё же оставался нежным, беспорочным, как дитя. Люди чувствовали его силу и пользовались ею. А его не хватило на всех.

21 ноября 1993 года, в день Сашиного двадцатилетия, упала и разбилась люстра в его комнате. “Кто следит за нами, какой высший разум? Что будет с Сашей, ответьте?” – спросила себя Галина Константиновна однажды через годы перед сном. Саше было в то время уже очень плохо: диагноз – рак. Наутро проснулась от ощущения, что откуда-то спускается. Такое при пробуждении испытывала не раз. Есть высшая сила. Сознанием зацепилась за это переходное состояние, и... показали: из-под взрытой земли медленно поднимается рука до запястья и застывает в форме распахнутой ладони – чашей. Ждёт Сашу земля-матушка, бережно опустит в себя его тело. Плакала, не переставая, сутками. Откуда брались слёзы? Когда провожала Сашу в Москву, плакала каждый день, каждую ночь. Оплакала живого и здорового. Теперь кается, винит себя.

– Нет, это не причина его смерти, это Ваша материнская любовь.

А Галина Константиновна всё ищет причины смерти сына. Их отношения были идеальными (речь её от нежности становится очень образной: они с Сашей были нераздельны, как сиамские близнецы, не ведали, что бывает ложь, как люди до грехопадения). Отношения достигли пика совершенства, нить натянулась и... Тонкие, пронзительные отношения: где тонко, там и рвётся. Крепка и прочна грубая кровная связь, с руганью, взаимными оскорблениями, пьянством: люди живут до сотни лет и мучают друг друга. Так Сашин дед: дебошир, пьяница – и жив-здоров в свои восемьдесят два года. Никого нет в семье Костюков близкого Галине Константиновне: был только Саша, вскормленный ею так, как надо.

Берегла Сашу необычайно. Как почти все писатели, Саша был слегка взвинченным. Хрупким. Учила его жить. Сама жить умела. Однажды гасила известь, наклонилась над ведром – на лице слой щелочи. Боль в глазах, на коже. Не растерялась, бросилась к ёмкости с водой. Рядом была сослуживица, та запричитала, заплакала. “Замолчи, что ты плачешь? Я же не плачу”. Никогда не теряйся – вот девиз их с Сашей семьи. Саша всегда следовал материной заповеди и выживал, как в случае с пожаром. Всегда выживал.

Яркое ощущение, что Саша рядом. Я смотрю на фото: свадьба, Саша шафер – серьёзный, с усталым лицом. Шикарный костюм, по-моему, чужой, но сидит на нём, как влитой. Галина Константиновна наблюдает за моим взглядом и ловит мою мысль: “Костюм не его, у нас денег не хватало на дорогие вещи. А чей же костюм-то? Надо у Саши спросить”. Осеклась, закусила губу. У меня сердце бьётся, как барабан. Оглушительно и больно. Я сама возвращаюсь к теме причин и предзнаменований: так ей легче. Необъяснимое пугает.

В июне 1998 года в Москве была буря (природный знак), в августе в России начался экономический кризис (знак социальный). Она подхватывает: “А когда я в последний раз провожала Сашу в Москву, на вокзале нам под ноги упал голубь. Полумёртвый, худой. Саша взмолился: “Мам, забери его, спаси. Его же толпа затопчет”. А сам стоит бледный, уставший. Я вижу, что Саше трудно нести сумку с вещами, а ещё боксёрская груша на плече. У меня сердце сжалось: что с моим ребёнком?! Взяла голубя домой, выкормила зёрнами. Когда окреп, отвезла на вокзал. А говорят, нельзя было выхаживать: это был знак близкой Сашиной смерти. Да как же пойти против его просьбы? Я ему ни в чём никогда не перечила. Да и не в чем было ему перечить”.

Она уходит в себя и вдруг тихонько сообщает: “Задохнулся мой мальчик, не было у него отдушины. Вот в чём причина. Я сглаживала сложности в его жизни. Всегда с юморком, с шуткой. А в Москве его девушка Алёна, хоть и тоже с шуткой, но со злой шуткой. Саша моего, “старого” воспитания, а Алёна – девушка современная, к тому же очень сложная, у неё проблемы с самой собой. Её не поймёшь никогда, кто она, какая она. Эгоизма и чёрствости в ней было с лишком. Как страшно Санечке было там, в Москве, без понимания, к которому он с младенчества привык, как к воздуху”.

...После химиотерапии Саша стал терять волосы. Они оставались на подушке: бр-р, такое видел раньше в фильмах, старался переключить на другой канал, выходил, жизнелюб, на улицу, к солнцу. Сейчас никуда не уйдёшь. Волосы у Саши были вьющиеся, светло-русые, буйные – жаль. Но не девчонка же, остричь и всё. Попросил у медсестры ножницы, подстриг как смог. Испуганные глаза Алёны. “Что ж ты так смотришь, я не страшен, я болен, ты помоги мне, не бойся меня”. А вслух: “Алён, подстриги меня ровнее. Я сам не могу”. Отстригла оставшиеся пряди. Глянул в зеркало: худое лицо, уши торчат, лоб высокий-высокий. Лицо бледное, тоже испуганное. Саша бросился бегом на улицу. На поворотах от слабости штормило. Купил в киоске бандану – чёрную, со скелетом, такая понравилась. Алёна в крик: “Ты дурак, купи приличную!”. Купил другую, в горле комок. “Я умираю, а меня не понимают. Так я и умру”. И бросил бы давно Алёнку, да как же бросить? Она же хорошая. Бывает хорошая. Мать сказала: твоя Алёна – двуликий Янус. (Мамочка, где ты? Плохо мне что-то.) “Сашка, ты мне хоть ребёнка оставь, как же я без тебя?” – небесные Алёнины глаза, и в них слёзы. Нельзя ребёнка, химиотерапия для зачатия – яд. Был такой момент: ребёнка хотела. А чаще скандалила, дёргала его, ворчала рядом, задиралась, ныла. Он терпел. Во имя любви. Во имя будущего.

Во время бури, ещё в июне, Сашка бросился спасать в общежитии окна. Закрыл те, что успел: остальные вырвало ураганом. Алёнка смеялась в глаза: рыцарь спасённых окон. Поехал в Выхино, там похоже на Караганду. Сидел на скамейке, смотрел на хрущёвки и плакал: мамочка, друзья, город родной, как я хочу прижаться к вам. Собрался с силами, встал. Острая боль в груди. Боже мой, что со мной? Почему я последнее время падаю от усталости? Киснуть нельзя. Не годится.

Силы брал на Новодевичьем. Здесь даже к экзаменам готовился. Здесь писал свои рассказы и повести. Тишина, вечность, колокольный звон. Отдыхаешь душой. Читал свою прозу вслух, смаковал контексты, сжимал ручку во влажной ладони. (Вот бы посидеть с ним тогда рядом, я работала в Москве совсем близко от Новодевичьего.).

Сюда, на Новодевичье, привёз мать в сентябре (“мой сыновний долг – показать маме Москву”), в день её отъезда в Караганду, за два месяца до своей смерти. В косынке на голове, худой, с впалыми щеками. Остановились у могилы Альфреда Шнитке – в печали перед обителью удивительного таланта. Мать осторожно завела разговор: “Почему, интересно, Шнитке велел похоронить себя здесь, а не в Германии, где его ценили?” – “Я бы тоже хотел лежать на родине, в карагандинской земле”. Точка. Разговор о смерти был начат. “Сашенька, поехали со мной в Караганду?” – “Для чего, мама, – умирать?” А сам просит опять: “Я бы хотел быть похороненным в Караганде, потому что там мои друзья. Но жить, жить я буду здесь”.

Умер через два месяца. Алёна не сообщила матери о кризисе в его состоянии. Мать не закрыла сыну глаза. Разве можно такое простить любящей (?!) девушке...

Похороны были в Москве в морозный ноябрьский день. Снег, промёрзшая земля. В эту землю ляжет Саша. Алёна шла за гробом и пыталась ухватиться за нить в собственном клубке мыслей. Таких, как Саша, больше нет. Все говорили, что он человечен. И что талантлив. Сама поступила в Литературный по настоянию и протекции отца, в юности мечтавшего стать писателем. Экзамены всегда помогал сдавать Сашка.

Любила ли она его? Прядь чёрных волос упала ей на лоб. Она знала, что лоб у неё чеканный, ровно-матовый, и нахмурилась. Откинула волосы со лба. У Сашки были мягкие вьющиеся пряди. Он был нежен и надёжен одновременно. И любил её. Всё-таки потекли слёзы. Рядом идёт Сашкина мать. Наверное, нужно испытывать перед ней чувство вины за то, что не сообщила в Караганду 13 ноября о внезапном ухудшении в Сашкином состоянии. Головные боли он терпел самоотверженно, врач сказала, что вынес бы любую пытку. Мать он не звал, всё сносил молча: зачем сообщать ей? Что такое чувство вины? Закусила губу. Сашку жалко. Подошла к гробу. Саша мёртвый, холодный. Не в силах прикоснуться к нему ледяными губами: на улице ноябрь, вся продрогла. Приступ боли в душе. Заплакала сильнее. Сказала просто: “Мы не над ним, над собой плачем. Не плачьте – мы запрограммированы на жизнь”.

Когда утром забирали памятник, обратила внимание, что камень с высеченным на нём Сашкиным ликом стоял у входа в ритуальную контору как образец. И здесь лучше всех. Не злорадство ли это? Он же любимый человек. Нет, быстрее забыть, он был любимым человеком. А смогу ли забыть?

На памятнике – как живое, Сашкино лицо, у рта согнутый палец, милая улыбка. Фото для барельефа выбрала мать. Что ж, со вкусом и в точку.

Произносили надгробные речи. Выступали преподаватели, студенты. Главная тема – оборвавшаяся жизнь молодого писателя. Сашка чуть ли не гений. Читали стихи. Девочка с первого курса прочитала в честь него панегирик. Алёна смотрела на неё с недоумением: разве в человеке главное талант? А знала ли ты, как он был нежен, как целовал, как закутывал в своё пальто, как недоедал, а дарил цветы? Не тебя он любил, не трогай его.

...Ты жил средь нас. Возьми теперь к себе

Хоть маленькую птицу нашей правды.

Бр-р-р, мороз по коже, хватит. А тут ещё Сашкин друг затянул свои длинные певучие стихи:

Поэт – птица Божья. Господь поимённо их помнит

И каждому в лучших покоях расстелет постель...

Сколько патетики, Алёна бы так не смогла. (Вот именно, что, увы, никак бы не смогла: Бог не дал.) Сашка патетику не любил. Или любил? Ведь, бывало, в запале он так проникновенно читал ей Высоцкого, но почему-то быстро замолкал. Нет, Высоцкий не патетика. Домой, лечь в постель прямо в ботинках, от всего отойти, спать. Счастье, что похороны не в Караганде – уже сошла бы с ума! Или не поехала бы: ведь Сашки уже нет, к кому?..

За то, что Саша остался в Москве, мать винит только себя. С детства внушала ему: сынок, мы здесь в ссылке, предки были высланы сюда с Белгородчины, у нас российские корни. Бунтарскую свою натуру передала сыну: он уехал жить в Россию. Уехал со своим, как говорил сам Саша, “рисковым воспитанием”. Воспитан был матерью с риском для земной жизни. Но, к счастью, с перспективой в вечность.

Мать приехала хоронить своего ребёнка. Денег, чтобы перевести тело в Караганду, не было. Родственники сослались на безденежье. Саша был похоронен в Москве. Институт помог.

На кладбище был венок от карагандинских друзей Саши. Но исполнить Сашино завещание – предать его тело карагандинской земле – не удалось.

Галина Константиновна закрыла лицо руками. “Вина у меня перед Сашенькой огромная. Он лежит не в родной земле. И ещё: я позволила сделать вскрытие, изувечить его. Вскрытие ничего не дало: точный диагноз так и не установили. Никогда, ни-ко-гда не прощу себе, что позволила сделать вскрытие!” Уговаривали на кремацию, прах легко транспортировать в Караганду – нет, нет, ещё раз нет!

Могилу вырыли неглубокую, и полутора метров не будет. “Так у вас все покойники разбегутся”, – горько пошутила мать (всегда с юморком, в самых сложных ситуациях, так и Сашу учила). Осматривала место, где навеки останется её сын. Могила двухместная: вторая половина для неё. Правда, кто похоронит её в Москве? И возьмёт старая женщина узелок с платьем и лопату, выроет возле сына могилу, переоденется, ляжет – кто-нибудь поможет зарыть. Всё рядом с Сашей. Всё спокойнее.

Она говорит об Апокалипсисе. В местной газете промелькнула статья о том, что грядёт конец света. Одна из типичных “сенсационных” статей о неминуемой близости Апокалипсиса с указанием точной даты. И Зверь, и Блудница, и четыре всадника на разномастных конях, и шесть Ангелов с трубами, возвещающих несчастье, кровь, смерть, и небо, свившееся в свиток, и луна, окрасившаяся в багряный цвет. Но вострубит седьмой Ангел, и настанет наконец Царство Божие. Женщина надеется на это сообщение, как на благодать Господню. Она считает дни до Апокалипсиса (журналисты, стыдитесь). Она быстрее хочет к САШЕ. Она давно бы ушла из жизни, потому что нет в её жизни больше никого: муж был пьяница и Сашу даже ни разу не видел. Но боится разминуться с сыном: из ада в рай дороги нет. Светлый Сашкин образ тяжело сочится слезами и кровью.

Сашка, Сашка, ты был такое чудо, черкни с неба строчку. – Лена, девочка в синенькой юбочке, вот тебе целое письмо.

С раннего детства я обожал оружие: пистолеты, пушки, танки. Мечтал о настоящем самурайском мече. Я в детстве бредил военной карьерой. Здесь, на небе, понял истинную силу оружия: меч – слово Божье. Мама выписывала мне всевозможные военные журналы. Между прочим, «Военно-исторический журнал» в Караганду поступал в количестве всего двух экземпляров: для меня и для одного ветерана войны. Как сказал про меня мой друг: ты просто парень с кобурой под мышкой.

В третьем классе я научился печь блины. И стал учить этому одноклассников. У них не получалось, и мы подолгу просиживали в квартире одного из них и тренировались. А учительница заподозрила что-то неладное (не порох ли изобретают?) и созвала родительское собрание. Школа – это зона, срок отбывания – восемь или десять лет. Я помню, как мама плакала, когда отдавала меня в первый класс. Ей бабушка говорит: “Перестань, все в школу ходят – и ничего”. А мама в плач, и лицо у неё, как у Богородицы, отдающей дитя своё кровное на растерзание людям. Знаешь, моя мама похожа на Божью Матерь. Она такая же красивая. И такая же добрая. Помню, я утром сплю, а она на меня школьную форму натянет и только потом будит. Спать по утрам хотел невероятно. А здесь сна не нужно: никто не устаёт.

В старших классах меня били: после восьмилетки я пришёл в среднюю школу новеньким. Били нещадно, ботинками по лицу. Ушёл в вечернюю. Часто приходил на занятия один. Учителя возмущались: “Костюк, тебе что, больше всех надо?”. Если приходил не один, то я на первой парте учил формулы, а ребята на задних партах резались в покер. Взялся за самообразование. Обожал писать сочинения. Без особых усилий! Включу телевизор, одним глазом смотрю фильм, тетрадку на колени – и процесс пошёл. Ставили тройки: говорили, что списал из критических статей. Не люблю, когда не верят.

Знаешь, Лена, я ездил на БАМ. Второй муж моей бабушки вёл кинофотолетопись БАМа. Трижды он брал меня с собой. Мы с ним почти весь БАМ пешком прошли. Справа и слева тайга, рядом холодный Байкал – бывало и жутковато. Дед мой, постукивая альпенштоком, уходил иногда вперёд, а я оставался наедине с природой и железной дорогой – мощный контекст. Человеком дед был необыкновенным, я боготворил его. Именно он сказал мне, что я должен стать писателем. Я не успел много написать. А ты пиши: это дело Божье, я-то теперь точно знаю. Писатели – птицы Господни. Они здесь в белых одеждах.

Я долго искал себя. Работал и умственно и физически. Мы с тобой, девочка, ровесники. В 1995 году, когда ты уже окончила университет, я только решил поступать. Вот я сижу в ветхом доме в районе старого аэропорта. Это 1994 год. Я пишу здесь свои рассказы и повести. Герои появляются не из ниоткуда. Я и тебя запланировал описать. Это будет хрупкая девочка с льняными волосами. И сам я – герой своих произведений. Пишущая машинка у меня громоздкая, с тяжёлыми клавишами, а слог лёгкий; я сам люблю его, хотя и всегда критикую. Я влюблён в своих героев. В соседней комнате храпит пьяный приятель. Нет, я не сторонник богемы. Это он сторонник комфорта и не любитель лежать в дождь под дверью своего дома. Если честно, он мне очень мешает. Уж очень шумно дышит. Лена, Лена, тебе не скучно слушать про земное? У нас здесь, в ином измерении, нет дождя, ветра, нет воздуха, и, кажется, мы бесплотны. А я ведь любил ощущать плоть земли, радость земного бытия: помнишь, как замечательно однажды вечером мы играли с тобой в снежки во дворике какой-то школы! Здесь нет ночи, но и нет нужды в светильниках или в солнечном свете.

Здесь я очень счастлив: умножь счастье от нашей игры в снежки в миллион раз и получишь что-то приблизительно равное небесному счастью! Другого состояния я здесь не знаю. А было больно. Там, на Земле. Знаешь, после укола химиотерапии выкручивает каждую клетку, каждый сустав тянет свою бечеву, каждая мышца как бы стонет и плачет. Я не жалуюсь, я-то был в больнице, могу после укола полежать, а некоторые приходят, примут процедуру и идут с пронзающей мозг болью по своим неотложным делам. Я видел некоторых из них здесь. Они исцелились.

Если хочешь узнать меня ближе, сходи с мамой в мою квартиру. Мама не продаёт её. Я слышал, как она говорит: здесь Сашин дух, его аура. Я там с мамой.

Слушай, прикоснись к моей маме, погладь её руки. Прошу тебя, девочка, я ведь не могу этого сделать. Я бесплотен. Я не всесилен. С тобой и с мамой мы встретимся. Если вы будете соблюдать заповеди Его, то получите право на древо жизни и войдёте узкими вратами. Верьте, что Благодать Господа нашего со всеми нами. – Я сажусь возле его матери и глажу её руки. Она обнимает меня за плечи. По-моему, они вздрагивают. Надо успокоиться и успокоить её. Она показывает мне последнее фото сына. Он сфотографирован за пять дней до смерти: на узком худом лице – широкая счастливая улыбка. Он счастлив.

Я перечитала Апокалипсис. Я свято верю в Библию и хочу попытаться успокоить Вас, Галина Константиновна. Не говорите, что Ваша душа ушла вместе с Сашиной. Вы здесь. Молитесь за него. Успокойтесь ещё на малое время. Судя по Библии, Александр Костюк ходит с Господом в белых одеждах и с пальмовой ветвью в руках, ибо он достоин, и не изгладится имя его из книги жизни, и исповедано имя его перед Богом, и сделан он столпом в храме Господа. Как праведная душа, он вечеряет с Богом и, как побеждающий, сидит у престола Его. Ибо истинны и праведны суды Божьи.

Чистая Сашкина душа отбыла земной ад намного быстрее, чем грешные души. Господь забрал Сашу к себе и в лучших своих покоях расстелил ему белоснежную постель, и тонкие Сашкины пальцы лежат на девственной белизне неба, и добрые Сашкины глаза смотрят на новый мир так же тепло, как и на прежний. Саша в хорошей когорте: он Писатель и Человек. Он не одинок. А мама... мама с ним встретится в Сашином мире, где нет непониманий с родственниками, людского бездушия и смерти. Здравствуй, Саша! Мы посылаем к тебе молитву. Раскрой глаза и ладони.

P.S.: Заходите к Саше: Москва, Красногорское кладбище, сектор 9, могила 4900.

2000 г.